Образования я не получил, я сделал себя сам, делая фильмы. В школу ходил просто по велению родителей. Потом решил было продолжить, поучился минут двадцать в университете, бросил и оказался на нуле, если не считать того, что я уже на двадцать лет, так сказать, отстал от самого себя. Потом потратил два десятка лет на то, чтоб хоть немного вновь совпасть с самим собой, — вопреки своей работе и благодаря ей, так как работа этому способствует.

…Я выжил потому, что не позволил сделать из себя модель, но дело обернулось так, что в результате я стал для синефилов моделью не-модели и вошел в историю кино как режиссер, которого нельзя причислить ни к какому классу. Но поскольку меня причисляют к не-моделям, то выходит, что я все равно модель.

Чем задается ритм? Необходимостью и исполнением необходимого в определенный промежуток времени. Ритм — от стиля, обусловленного обязательством. Кому-то удается очень стильно бежать из заключения. Вот Кастро, например, бежал, после чего вернулся в Гавану в некоем стиле, некоем ритме и с неким обязательством, в определенный срок. Он не стал говорить: «У Батисты шестьдесят тысяч бойцов, которые подстерегают меня в бухтах, поэтому я появлюсь лишь через полтораста лет, когда у меня под началом будет полтораста тысяч человек». Он взял на себя обязательство. Именно это обусловливает стиль и ритм.

В чем состоит изобретение звукового кино? Я размышлял пару недель назад… Убрали кадр с титром, так что рядом оказался следующий… То есть из трех планов, шедших друг за другом, средний — с титром — убрали, а соседние слились в один…

История кино чем-то похожа на ребенка, который мог бы научиться и чему-то несколько иному. Как относятся к ребенку, который наотрез отказывается говорить «папа» и «мама», и чувствуется, что он будет действовать как-то иначе? Его считают ненормальным. Так вот, литература как бы объявила немое кино ненормальным, и его решили нормализовать, заставив говорить. […]

В звуковом кино произошел своего рода демонтаж, […] кинематограф операторского мастерства, каким было вначале русское кино, стал, на закате Ленина и далее при Сталине, кинематографом сценарным, более того — кинематографом сценариев, написанных политруками, комиссарами, и в этом обнаружил сходство с голливудским.

Мне кажется, что я пытаюсь заново проделать путь, пройденный немым кино, чтобы прийти к своему собственному звуковому. Было время — после 1968 года, — когда я снимал лишь так называемые документальные фильмы… в Палестине и другие… Звука там порою было слишком много, но на самом деле это — как высокая температура, как безумие, — когда бывает поневоле слишком много звука.

Так называемой документальности ни в живописи, ни в литературе не существовало. В живописи, правда, говорят, что Брейгель создавал документальные произведения, когда изображал простых людей, а вот Веласкес — мастер вымысла, поскольку пишет королей, принцесс… В музыке подобного различия нет, никто не скажет: «Рок — документалистика, а Бах — творец художественной музыки». В кино — не знаю, почему — считается, что ясно, где «документальное», а где «художественное»… Согласен, какое-то различие между ними есть, но не все так просто…

…Я все больше убеждаюсь, что кино — это не сами вещи, а то, что между ними — между кем-нибудь одним и кем-нибудь другим, между тобой и мной, а после на экране то, что между запечатленными явлениями. Наименее интересны снискавшие большой успех фильмы вроде тех, что делает Траволта, — обращенные всецело к зрителю, где нет ничего не только на экране, но, если угодно, и за камерой; это не значит, что сам зритель — ничто, но эти фильмы делаются так, что в их создании участвует и зритель. Он может «создавать» их в разных смыслах, что и делает, исходя при этом из той жизни, какую сам ведет, из того, как сам работает, как любит. Зрители рады смотреть такие фильмы, как люди бывают рады видеть президентов. А есть, напротив, ленты вроде некоторых моих, создающиеся исключительно за камерой и не способные установить контакт со зрителем. Но наиболее интересны фильмы… или некоторые их моменты… В общем, лучше всего те, которые представляют собой нечто среднее, предполагающее переход от, так сказать, «всецело за…» к «всецело перед…», так что, когда зритель смотрит, камера как будто переходит к нему в голову и там оказывается такая как бы камера-проектор вместе с тем, кто проецирует…

…Я думаю: должно же быть какое-то количество людей, переживающих проблемы, аналогичные моим, — по-своему, с учетом обстоятельств […] Читая новости, пытаясь как-то трактовать их для себя, […] думаю: должны же быть люди, от которых я не слишком отличаюсь. Двадцать лет назад я так не думал, стал думать потом, снимая фильмы, то есть находясь… как бы внутри средства общения, являясь не стрелком и не мишенью, а стрелой… Когда ты пишешь, снимаешь, думаешь и говоришь — это полет стрелы… Любовь вот — несколько иное, это тот момент, когда стрелу либо пускают, либо она попадает в цель, и после этого не думаешь о ней, но пуск стрелы и поражение цели не происходят каждый миг, есть время, когда стрела летит, будь то сотни световых лет или три секунды.

…Киностудия для меня — как для писателя сочетание библиотеки с типографией.

Я стараюсь делать фильмы, которые смотрел бы зритель, или делать их с людьми, которые испытывают сами потребность этим заниматься. Так же, как врачу нужны рентгеновские снимки, а больному нужен этот врач, а в какой-то миг обоим нужен снимок для того, чтобы вступить в контакт друг с другом. Я стараюсь снимать именно так — чтобы была потребность. Я на самом деле в чем-то вечный ученик, а может быть, вечный учитель, сам не знаю… но мне необходимо вглядываться вдаль и что-то делать, чтобы учиться, читать карту, чтобы путешествовать…

Полиции как таковой боятся; войди сюда вдруг полицейский, он, не совершая даже никаких опасных действий, был бы воспринят как чужак. Однако детективные картины, которые как будто не должны были бы быть любимы, поскольку представляют в лучшем свете или ставят в центр историй тех, кого люди не любят, с кем не пойдешь так запросто пить кофе […] — так вот, как раз они-то, детективы, чрезвычайно любимы и принадлежат к числу картин, которые имеют исключительный успех и превратились в хлеб насущный… […]

Жебе нарисовал комикс про сыщика, который объясняет этот парадокс. Полицейский, частный детектив олицетворяют (по крайней мере, для мужчин, особенно для западных) максимум свободы […] в самом простом смысле: возможность делать все, что хочется […], свободы в анархистском понимании, но этот анархизм — не политический. […] Это ложная свобода хулигана, на стороне которого закон […], что и дает ему все мыслимые преимущества.

Вчера смотрел фильм Брайана де Пальмы. Зрителям он очень нравился, в конце были аплодисменты, и мне — тоже, сделано неплохо, на сей раз — редкий случай — три-четыре доллара потрачены не зря. Однако меня поразила мысль об отсутствии всякой связи между зрителями и создателями фильма. Связь была — и в то же время нет. Те, кто снял картину, в это время за сотни километров делали что-то иное, а те, кто занимался чем-нибудь иным, нежели съемки киноленты, в ходе дня, вечером пришли в кино, и этот фильм стал местом, где произошла их встреча. Это место было, как вокзал, одновременно и пустынный, и заполненный людьми.

Вряд ли Спилберг в состоянии думать о зрителях. Как можно — о двенадцати миллионах? Его продюсер может думать о двенадцати миллионах долларов, но о стольких зрителях… исключено! Разве только это люди, мыслящие так же, как и он.

[…] Спилберг претендует на образованность, он кончил университет. Вот такое кино учат делать в университетах. Если б выпал случай, я бы сказал ему: «Чтоб так снимать, особой смелости не надо»… Да он и сам не так чтобы смельчак, и, встреть он НЛО, не знал бы, что сказать. Вот я бы в карман за словом не полез, так как и сам я — НЛО…

Мне кажется, что Копполе следовало бы немного заплатить Никсону за свой фильм о Вьетнаме.

