Сценарий опубликован. Воспроизводится по изданию: Бергман о Бергмане. Ингмар Бергман о театре и кино. М.: Радуга, 1985. Страницы этого издания указаны в прямых скобках. Номер страницы предшествует тексту на ней.

Ночь дала передышку от дневного жара, но вот сейчас, ещё до восхода, над бесцветным морем уже несется горячий ветер. Рыцарь Антоний Блок лежит распростертый на гладком песке, на расстеленных хвойных ветках. Глаза у него широко раскрыты и красны от многих бессонных ночей.
Неподалеку громко храпит его оруженосец Йонс. Где он рухнул, там и сморил его сон — на самой опушке леса, подле пихт, покореженных бурей. Рот зияет навстречу заре, из горла рвутся несусветные трели.
Порыв ветра всполошил коней, они жадно тянут шеи к морю, к воде. Вид у них такой же замученный, как у хозяев.
Рыцарь поднялся, зашел в мелкую воду, ополоснуть опаленное солнцем лицо и запекшийся рот.
Йонс перекатывается на другой бок, и теперь он лежит лицом к лесу и тьме. Он во сне стонет и скребет свою бритую голову. От правого виска к самому темени идет шрам и ярко белеет на буром фоне.
Рыцарь снова выходит на сушу, опускается на колени. Закрыв глаза, наморщив лоб, творит он утренние молитвы. Руки сжаты, губы беззвучно шевелятся. Лицо суровое, скорбное. Вот он открыл глаза и глядит прямо на солнце — оно выкатывается из отуманенных вод как подыхающая, жиром исходящая рыба. Серое небо давит свинцовой крышкой. На западе, над горизонтом висит немая туча. В вышине, видная едва, чайка парит на недвижных крыльях. И кричит тревожно и жутко.
Большой серый конь Рыцаря задрал морду и ржёт. Антоний Блок оборачивается.
За его спиной стоит некто в чёрном. Стоит неподвижно. Лицо очень бледное, руки спрятаны в широких складках плаща.

Рыцарь: Кто ты?
Смерть: Тот, имя которому Смерть.
Рыцарь: За мной?
Смерть: Я давно уже следую за тобой по пятам.
Рыцарь: Знаю.

[273]

Смерть: Ты готов?
Рыцарь: Телу страшно, но сам я не боюсь.
Смерть: Стыдиться тут нечего.

Рыцарь поднялся на ноги. Он дрожит. Смерть откидывает полу плаща, чтоб окутать плечи Рыцаря.

Рыцарь: Погоди минутку.
Смерть: Вот, и все так говорят. Я не даю отсрочек.
Рыцарь: Ты ведь играешь в шахматы, правда?

В глазах у Смерти мелькает искра интереса.

Смерть: Откуда ты знаешь?
Рыцарь: Об этом поётся в песнях, и картины я видел.
Смерть: В самом деле, я недурно играю.
Рыцарь: Да уж не лучше меня, наверно.

Рыцарь роется в большой черной сумке, которая лежит с ним рядом, вынимает оттуда шахматы. Осторожно раскладывает на песке доску и начинает расставлять фигуры.

Смерть: Отчего тебе вздумалось играть со мною в шахматы?
Рыцарь: У меня на то свои причины.
Смерть: Что ж, дело твое.
Рыцарь: Условия такие: я буду жить, пока тебе не проиграю. Если выиграю — ты отпускаешь меня. Решено?

Рыцарь протягивает Смерти два сжатых кулака. Вдруг Смерть улыбается; тычет пальцем в один кулак; там оказывается черная пешка.

Рыцарь: Тебе играть черными!
Смерть: Весьма уместно. Не правда ли?

Смерть и Рыцарь склоняются над доской. После недолгих раздумий Антоний Блок делает ход королевской пешкой. С королевской же пешки идет и Смерть.