Когда вы делаете фильм, где вдруг решаетесь сказать то, что раньше не решались, к примеру, что-то непристойное или… не знаю… что-нибудь, чего обычно в жизни говорить не смеют… поскольку в обществе это не принято… или показывать… в общем, на экране делать это не стесняются. По той причине, что смотреть кино будут китайцы, афганцы или негры, или швейцарцы, или там поляки — в общем, незнакомцы. Я не знаю, кто это увидит, я где-то далеко, поэтому и не смущаюсь. И наоборот, с тех пор как я переселился из Парижа в провинцию, с тех пор как стал жить в карликовом городке столь пуританской страны, как Швейцария, с тех пор как стал снимать здесь, зная, что мой фильм пойдет смотреть знакомый мне колбасник… это меняет всё. […] Вот так и начинаешь думать о зрителе.

В Columbia работал некий Гарри Кон, который точно понимал, в каких местах нужны купюры. В зале, где показывали фильмы в первый раз, он поставил старые скрипучие кресла и, как только раздавался скрип, говорил: «Вот здесь подрежем».

На мой взгляд, настоящие фильмы ужасов — не те, которые внушают страх, а те, что делают чудовищами нас самих. А попугать немножко — это значит просто принести некоторое освобождение.

…Можно установить, когда в нашем кино появились как отдельный жанр порно-графические ленты. На самом деле в кино почему-то всегда либо «выше пояса», либо «ниже» — не бывает, чтобы понемногу и того, и этого. Когда ниже — порно-графия, но виноваты в этом те, кто снимает только «выше пояса» и не умеет снимать про «ниже», ниже пояса при этом, так сказать, не опускаясь, а рассматривая человека целиком.

К примеру, русские фильмы — и поэтому их надо иногда смотреть — устремлялись во всех направлениях; они были слишком быстры, им бы несколько замедлить ход, попробовать продлить движение, ведь даже в фильмах Дрейера один из трех-четырех планов все же… не то что нехорош, а просто нету в нем необходимости и можно было сделать проще. Но стремление рассказать историю, не оставляя никаких пустот, мешает это осознать. Желая представить жизнь, ведут рассказ в настолько концентрированном виде, что получается нисколько не похоже на реальность, так как человеческая жизнь на самом деле складывается из пауз и рывков, разрывов и маневров — слишком быстрых или слишком медленных. Но на экране повествование должно развертываться равномерно в течение полутора часов в определенной форме, иначе зрители не выдержат… На самом деле это так считает человек, с которым я сотрудничаю, — Анн-Мари Мьевиль.

…Главным новшеством «новой волны» явилось то, что мы — возможно, более всех я — отстаивали право говорить от своего имени. Я писал что думал или что прочел, чтобы потом вставить это в ситуации, никак со мной не связанные, так что получалось достаточно чудная смесь, которая, наверное, иногда звучала вполне фальшиво, иногда же — абсолютно искренне. Так как я, по существу, без колебаний говорил все то, что думал, вне зависимости… Я мог неожиданно заставить девушку произнести то, что вообще-то естественно слышать от парня… На самом деле, как ни странно, многое определялось тем, что я, снимая, не чувствовал себя наемным работником. Это неправильно, поскольку подкрепляет идею авторства, утверждением которой мы ставили себя превыше всех законов — были этакими королями, которые работали на королей же, так что в результате получалось нечто подлинное и в то же время довольно фальшивое. Думаю, что истинное различие между мной и Преминджером в том, что я не чувствовал себя наемным работником де Борегара, а Преминджер все время ощущал, что он работает на Fox по найму.

Когда Люмьер снимал прибытие поезда на станцию и выход рабочих из цехов, то звезд там не было, даже Политый Поливальщик — не звезда. Как же получилось так, что крупный план позднее в звуковом кино стал оттенять… что крупный план стал «делать» звезд, причем актеры и политики очень похожи друг на друга?

[…] Почему лицо важнее прочего? Ну… в силу связи с речью, с языком. Я не уверен, что так было в первобытных обществах… Какого рода изображения дошли до нас из тех времен? Скорее, жесты, то есть важные жесты: стрельба из лука, сбор плодов и всякое такое… но не лица. А что останется от наших дней? Сплошные лица. Когда вы видите статью с названием вроде: «Драматическая ситуация в Ливане», в трех четвертях случаев ее сопровождает либо крупный план автора статьи (какое отношение он имеет к ситуации в Ливане?), либо портрет главы государства, либо… Статья посвящена Израилю, так почему на снимке Бегин? В таком случае статья должна носить название «Первое лицо». Но тогда во всех газетах пришлось бы называть так все статьи.

На самом деле мы сотворили страшную глупость, от которой мне потом было очень плохо, хотя я ожидал, что будет очень хорошо. Все-таки когда-то мы в Cahiers — Трюффо, Риветт, Годар, Шаброль — втроем-вчетвером… сказали: «Важно не то, кто продюсер, важно — кто автор». […] Имя автора мы подняли на первое место и сказали: «Вот создатель фильма!», и это значило: «Вот так и надо делать фильмы, и если мы так говорим, то, значит, мы должны так сами делать» — потому что нам никто такого права не давал. Лишь так мы и могли существовать. Теперь я сам смотрю на это совершенно по-иному, но для вас я, как и прежде, автор, что наносит мне значительный ущерб… поскольку сразу все меняет. Для вас я не такой же человек, как все, который просто выбрал, скажем, не столярное, а иное ремесло… Вы же не считаете, что ваш столяр — автор, а Шекспира не считаете таким же человеком, как столяр.

Эта теория была нужна нам, но потом мне было нелегко освободиться от ее последствий. К сожалению, те, кто меня окружает, кто общается со мной, не в состоянии о ней забыть. И это осложняет даже мои отношения с женщинами… Анн-Мари Мьевиль приглашают иногда представить наш совместный фильм «Здесь и вдали», картины, сделанные ею персонально, и всякий раз на презентации говорят: «…Которая работает с Годаром». Не могут просто: «Анн-Мари Мьевиль»…

…Я считаю, что в отдельные моменты знаменитости бывают очень интересны как своего рода феномены… наподобие рака, этакие незатейливые разрастания человеческой натуры, которая внезапно разбухает до немыслимых размеров.

…У Барбры Стрейзанд невероятный голос, с его помощью она делает то, что такие актеры, как Грета Гарбо или Яннингс, делают в немом кино своим телом, жестами. А тексты пишет не она, и эти тексты не имеют никакого отношения к выразительности голоса.

…Я хотел бы в следующем фильме — видимо, мы так и сделаем — создать для одного актера голос из пяти-шести чужих, из разных звуков, наконец, попробовать с животными, попробовать, чтобы мужчина говорил, к примеру, смесью голосов животного и женщины, но это требует очень большой работы, близкой к сочинению музыки. […] …Если история реальна, это не значит, что персонаж все время должен говорить одним и тем же голосом. По ходу фильма голосов может быть и несколько — и смешанных, и нет, и доминировать над ними может его собственный… Вообще, можно сделать множество вещей, но чтобы их придумать, нужно хоть немного времени, нужно чуть-чуть свободы.

Насчет того, чтоб несколько актеров играли одну роль… Ведь, скажем, на заводе разные работники играют одну и ту же роль для фирмы, на которую работают… нельзя сказать, что в этом смысле Бунюэль совершил прорыв… нужно уметь эффективно этим пользоваться, уметь делать фильмы, где роль всего одна и исполняют ее тысяча актеров.

Никто еще не сделал фильм о рабочей забастовке… или о мафии… с использованием Дракулы или чего-нибудь такого… Сосать чужую кровь в буквальном или в переносном смысле — разница не так уж велика.

Меня всегда удивляло… точнее, занимало то, что музыкантам не нужны изображения, в то время как создателям изображений музыка нужна. Мне всегда хотелось, когда, скажем, идет батальная сцена… в американском фильме… или в психологическом… или любовная сцена… когда вдруг слышишь музыку… мне неизменно хочется панорамирования или тревелинга, чтоб увидеть и оркестр, а потом чтоб камера вернулась к этой сцене. То есть музыка должна прийти изображению на смену в тот момент, когда на него можно не смотреть и можно выразить что-то еще.