Улегся утренний ветер. Море успокоилось, вода молчит. Солнце выступает из дымки, накаляется добела. Чайки застыли в пустоте под черной тучей. Снова палит зной.
Оруженосец Йонс разбужен пинком в зад. Он открывает глаза, хрюкает, как свинья, широко зевает. Вскакивает, садится на коня, втаскивает тяжелый вьюк на седло.
Конь Рыцаря медленно ступает прочь от моря, в

[274]

прибрежный лес, потом вверх, к дороге. Рыцарь делает вид, будто не слышит утренних молитв своего оруженосца. Скоро Йонс его догоняет.
Йонс (поёт): Лежать у шлюхи промеж ног
Всю жизнь, похоже, я бы мог.

Он останавливается, глядит на хозяина, но Рыцарь не слышал его песни, либо прикинулся, что не слышал. Йонс, раздраженный жарой, ещё пуще надсаживается.
Йонс (поет): Всевышний бог, сдается мне,
Меня не слышит в вышине.
А братца-сатану я сам
Встречал не раз и там и сям.

Йонс наконец привлек внимание Рыцаря. Он умолкает. Рыцарь, конь Рыцаря, конь Йонса и сам Йонс все эти песни наизусть знают. На долгих пыльных дорогах из Святой земли лучше они не сделались.
Скачут по широкой, во весь окоем, вересковой пустоши. Ниже в белом блеске утра искрится море.

Йонс: Во Фэрьестаде всё о дурных знаменьях толкуют и ужасах всяких. Ночью два коня взаимно сожрали друг друга, на кладбище могилы разверзлись и повсюду валяются бренные останки. А вчера вечером в небе сразу светило четыре солнца.

Рыцарь не отвечает.
Совсем близко скулит тощий пес, он на брюхе подползает к хозяину; тот сидя спит под палящим солнцем. Черной тучей висят у него над плечами и головой мухи. Несчастный пес скулит без передышки и, лежа на брюхе, виляет хвостом.
Йонс спешивается, идет к спящему. Йонс окликает его учтиво. Не получив ответа, он подходит к нему, чтоб растолкать, тянется к его плечу, но тотчас отдергивает руку. Незнакомец валится навзничь, и Йонс видит лицо. Это мертвец. Пустые глазницы, белый оскал.
Йонс снова вскакивает в седло, догоняет хозяина. Прикладывается к бурдюку, потом протягивает его хозяину.

Рыцарь: Ну что, показал он тебе дорогу?
Йонс: Не то, чтобы показал.
Рыцарь: Что же он сказал тебе?
Йонс: Ничего.
Рыцарь: Он что — немой?
Йонс: Нет, хозяин, немым я его не назвал бы. Он, напротив, того, очень даже красноречив.

[275]

Рыцарь: О?
Йонс: Ещё как красноречив. Только вот беда, уж про очень грустные дела он мне поведал.
Йонс (поёт): Сегодня бодр и всем хорош,
Ты завтра кормишь червячков,
Судьбы-злодейки закон таков,
И от нее ты не уйдешь.

Рыцарь: Тебе непременно надо петь?
Йонс: Нет.

Рыцарь протягивает своему оруженосцу кусок хлеба и таким образом на время добивается его молчанья. Солнце печет нещадно, по лицам обоих стекает пот. Вокруг лошадиных копыт столбом стоит пыль.
Скачут мимо бухты, мимо зеленеющих рощ. Вот в тени раскидистых деревьев стоит крытый пестрой мешковиной фургон. Где-то неподалеку ржет лошадь, и конь Рыцаря ей отвечает ржаньем. Двое наших странников не останавливаются отдохнуть под тенью деревьев, но продолжают путь, пока не исчезают за поворотом дороги.

Юф-фигляр сквозь сон слышит голос своей лошадки и ответное ржанье. Он бы и дальше спал, но в фургоне душно. Солнечные лучи, пробивая мешковину, набрасывают световую штриховку на лицо его жены. Миа безмятежно и крепко спит, как и годовалый их сынок Микаэль. Рядом громко храпит мужчина в возрасте, — Юнас Скат.
Юф вылезает из фургона. Под раскидистыми деревьями ещё лежит спасительная заплатка тени. Юф набирает в рот воды, полощет горло, потягивается и заводит беседу со своей тощей клячей.