…Что я люблю, так это, например, снимать анонсы кинолент, досадно лишь, что нужно уложиться в пять минут. Это такие ролики, где говорится: «Скоро в нашем кинотеатре…», для меня они почти что настоящие фильмы, я бы даже предпочел их настоящим. Мои анонсы длились бы четыре-пять часов, поскольку я распространялся бы о будущей картине во всех подробностях.

Сделать что-то можно лишь вдвоем. Или, если ты один, нужна какая-то раздвоенность… Нужно быть предателем или иметь двойное гражданство… в общем, требуется та или иная двойственность. Все идеи Ленина возникли за пределами России. Потом у него дел было невпроворот, и в половине случаев он ошибался, потом умер. Творческий же взлет случился у него в изгнании, в Швейцарии, когда в России был голод, а Ленин совершал прогулки на велосипеде по горам над Цюрихом; там-то он и мыслил продуктивнее всего — когда был в двух местах одновременно.

Идея — это часть тела, такая же реальная, как и все прочие. Когда кто-то шевелит рукой — будь то рабочий, ввинчивающий на конвейере «Форда» болт, влюбленный, обнимающий любимую, или клиент, берущий чек, — все это есть движение. Я часто пробую представить свое тело как нечто постороннее, мне совершенно чуждое, оболочкой чему служит мир. Оболочка — это граница, и у тела она может быть внутри или снаружи, а может быть и там, и там. Нам вбили в головы, что тело — внутри, а что снаружи, к телу не относится. А оно относится — в той мере, в какой наружные изменения определяются тем, что внутри. […] Идея… да, если угодно, это — порождение интеллекта, но я не вижу разницы между идеей и тем, что так не назовут. Нет ничего, что можно было бы назвать диаметрально противоположным ей. То есть идеи — всюду.

Идея не материальна, но это — фактор тела, как и тело — один из факторов идеи.

Я считаю, что труднее всего изменить не суть, а форму […] …изменение человека, изменение формы занимает тысячелетия.

…Почему кадр четырехугольный, прямоугольный, а не круглый? И почему, чтобы запечатлеться в виде четырехугольника, изображение должно пройти сквозь круглый объектив?

…Свет как юность тьмы…

Все кадры от рождения свободны и равны, а фильмы суть не что иное, как история насилия над ними. Возьмите, например, смещение центровки (decadrage) у Бергмана, отсутствие кадра у Форда и у Росселлини или, напротив, его явственность у Эйзенштейна и вы увидите: все это делается для успокоения — для умиротворения объекта страсти, утоления голода, умилостивления богов.

В моей истории кино будет рассмотрено, каким образом у русских историю ракурса съемки — при том, чем стал социализм в России, — подменил сценарий, и как… До сих пор еще даже Америка сильнее России, ну… динамичнее — просто потому, что иногда Америка не ограничивается сценарием, а контролирует ход дел… Нередко чем более она пускает их на самотек, тем в большей степени потом берет контроль над ними.

Я хотел бы рассказать историю кино, используя не только хронологический подход, а даже, скорее, в каком-то смысле археологический или биологический. Попытаться показать, как складывались те или иные направления, наподобие того, как, говоря о живописи, можно было бы, к примеру, рассказать историю разработки перспективного изображения, возникновения масляной живописи и т.д. В кино такие вещи тоже происходили не случайно. Все это делают мужчины и женщины, которые, живя в определенное время среди других людей, самовыражаются и неким образом запечатлевают свое самовыражение — или выражают свои впечатления. Там можно проследить геологические пласты, культурные сдвиги, но для того чтобы на самом деле это сделать, необходимы средства видения и анализа — не обязательно такие уж сильные, но адекватные. Однако их не существует.

Introduction à une véritable histoire du cinéma, Paris, Albatros, 1980

[…] Я ведь и швейцарец, и француз, живу по обе стороны границы. Я не просто приграничный житель — дважды приграничный, иностранец и там, и тут, которому приходится пересекать границу, что по-своему похоже на кино и мне по нраву, как всякая коммуникация, незакрепленность, перемена декораций. Фильм, то есть сообщение, — это не значит пребывание сначала в одном месте, а потом в другом. […] В поездках у меня всегда вызывали удивление люди, для которых ничего не значит время путешествия, тогда как для меня это едва ли не главное. […] Для них время существует лишь тогда, когда оно как бы застыло […]. Для меня же существует как раз это «между». […]

Дать двойное имя фильму1 значило создать третье название, дающее довольно точные и при этом гибкие, хоть и немного противоречивые, указания для осуществления монтажа. В каком-то смысле это выражает суть не только этой ленты, но и моего кино вообще. Кино — это не одно изображение за другим, а одно изображение плюс другое, образующие третье; впрочем, это третье образует зритель, когда смотрит фильм…

На мой взгляд, надписи в кино сейчас играют чрезвычайно пагубную роль, они, скорее, успокаивают, чем будоражат, в то время как изображение не успокаивает, оно ни за, ни против, это как бы момент встречи, станция, через которую проходят поезда, и больше ничего, и это внушает страх, так как дает возможность видеть. Когда ребенок появляется на свет и впервые видит мир, он чувствует себя потерянным, но затем он начинает осязать, потом появляются слова «папа», «мама» и другие звуки. Я думаю, что даже звуки слова «мама» мы могли бы изучить лучше, если бы их видели… Я предлагал Национальному центру научных исследований сюжет фильма, который мог бы раз и навсегда решить проблему рака. Достаточно увидеть, как все обстоит… Нужно смотреть на вещи — не говорить о том, что ты увидел, а, увидев, продолжать смотреть. В кино можно было бы использовать и прочие подобные средства, даже электронный микроскоп, который действовал бы как компьютер, но совсем иначе и позволил бы увидеть то, что надо. Они мне даже не ответили… Действительно, немыслимое дело: режиссер заявляет: «Я найду разгадку… Я позволю вам серьезно продвинуться вперед в решении проблемы рака…» И такие трудности были у меня всегда…

Сейчас я чувствую себя частицей, фракцией, которая для составления целого числа, осуществления целого дела нуждается в других частицах, которые позволят сделать то, что надо — пусть даже сварить яйцо за три минуты, — или еще можно сравнить меня с бородкой ключа или с замочной скважиной — тогда как, на мой взгляд, три четверти, да даже чуть ли не все сто процентов людей, которых я встречал — и это у них от литературы, — полагают себя целой величиной… […] Каждый мнит себя самодостаточным, не думает, что уступает или равен кому-то, а считает себя целым. Мне же временами кажется, что я, скорее, как бы рядом с самим собой, что внешняя моя оболочка здесь, а внутренний мир — тут, вот это — видимый всем внешний облик, а вот здесь граница, здесь черта… В живописи мы прекрасно видим у Энгра линию, контур, пересечение объемов, понимаем, что это пересечение означает, понимаем, что так осуществляется некий закон. Я думаю, на самом деле есть большие проблемы с осознанием людьми своего истинного значения. В итоге людей водят за нос, а они и позволяют, так как не в состоянии воспринимать себя иначе, чем как всеобъемлющее целое. И оттого, что нету фракций, — сплошные фрикции…

Я хотел использовать2 обычные ускорения и замедления темпа, но не удалось. Мне казалось, в некоторые моменты это можно было сделать; но ускоренное движение превратилось в некий условный знак из-за того, что в кино его использовали только с целью рассмешить. И вряд ли зрители способны это воспринять не как кинематографический прием, а просто как что-то быстрое или, напротив, медленное, если это не замедленный показ движения настолько быстрого, что взгляд его вообще не замечает. Я думаю, такое возможно в живописи, временами — в музыке, а вот в кино — пока что нет… Но все же я смотрю на это с оптимизмом, сделанное в этом фильме — лишь начало, и потом, ведь я не прибегал к помощи видео, поэтому и изменения скорости довольно примитивны… Я подумывал о видео, но отказался от него, решив, что я еще им недостаточно владею… Все-таки пока преобладает фронтальная съемка, хотя в кино были придуманы рапиды, и скачущую лошадь снимали не анфас, а сбоку. Что касается пейзажа, в ходе съемок этой ленты я размышлял, возможно ли пейзаж снять сзади, о чем художники задумываются, а вот искусствоведы — чрезвычайно редко.

Я существую не столько как реальный человек, сколько в качестве изображений, потому что в их создании заключена вся моя жизнь. Близкие упрекают меня в том, что для меня кино важнее жизни: «Тебе не интересны ни еда, ни спорт…» Я отвечаю: «Мне интересно, для меня важно снимать еду». И это значит, что я проживаю иную жизнь. Несуществующую. Когда Рембо утверждает: «Настоящая жизнь не здесь», это не просто слова, эта нездешняя жизнь так же прекрасна. Кино как средство связи — в этом «так же»…

Cahiers du cinéma, N 316, octobre 1980

Мы. Теперь, когда мы посмотрели час уже отснятых эпизодов «Страсти» — с их необычайной мощью, значимостью, яркостью, не свойственными фильму «Спасай, кто может (жизнь)» со всем, что есть там нового даже для нас, прекрасно тебя знающих и наблюдающих за каждым твоим шагом, — нельзя не поразиться разочарованию, сквозившему в твоих словах на той неделе.

Он. Я исхожу всегда из негатива, я позитивный человек, привыкший исходить из негатива. Вы посмотрели этакий рекламный ролик будущего фильма и заполняете пробелы и пустоты своими домыслами, но на самом деле все это так слабо, что о пустотах и пробелах говорить нелепо. Пока еще мы очень далеко, мы даже не вошли в ту комнату, где собирались распахнуть окно, чтоб увидать пейзаж. Точнее, мы вошли в нее, но то окно, которое мы думали открыть, от сквозняка, проникшего через раскрывшуюся дверь, опять захлопнулось, ставни сомкнулись, и воцарилась темнота. Поэтому сперва мы вновь закрыли дверь, чтобы раскрыть те створки, за которыми — пейзаж. Фильм — что-то вроде этого закрытия двери, из-за которой вновь захлопнулось окно и стало ничего не видно. А мы еще вдобавок отвернулись. Если образно, то вот такое ощущение. Благодаря которому я понял, какое разочарование испытали люди (может быть, за редким исключением) с приходом в кино звука. Это не было: «Ну все, теперь мы ничего не сможем сделать», — то есть, может быть, это так выглядело или так написано в «Историях кино», но, в сущности, было иначе. Люди куда-то собирались, но пришли строительные подрядчики и перегородили ход в тот лес, куда они думали пойти. Нет, мы не против возведения домов, только не так. Не знаю, как у других, но у меня было такое ощущение. Другие режиссеры не чувствуют историю кино…

Мы. Это опять-таки метафора той ситуации, в которой пребывают герои вашей ленты, когда ищут и все не находят нужный свет.

Он. Этот фильм вообще настолько соткан из иллюзий, что история со светом — характерная его составляющая, и Ежи понемногу превратился в режиссера постановки, которую он не в состоянии осуществить, поскольку недоволен светом. Когда снимали в павильоне, это меня несколько смущало, так как Рауль (Кутар) поставил, на мой взгляд, достаточно приличный свет, и я уже хотел сказать Ежи, что такое освещение в этом эпизоде не годится. Но все-таки Кутар сумел дать ощутить, как трудно найти нужный свет благодаря тому, что двинулся не тем путем, каким идут обычно. Представляю, какой зуб имеют на него другие операторы, ведь он единственный… другие — или иезуиты, или янсенисты, или тамплиеры… И вот есть такой, который тоже ищет Бога, не входя при этом ни в один из орденов. Его всегда клеймят от имени того или иного ордена. Сейчас — Стораро, раньше долгое время — Декэ3. Притом, что некоторое время Декэ был впереди, а потом мы видели, что с ним стало.

Мы. Ты заговорил о Боге… Смотря отснятый материал, мы в самом деле ощущали некое присутствие сакрального…

Он. То-то и оно. (Смеется.) фильм совершенно не религиозный, но в конце концов у нас возникло ощущение… что мы близки к греху. Размышляя об истории изображения, я подумал: его ведь никогда не видят первым, прежде видят то, что вторично, — текст… Это как с рабочими и профсоюзами — рабочих мы не видим, на виду всегда либо хозяева, либо говорящие за рабочих профсоюзы, так и текст всегда предшествует изображению. На самом деле он всегда лишь представляет изображение, возникающее первым, но — незримо, происходит нечто вроде ядерного синтеза, и это ощущение в какой-то момент сбило с толку всю съемочную группу. […]

[…] Я тут поместил на доску изречения св. Павла о грехе, под законом подразумевая текст. (Отправляется за цитатой.)

Св. Павел — римлянам: «Что же скажем? Неужели от закона грех? Никак; но я не иначе узнал грех, как посредством закона, ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: «Не пожелай». Но грех, взяв повод от заповеди, произвел во мне всякое пожелание; ибо без закона грех мертв»4.

Еще стал перечитывать Фолкнера. Он говорит о том, что грех сопряжен с историей Скрижалей, когда Моисей увидел Десять заповедей и они были начертаны: сперва увидел, и только потом были начертаны5. А в фильме Мела Брукса Яхве сразу же роняет Десять заповедей, черт возьми, и больше ничего не происходит. (Смеется.)

Было упорное ощущение, что я «не сделаю никакого изображения»6.

И вот еще что я подумал: если бы мне предложили… если бы какой-нибудь халиф мне вынес приговор и сказал: «Ладно, будете снимать и дальше, но придется выбирать: вас либо ослепят, либо отрубят кисти рук»… Если забыть про боль, я бы, наверное, выбрал слепоту, она бы мне так не мешала. А без рук никак нельзя.

[…] Звук и камера должны работать как единый ансамбль, не должно быть привилегий: камера — не д'Артаньян, звук — не Планше. Ведь мушкетеров было четверо. Те, кто снимает видео, ассоциируют монтажный стол в гораздо большей мере с камерой… Но звук — это не просто звукозапись, хотя этим ограничивался сам Брессон: определенный звук записывается определенным образом с определенным назначением и в этот миг становится чем-то иным, но о создании нового путем микширования перезаписи речи не идет. Брессон ни разу не использовал одновременно три разных звука. И я прекрасно вижу, сколько времени я сам потратил, чтоб понять: теперь нужно микшировать, не монтировать, а именно микшировать.

Cahiers du cinéma, N 336, mai 1982

Я часто говорил: в кино нет такого понятия, как «изображение», но всегда есть предыдущее и последующее изображения. Настоящего в кино не существует. Нет понедельника, всегда либо воскресенье, либо Вторник. Понедельник — просто связка между ними. Это и есть изображение.

Я чувствую, что можно говорить ушами, видеть ртом, а по-французски, как вы знаете, мы говорим и «пожирать глазами». «Цвет граната» внушил мне веру, что так можно сделать целый фильм.

Sight & Sound, Spring, 1983

У меня аллергия на все военное, на любые схватки. Кроме рукопашных, то есть спорта, или словесных — на манер Сократа. Остальное все — мальчишество, а во мне есть что-то очень женское…

L‘Avant-Scène, N 323/324, mars 1984

Я все-таки хотел бы объяснить, почему я отношусь к авангарду. Есть два пути. Если ты падаешь на землю, попадаешь куда-нибудь в безлюдное место, в чистое поле… Прибегают люди — посмотреть… Видимо, я побежал от них. И оказался в авангарде, ведь они бежали сзади… (Смеется.) А другие попадают на землю по-другому. Видят: кто-то движется и следует за ним… […]

Cahiers du cinéma, N 408, janvier 1988

Изображение и текст, наверное, появились в одно время. Как король с Железной маской. Я думаю, что первым родилось изображение, а короновали текст. А на изображение напялили железную маску. Поэтому те, кто изготовливает тексты, — мои враги, как подручные Людовика XIV были врагами Железной маски.

Lire, N 125, février 1986

Телевидение допрашивало кино, которое пыталось быть не только индустрией, но и искусством, как секретная служба допрашивает шпиона из неприятельского лагеря. Чтобы переобратить его. Но кино — это зеркало, отображающее реальность с ее тысяча и одной опасностью. И если зеркало обратить в другую сторону, реальность улетучится. В наши дни кино работает на телевидение, как девка на сутенера, содержащего танцовщицу — рекламу.

Японцы навязывают телевидение с высокой четкостью. Это грозит утратой и художественной перспективы, придуманной в Европе, и перспектив развития экономики. Электронное сканирование изображения — ревнивый брат химической фиксации, наследовавшей живописи. Речь идет о воровстве наследия. Американцы, само собой, на стороне японцев. Можно задаваться вопросом, почему. Но для мафии не существует «почему» и «потому что».

Кино — Авель. Телевидение — Каин. Кино — Иаков. Телевидение — Исаак. Кино — Ренуар. Телевидение — Берлускони. Вот только почему этот последний до сих пор держит у себя в гостиной картины Ренуара?

Radio-Télévision, supplément au Monde, 22—23 juin 1986

Монтаж. План до, план после, между ними носитель информации — вот что такое кино. Человек видит богача, видит бедняка, сравнивает их и думает: несправедливо. Правосудие происходит от сравнения. И — после — от балансировки. Сама идея монтажа — это весы Фемиды.

Сон. Существуй вечерние курсы, посвященные снам, я записался бы на них первым. В начальной школе следует ввести пару уроков сна в неделю. Но Фрейд сейчас под большим запретом, чем при жизни. Ни на Эйнштейна нет запрета, ни на Пикассо. Ведь сны же снятся всем, и всем полезно понимать их.

Сартр. Вчера, беседуя с Маргерит Дюрас, я пытался защитить от нее Сартра (которого она так же ненавидит, как Марше, и как я ненавижу Спилберга). Я говорил: «Ну хорошо, он не писатель, но все равно я буду защищать его, поскольку это он привел меня к литературе. Не ты, а он». Я и саму Дюрас открыл благодаря ему. Допустим, пишет он неважно и преподавал не ах… Но если я благодаря предателю познал свободу? Если это перебежчик дал понять мне, что побег возможен? И потом, когда Сартр умер, люди плакали на улицах.

Техника. Искусство всегда будет доктором Джекилом, а техника — это мистер Хайд. Джекилу не обойтись без Хайда, а вот Хайду на Джекила плевать. Такая в наше время техника.

Телевидение. Телевидение — наш владелец, наш хозяин, наш владыка… Мы — труженики полей, которые обязаны сдавать владыке урожай. Почему газеты бесплатно публикуют телепрограммы, а не, скажем, расписание поездов? Уму непостижимо.

Nouvel observateur, N 1206, 12—24 decembre 1987

Годар. В «Истории кино», над которой я работаю, я настаиваю на том, что монтаж есть специфическая особенность кино, отличающая его от живописи и от романов. Кино в его исходном виде сойдет на нет довольно скоро, самое позднее — примерно через человеческую жизнь, и ему на смену придет что-нибудь другое. Но специфическая его черта, так по-настоящему и не развившаяся, как растение, так и не проклюнувшееся из земли, — это монтаж. Люди немого кино ощущали это очень остро, много о нем говорили. Но никто так к монтажу и не пришел. Гриффит искал что-то вроде монтажа, нашел же крупный план. Конечно, Эйзенштейн думал, что открыл монтаж… Но я под этим понимаю нечто куда более объемлющее, благодаря чему ты наконец ощущаешь себя в безопасности. В видео этого момента, единственного в своем роде, нет, поскольку резать там нельзя. При монтаже — я говорю об этом в «Короле Лире», там, где Вуди Аллен соединяет куски пленки английской булавкой, — ты ощущаешь этот момент физически, как некий объект, как, скажем, эту пепельницу. Там у тебя есть прошлое, настоящее и будущее.

Вопрос. Вы говорите, что выстраиваете фильм в процессе монтажа. А имеет ли для вас значение этап сценария?

Годар. При монтаже встречаешься с судьбой. Съемки — вольная пора, во всяком случае… ты волен шмякнуться об землю. А потом встречаешься с судьбой, и происходит то, о чем Сартр очень хорошо сказал: как только наше общество выдумывает себе судьбу и нарекает «судьбой» свою свободу, судьба сразу же в ответ эту свободу ограничивает. Именно в этих границах и выражает себя творение. Лишь немногие беременные ощущают, что их тело чем-то ограничено, хотя они могут делать лишь определенные вещи, лишь определенным образом. Но именно этот период они ощущают как главное свое творение.

Вопрос. Применительно опять же к монтажу, имеет ли для вас смысл слово «выбор»?

Годар. Да, это один из самых радостных моментов, даже если у тебя есть пара неудачных планов, ты знаешь, что других не будет, и вынужден использовать один из этих двух. Это действительно возможность превратить свою свободу в судьбу. Обычно первые фильмы у всех слишком длинные, так как в них вкладываешь два десятилетия жизни. «На последнем дыхании» длился два с половиной часа, и мне сказали: «Слишком длинно». Я не знал, что вырезать, что оставлять. Не знал, как резать, и просто попытался оставить все, что мне в этой картине нравилось, все, что я назвал бы сильными долями такта, — с моей точки зрения. В конце концов осталось час двадцать пять — час тридцать. Я считал себя новатором. А потом нашел похожую историю в мемуарах Роберта Пэрриша. Он принимал участие в монтаже «Всей королевской рати» Роберта Россена. Фильм длился три часа или три тридцать, монтаж шел два или три года, и никто уже не верил, что из этого что-нибудь выйдет. Пэрриш сказал Россену: «Оставим сильные доли тактов… Если сильной долей считать момент, когда он входит в комнату, то следующие пять минут разговоров — слабая, и мы их вырежем». Так они и поступили, сократив картину до полутора часов, после чего она и получила «Оскар».

Вопрос. Ваш первый выбор — окончательный? Вы говорили, что все неиспользованное немедленно выбрасываете.

Годар. Да. Но я хотел бы выбирать помедленней, и чтобы рядом со мной кто-то был. Чтобы выбирать не слишком быстро, чтобы было время. Когда я наблюдаю, как монтируют другие, меня смущает темп, которого никто от них не требует, никто… Перематывать с предельной быстротой, склеивать с каким-то адским исступлением… В то время как монтаж — что-то такое покойное… Нужно, чтобы было время отдышаться. В этом все и дело. Если б можно было все оставить на стадии рабочего позитива, чтобы люди приходили и смотрели фильм вот так. А мы бы говорили: «Дальше сделаем то-то и то-то…» Но все бы оставалось на этапе замысла.

Вопрос. Это утопично, мы живем в мире продуктивности.

Годар. Конечно, но в монтаже есть нечто… Чувствуешь эту утопию как ручное животное. Съемки — это что-то слишком бурное, в ходе их это почувствовать нельзя. Обычно если съемки проходят хорошо, то фильм выходит совершенно идиотским. Слишком много принимается решений, слишком много женщин, денег, историй, правил, грез, расчетов, упущений. Это-то людям и нравится. Это чудесное соревнование. Вам все дается, если только вы не автор. Вам дают историю, дают материал — придумывать не надо, если вы не сможете распорядиться им толково, ассистент или патрон поправят дело, вам предоставляют нужные связи, возможность путешествовать, вам возмещают расходы. Это расчудесный мир.

У создававших фильмы людей была возможность пожить в начальной стадии идеального общества. Но через два-три месяца действие контракта истекает. Тогда они строят заново другое общество, которое будет называться «Сара филмз» или там «Уорнер бразерс», с совершенно новыми людьми. Что-то вроде ковра-самолета. Настоящее чудо.

Вопрос. В кино хорошо то, что там бывают самые разные моменты.

Годар. Да, но монтаж — единственное, что придумал я. Я не хочу сказать, что хорошо устроился. Как Диоген, сидящий в одиночку в своей бочке, или Сократ, беседующий сам с собой. Но все равно при монтаже объект живой, а в ходе съемок — мертвый. Его надо оживить. Это — колдовство.

Вопрос. Я бы хотел, чтоб вы развили мысль о том, что фильм во время съемок мертв, а после, когда вы останетесь один, оживает, так как вы — автор.

Годар. Может, я так и сказал… Однако имел в виду совсем другое. Я имел в виду: «Почему кино возникло в черно-белом виде?» Цвет уже существовал, оно могло быть и цветным. Все уже умели делать цвет еще когда свой первый снимок сделал Ньепс. Я бы сказал в своей манере, что с тех пор как люди стали похищать у жизни ее образ, как изображение стало кражей, надлежало «носить траур». Вот кино и выдумали черно-белым — этакий траур по жизни. Когда я говорю про «гибельный процесс творения», это не я придумал. Впрочем, первые картины, снятые в «техниколоре», были выдержаны в гамме похоронных церемоний. Эти, с позволения сказать, цвета — ужасные, красно-коричневые, тогда как можно было бы в духе Боннара, Матисса или Делакруа, — не просто так. Это знак глубокого траура, носимого кино, знак долга перед жизнью.

Я не верующий, но когда я у св. Павла читаю: «Образ предстанет после возрождения…» Что ж, после трех десятков лет занятий монтажом я начинаю это понимать. Для меня монтаж есть возрождение к жизни. Съемка ничего не возрождает — возрождению должны предшествовать жертвоприношение и смерть…

К счастью, съемки — вещь достаточно живая, в некотором роде балаган. Именно благодаря этому ощущению утопии, мыслимости возрождения, которое дарит мне монтаж, одиночество досадно, но терпимо. Если кто-то работает таким же образом, я ощущаю себя менее одиноким. Всяк безумствует по-своему. Когда Штрауб заявляет, что печатает пять негативов каждого фильма, когда Риветт мне говорит, что собирается отрезать тридцать секунд от двух с половиной часового фильма, так как нужно свести его к двум двадцати, я ощущаю себя не настолько одиноким.

Вернусь к тому, что говорил вначале. К представлению о кино как об искусстве монтажа. Роман — другое, живопись — другое, музыка — другое. Кино было искусством монтажа, точнее, оно вот-вот должно было возникнуть, оно было популярно. Моцарт работал для владык, Микеланджело — для папы, но нельзя сказать, что романисты… У некоторых были большие тиражи, но даже Пруст, даже Мальро не имели сразу сулицеровских тиражей. Как и Маргерит (Дюрас). Кино же стало популярным сразу, очень быстро, быстрее, чем Ле Пен. За три года оно перешло от трех десятков к трем десяткам миллионов зрителей. Живопись не знала популярности. Если бы Ван Гог был популярен, устраивались бы турне его картин. Кино же — было, оно сформировало свою технологию, стиль или манеру, нечто глубинное — монтаж. Что означает для меня видение жизни. Берется жизнь, берется власть, дающая возможность посмотреть еще раз, увидеть и смочь вынести суждение. Увидеть два явления и откровенно высказаться.

Все великие мастера немого кино, все самые известные — Эйзенштейн, Штрогейм, Мурнау, каждый на свой лад, — двигались к чему-то, что позволило бы посмотреть на жизнь иначе. Возможно, войны продолжались бы, налоговая система сохранилась бы, детей бы тоже делали по-прежнему. Но во времена немого кино прозрение было доступно всем, не только прорицателю. Я думаю, что дело в бессознательном испуге, а у предпринимателей — в сознательном… такое вот промышленное бессознательное… И появилось звуковое кино, зародыш телевидения, где нужно было — я, по крайней мере, так считаю — сопровождать изо-бражение объяснением. Звуковое кино не случайно появилось во вполне определенное время. Его изобрели две братских индустрии, американская и немецкая, — RCA и «Тобис». А «Тобис» — это Гитлер. Кино заговорило, и Гитлер взял власть на радио. Звуковое кино появилось как раз в это время, хотя могло быть изобретено и раньше. Я прочел в какой-то книге Митри или Садуля, что Эдисон через год-два после показа в «Гран-кафе» пришел продемонстрировать изобретенное им звуковое кино. Звук был технически несовершенным, но не хуже, чем изображение. Публика не захотела. Кинозрители предпочли немое кино. Как таковое.

Хорошо бы получить, конечно, подтверждение от таких историков, как Бродель или Фуко, но, я думаю, немое кино принадлежало публике потому, что в кинозалах говорила она, публика. Не важно, что там было фортепьяно, а в залах подороже — и орган. Публика сопровождала фильмы своим текстом, и ей это позволялось. Говорила публика, и так было яснее. Я думаю, она пользовалась столь большой свободой, что звуковое кино появилось в качестве реакции в очень верно выбранный момент. И тогда монтаж… ему пришел конец. […]

Вопрос. Вы сожалеете о чем-нибудь, чего-нибудь боитесь?

Годар. Жалею, что, старея, я позволяю себе все меньше и что дальше буду дерзать все реже и реже. Жалею о временах «новой волны», когда мы не боялись ничего. Я хотел бы к этому вернуться. Думаю, лет через десять мне это удастся. Потому что, когда приближаешься к старости и к смерти, — это другое дело: больше нечего терять. Сейчас же я еще достаточно боюсь, мне хочется иметь какие-то средства, иметь возможность купить дом. Поэтому я говорю себе, что мне не стоит так снимать любовную сцену, поскольку мой сосед — о продюсере не говорю — рассердится и не захочет, чтобы я жил рядом с ним. Я осознаю, что смею все меньше, и меня это тревожит, я внушаю себе, что надо быть смелее… Но нужно, чтобы ты был не один: во времена «новой волны» мы были грозной силой, нас было трое-четверо, но мы все время без конца общались. Написав статью для «Кайе», я отдавал ее Ромеру, и если он мне говорил, что это хорошо, я радовался больше, чем если бы сейчас мой фильм посмотрело триста тысяч зрителей. Мы обладали колоссальной силой, которую я теперь утратил, как остывающая звезда. Тела становятся холодными.

Сюда я прихожу, чтобы видеть людей, чтобы слышать их… Чтобы самому говорить в полный голос, чтобы люди смотрели мне в глаза и я им тоже. Я говорю себе, что это нужно, как необходимы зрители. Я считаю, что в современном мире меньше веры, реже ощущается призвание. В этом мире стало больше людей, которые любят кино и, как я начинаю говорить, меньше таких, которых любит оно само. Оно все отступает, отступает — не важно, много зрителей приходит или нет, — оно все отступает, вы не можете это не чувствовать. Вы хотите пойти к морю, а оно отходит…

Так что, друзья мои, придется вам шагать.

Jean-Luc Godard par Jean-Luc Godard, édition établie par
Alain Bergala, tome II (1985—1998), éd. Cahiers du cinema

Если ныне мало радуются, это оттого, что жизнь трудна. Взгляните на людей, идущих утром на работу, даже в так называемой демократической стране, — как правило, им не до смеха. Людям кино — включая и меня — случается повеселиться, но таких, которые смеются по дороге на работу, доводилось видеть крайне редко. Разве что иной раз в некоторых русских фильмах, и мы верили, а оказалось, и они не так уж там смеялись.

У русских нашему image соответствуют два разных слова: «изображение», обозначающее картинки, фотоснимки журналистов, и более расплывчатое понятие — «образ», пришедшее издавна, из Библии. Св. Иоанн сказал, что образ предстанет после возрождения. Иисус, распятый на кресте, — это еще картинка.

Jean-Luc Godard par Jean-Luc Godard, édition établie par
Alain Bergala, tome II (1985—1998), éd. Cahiers du cinéma)

Годар. Мне нужно кое о чем спросить вас, Гарри. Я познакомился с вашим московским дневником. Необычайно интересно, милый Гарри, но скажите, где мы?

Гарри Эйзеншиц. В самом сердце того, что остается от империи художественного вымысла.

Годар. Вымысла… Вы, кстати, пишете: в советском кино не бывает обратных планов. Объясните, как так.

Гарри Эйзеншиц. В самом деле, там одни иконы — фон и персонажи, снятые планами различной крупности с одной и той же точки. Нет обмена взглядами.

Годар. Откуда же тогда взялись обратные планы — бац, бац, бац, бац?

Гарри Эйзеншиц. Не знаю, думаю, они возникли году так в 1910-м у американцев. Наверное, там почли за лучшее научить людей просто глядеть вместо того, чтобы вглядываться.

Жан Дэв. В «ЖЛГ/ЖЛГ» изображение все время разрывается между звукоми письменным текстом.

Годар. Да, между тем и этим… В «Историю/и кино» я вставил фразу, автора которой не припомню, — кажется, Брессон: «Изображение и звук подобны людям, которые познакомились в пути и уже не могут разлучиться». Звук появился куда позже. Большинство моих картин можно смотреть без звука, они выдержат. Просто тогда повествование будет разворачиваться с другой точки зрения. Если вы отключите звук в фильмах Спилберга, вам будет чего-то не хватать. Все равно что видеть, как беззвучно шевелит губами диктор телевидения… Тогда нет смысла на него смотреть. Все хорошие звуковые или «говорящие» фильмы можно смотреть и со звуком, и без. Очень легко добавить звук к фильмам Штрогейма, так как это был один из редких режиссеров, немое кино снимавших так, как если бы оно было «говорящим». Когда шли съемки «Монте-Карло», там были все звуки. Он даже просил, чтоб раздавались телефонные звонки, что приводило финансистов в бешенство, — в немой картине! Если в «Глупых женах» или в «Алчности» добавить звук, то ничего не изменится.

Жан Дэв. Но у вас звук изменяет смысл.

Годар. Я просто делаю его зримым… В большей части фильмов звука нет — в том смысле, в котором говорит о звуке Якобсон. В них есть дурацкие шумы. Стукнешь по столу — раздастся звук. Да, это называется звуком. Ну, а дальше что? Впрочем, чем искусства звука и изображения меньше, тем усердней техники выдумывают всякие устройства: «Долби», микропроцессоры… С первой мировой войны думают машины. И поэтому люди стали думать меньше.

Этот фильм был сделан очень быстро. Он рассказывает об одном дне. Часто молодые режиссеры говорят мне, что хотят снимать. Я уже давно им отвечаю, что можно снять такой вот фильм, каких по своему почину никогда я не снимал. Сейчас я выполнил заказ «Гомон» — снять ленту «Годар о Годаре». Я хотел дать представление об одном декабрьском дне, так как стоял декабрь. На следующий день это могло бы выглядеть иначе. Большинство людей рассказывают о своей жизни, как в полицейском донесении: «Утром я встал, почистил зубы, выпил кофе…»

В глубине души они прекрасно знают: это ничего не говорит о том, что было у них на сердце, что — на уме, чего они боялись, на что надеялись. Прекрасно знают, что им нужно представить целый мир и что на это у Бальзака, у Толстого уходило двадцать лет. Я говорю молодым режиссерам: «Попытайтесь описать один свой день», но им не удается сделать это избранными ими средствами. «ЖЛГ / ЖЛГ» — и про это тоже.

[…] Я снова пристрастился к теннису, поскольку там, когда вы подаете мяч, то, в принципе, его должны отбить. Тогда как в жизни в наше время, если вам послали мяч, то главное — удержать его. […]

Мои воспоминания, пережитые мной моменты — это та история, которую мне никогда не рассказывали ни историки, ни мои родители. Я излагаю ее неким способом, который мне пришлось освоить самому, при участии нескольких друзей. Что очень хорошо. Но другие в этом видят в лучшем случае зрелище, но не идеи, не мысли. […] Изображение рождает мысль, а если возникает мысль, то, значит, можно высказать суждение. Для этого и было создано кино. […]

Поэзия сама не судит. Кино было призвано помочь суду в качестве следователя. Разбирательство, процесс будут потом. Следователь только собирает досье.

Жан Дэв. Какие чувства вызывает у вас столетний юбилей кино?

Годар. Кино больше нет. Само собой, появится что-то иное. Но кино, в отличие от литературы, не сумело воспользоваться своим преимуществом. Я отношусь к числу людей, которые тоже не сумели. Почему намерена отметить эту дату политическая власть? Наверное, в связи с телевидением, с масс-медиа. Чтобы показать, что магистрали массовых коммуникаций, компьютеры и факсы происходят из приличного семейства, что у них есть благородный предок — кино. Я думаю, только для этого, чтобы придать им долю благородства, к чему принято еще стремиться в обществе. Проходимцы до сих пор не прочь брать в жены герцогинь…

Jean-Luc Gorard par Jean-Luc Godard, édition établie par
Alain Bergala, tome II (1985—1998), éd. Cahiers du cinéma

Годар. […] Сегодня то, что именуется «изображениями», тесно связано с властью. Прежде такого не было. У Гутенберга не было желания властвовать над миром.

А вот Спилберг жаждет.

— В чем это выражается?

Годар. В том, что он хотел бы нравиться еще прежде, чем отыщет истину, чем приобщится к знанию. Как и многие другие, Спилберг хочет убедить еще до обсуждения. В этом есть что-то весьма тоталитарное. А для меня кино — орудие принципиально нового мышления, которое располагается где-то между философией, наукой и литературой. […]

Многие считают, что человек важнее, чем мир. Я же думаю, что мир важнее меня, а я важен потому, что так считаю. […]

— Что именно вам доставляет удовольствие, когда вы снимаете?

Годар. То, что получаешь в дар целый мир. Тебе лишь нужно найти верное место. Это окно, которое находится пред нами, уже существует. Чтобы снять фильм, нужно просто знать, где поместиться. […]

— Как, по-вашему, на что вы годны?

Годар. На то, чтобы все же что-то создавать почти из ничего. (Смеется.) На то, чтобы забавляться, как дети бедняков, которые умеют играть ничем. Это по-своему довольно радостное дело.

Studio, N 156, mars 1995

Что нравилось в кино, так это то, что оно демонстрирует картину, которой веришь: ревнивый муж, увидев свою жену, запечатленную на улице с любовником, не усомнится в достоверности изображения. Когда восторжествует цифровая запись и все будут знать, что сфабриковано может быть что угодно, он, наверное, станет счастливее: изображение уже не будет доказательством.

…Американцы, большие прагматики, называют кино «картиной» (picture), в то время как у русских есть два разных слова. Гейзенберг вспоминает такой случай. Они с Нильсом Бором любили совершать длиннейшие пешие прогулки и вот как-то оказались перед замком Эльсинор. Гейзенберг сказал своему другу: «Вот, это тот самый Эльсинор. Такой же замок, как и все прочие». А тот ему ответил: «Да, но когда вы называете его замком Гамлета, то он становится иным». Для русских изображение (image) было замком Гамлета.

Режис Дебре. Что отличает образ (image) от «картины»?

Годар. Святым Павлом было сказано, что образ предстанет после возрождения. Под «возрождением», однако, следует понимать не вознесение Христа на небеса. Скорее, это возрождение того, чего уже больше нет. Образ умершего брата может появиться лишь после того, как будет проделан труд переживания, скорби, лишь тогда, когда это будет уже не образ горя, когда он не будет больше наводить на мысль о муках, которые испытывала два-три года женщина, его любившая. Только тогда и появляется образ, какие рождают тексты настоящих романистов, вроде «Давно уже я привык укладываться рано»7.

Режис Дебре. Но фраза, вами приведенная, — не образ.

Годар. Если сказать «Мадлен», то это только слово, это не совокупность элементов. «Мадлен» — «картина», но не «образ». А вот «Давно уже я привык просыпаться рано» — образ.

Режис Дебре. Образ — это узловой пункт, это результат.

Годар. Это не что-то одиночное. Изображения всегда определенным образом сопряжены: два элемента порождают третий. Это принцип не только арифметики, но и кино. […] О том, что образ — это связи, хорошо сказали сюрреалисты.

Пьер Реверди, поэт, говорил: «Чем дальше друг от друга отстоят соотносимые явления, тем точнее и сильнее образ». Ученые двигаются в том же направлении, утверждая, что чем отдаленнее галактики, тем больше вероятность с их помощью определить, когда возникло мироздание. […]

Фрагменты беседы, включенной в фильм Пьера Дефона по книге Режиса Дебре «Жизнь и смерть изображения: история взгляда на Западе», «Галлимар», 1992. Фильм был показан телеканалом ARTE 14 октября 1995 года, каналом France 2 — 13 сентября 1997 года.

Пьер Ассулин. Что такого вам дает литература, чего никогда бы не дало кино?

Годар. Вот как раз книгу. Она позволяет возвращаться назад. В литературе есть немножко прошлого и много будущего, настоящего там нет. В кино — одно сплошное настоящее, которое только и делает, что превращается в прошлое. На экране настоящее (present) — это то, что предстает перед вами (vous est presente) в тот момент, когда оно уходит. Думать, писать, рисовать — все это родственные вещи. Кино же в этой семье творческих занятий остается посторонним, иммигрантом, слугой. Оно становится другом семьи. Я — из числа таких друзей. Но я чувствую себя стоящим ниже всех творцов, которых я люблю. Однако это меня не смущает. Я знаю, что я — в этом мире. Они имеют право жить в гостиной, я — в прихожей. Не потому, что я снимаю фильмы. Кино — одно, в то время как другие — вместе. Оно возникло из такого места, которого они не знали.

Пьер Ассулин. Поэтому у книг и фильмов всегда будет разный статус?

Годар. Не знаю. Средний, заурядный фильм всегда будет принадлежать к тому же кругу, что и величайшие ленты. Все это — кино. А заурядный роман не относится к той же литературе, что и великие романы. Я не могу этого объяснить, но я так чувствую.

Пьер Ассулин. Так чем вы все-таки обязаны литературе?

Годар. Склонностью к эксперименту. Режиссер думает глазами и ушами, художник думает руками. Литература стала для меня пристанищем. Она углубила мое мировидение. Книги рассказали мне о том, о чем я от живых людей не слышал. Литература занимается расследованием. В этом смысле она мне преподала урок творческой морали. Я обязан ей своим нравственным сознанием. Литература — слово, противостоящее слову государства, правительства, властей. Слово не партий, а людей с глазу на глаз. Когда ты пишешь книгу, ты с ней один на один, говорит Дени де Ружмон. Вот и я так со своими фильмами — Кафка ведь просил нас делать позитив из негатива. Литература стала моей крестной матерью. Я вновь обрел ее, когда стал снова много читать. Фильмы уже не обеспечивают такого контакта с реальностью.

Изображение — нечто смирное. Изображение Мадонны и Младенца на ослике не может привести к войне, а вот интерпретация изображения текстом может заставить, скажем, солдат Лютера отправиться рвать в клочья полотна Рафаэля. Я уверен, что изображение позволяет меньше говорить и лучше выражать.

Юссеф Исхагпур. Слова — ваши враги.

Годар. Нет, лишь в тех случаях, когда слова воспринимают, не раздумывая, как приказы, или когда они превращаются в безрассудно используемый нож.

Jean-Luc Godard, Youssef Ishagpour. Archéologie du cinéma et mémoire du siècle. Dialogué, Farrago, Tours, 2000

— Вы любите смеяться?

Годар. Да, я смешлив. Мы с Анн-Мари люди наблюдательные, над чем только мы не смеемся — над пробегающей собакой, над горбатым нищим, прямо как Жак Калло! Смех — это монтаж. Он вызывается противоречием, которое люди замечают не всегда. Смех помогает жить, смотреть на мир и быть довольным жизнью!

Epoque, mai 2001

Антуан де Бак. Вы все время возвращаетесь к истории кино и к истории века, словно ощущая тесную связь с ними.

Годар. Моя история пересекается с ними — с их умолчаниями, с их страстями. В некотором смысле это альбом воспоминаний — мой, но также множества людей, нескольких поколений, веривших: взошла заря. В ХХ веке кино стало тем искусством, которое позволило, как говорилось в русских романах, душам глубоко переживать свои истории как часть Истории. Нам больше не видать такого слияния, такого соответствия, такой жажды одновременно и Истории, и вымыслов. […] Прожив в кино полвека, я, естественно, стал связывать его как с собственной жизнью, так и с жизнями других людей моего времени. Только кино удерживало вместе это «я» и это «мы».

Антуан де Бак. Значит, ценность кино — именно в накоплении исторических свидетельств?

Годар. На видео сейчас я чаще сохраняю исторические документы, чем фильмы. Но различий между ними я не провожу. И фрагменты Нюрнбергского процесса, и кадры Хичкока повествуют о том, что с нами было, и то, и то — кино.

Антуан де Бак. Такие сопоставления и составляют Историю?

Годар. Это то, что видишь, сравнивая два изображения, прежде чем выразить словами: молодая женщина, которая улыбается в советском фильме, — не совсем такая, как та, что улыбается в нацистском. А Чарли в «Новых временах» сперва точно такой же, как рабочие на заводе Форда, когда их снимал Тейлор. Творить Историю и значит смотреть часами на изображения, чтобы потом вдруг сблизить их и высечь искру. Так образуются созвездия, звезды сближаются или, напротив, отдаляются, по слову Беньямина. Кино, воспринимаемое таким образом, становится тогда метафорой мира, оставаясь архетипом, заключающим в себе эстетику, метод, мораль.

Антуан де Бак. Вас, похоже, привлекают эти сопоставления, этот монтаж, эти коллажи, но отталкивает комментарий?

Годар. Комментарий — главная мировая сверхдержава: все рушится под грузом протоколов о намерениях, дипломатических реляций, аналитических биографий. Комментарий превратился в звезду мировой величины, при этом обладая огромными возможностями устрашения и нивелировки отклонений, умолчания о том, что не вмещается в рамки шаблона. Недавние картины 11-го сентября — типичный пример разрастания комментария и его канцерогенной мощи.

Антуан де Бак. То есть?

Годар. После того как прошел ступор от разрушения отчего дома, люди видели все время одно и то же. Точнее, ничего. Одни и те же изображения, ходившие по кругу на фоне бормотания целой армии дикторов. Все, что могло шокировать, тревожить, возмущать, неуклонно вычищалось. Ни единого мертвого тела, никаких следов насилия, только великолепие руин. Всему, что не укладывалось в вымысел, не находилось места. Люди восприняли это событие как еще одну историю — пускай невероятную, но это свойственно так называемым американским фильмам. И все, что шло вразрез, — вполне реальные мертвецы, явления более глубокие и более мучительные, чем просто «ось зла», — пристрастно устранялось. Что гражданам Соединенных Штатов невыносимо видеть свою смерть в лицо, — это одно, но то, что они подделывают изображение, клонируя его текстом, начинает вызывать тревогу. Они привыкли, что вокруг сплошная пропаганда. В конце концов уже не нужно ничего показывать. И наступает безраздельное господство комментария к событию, которое становится всемирным зрительским стереотипом. […]

Антуан де Бак. Борьба между Америкой и исламизмом — это тоже война изображений?

Годар. Такие слова в цифровую эру кажутся мне общим местом. Изображение — даже икона — не воюет, так как прежде всего — это послание к другому, а не разрушение. Война — единственное дело текста, мешающее этой встрече и, как следствие, тому, чтобы родился настоящий текст, — закон, молитва или поэма. […] Пресса с телевидением, две злые сестры, не дали Золушке одеться в то «бесшовное платье реальности», о котором говорил Андре Базен. Короче говоря, картине как таковой 11-е cентября нанесло урон. А комментарий равнодушно прикрыл ее лохмотьями, как подлежащую перевоспитанию преступницу.

Libération, 6 avril 2002
Перевод с французского Наталии Ставровской

1 Речь о фильме «Спасай, кто может (жизнь)». — Здесь и далее прим. переводчика.
2 В фильме «Спасай, кто может (жизнь)»
3 Выдающиеся операторы — итальянец Витторио Стораро и француз Анри Декэ.
4 Послание к римлянам святого апостола Павла, глава 7, 7—8.
5 Речь о сборнике рассказов «Сойди, Моисей», 1942.
6 Ср. Исход, 20:4: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли…»
7 Первая фраза первого из цикла романов М.Пруста «В поисках утраченного времени» — «По направлению к Свану», 1913, перевод Н.М.Любимова.

http://kinoart.ru/2010/n11-article24.html