Юф: С добрым утречком. Позавтракала? Сам-то я траву есть не привычен, вот беда. А то б научила, а? Дела у нас неважные. Здешний народ, видно, мало понимает в искусстве.

Вот он поднял с земли шары и начинает медленно их подбрасывать. Потом становится на голову, кудахчет курицей. Вдруг он осекся. Сел с совершенно потрясенным лицом. Ветер чуть колышет деревья. Листья дрожат, по ним идет тихий шорох. Нежно клонятся цветы и трава, где-то долгой трелью зашлась птица.
Лицо Юфа расплывается в улыбке, на глазах у него слёзы. Он сидит, ошалелый, а кругом тихо шелестит

[276]

трава, и пчелы и бабочки жужжат над его головой. Поёт и поёт невидимая птица.
И вдруг ветер улегся, птица умолкла. Улыбка сошла у Юфа с лица, цветы поникли от зноя. Снова тихо переступает, пощипывает траву старая кляча Юфа и хвостом отгоняет мух.
Юф приходит в себя. Бросается в фургон, расталкивает жену.

Юф: Миа, проснись. Проснись! Миа, что я видел! Что я тебе расскажу!

Миа просыпается, в испуге садится. — Что такое? Что случилось?

Юф: Послушай, Миа. Мне было виденье. Нет, даже не виденье. Все было на самом деле, ей-богу.
Миа: Ах, опять тебе было виденье?

В голосе у нее ласковая насмешка. Юф трясет головой и хватает жену за плечи.

Юф: Но я же видел её!
Миа: Кого? Кого ты видел?
Юф: Пречистую Деву Марию.

Волнение Юфа наконец передается жене. Она понижает голос.

Миа: Ты её правда видел?
Юф: Да, она была совсем рядом, дотронуться можно. В золотой короне и в синем платье с золотыми цветами. Босая, а руки маленькие, смуглые, и она держала младенца и учила его ходить. А потом увидела, что я на нее смотрю, и улыбнулась мне. Тут у меня на глазах выступили слёзы, а когда я их утер, она уже исчезла. И так сделалось тихо на земле и на небе. Ты понимаешь...
Миа: Ну и мастер ты сочинять!
Юф: Вот, ты мне не веришь! Но всё это было, было на самом деле, в жизни, не так как всегда в жизни бывает — иначе.
Миа: Может, это так же было в жизни, как в тот раз, когда Дьявол на твоих глазах красил в красный цвет наши колеса и работал хвостом вместо кисточки?
Юф (смутившись): Ну, чего ты всё про то поминаешь.
Миа: А потом у тебя под ногтями оказалась красная краска.
Юф: Ну, тогда-то я, может, и выдумал. (С жаром.) Я

[277]

тогда это всё нарочно рассказал, чтобы вы в другие мои виденья поверили. Которые настоящие. Которые я не выдумал.
Миа (строго): Ты бы поосторожней со своими виденьями. А то люди ещё подумают, будто ты полоумный. И ведь зря. Пока, во всяком случае, я за тобой ничего такого не замечала. Хотя — кто тебя знает.
Юф (сердится): Я не просил, чтоб мне были видения. Не моя вина, если я слышу голоса, если мне является Пресвятая Дева, если черти и ангелы ценят мою компанию.
Скат (садится): Сказано вам или нет, чтоб давали мне выспаться по утрам? Добром просил, Христом-богом молил — всё без толку! Слышите вы, наконец, — заткнитесь!

Он яростно вращает глазами, но переворачивается на другой бок и тотчас продолжает свой храп с того самого места, на котором прервал его. Миа и Юф почитают за благо вылезти из фургона. Они садятся на большой ящик. Микаэль, совершенно голый, отчаянно вертится у матери на руках. Юф жмется к жене. Он притих, и вид у него снова ошеломленный. С моря дует ветер — горячий, сухой.

Миа: Дождика бы. Все иссохло. Зимой нам есть нечего будет.
Юф (зевая): Выживем.

Он произнес это с улыбкой, небрежно. Потягивается и улыбается, довольный.

Миа: Я хочу, чтоб у Микаэля жизнь была лучше, чем у нас.
Юф: Микаэль будет великим акробатом. Или жонглером, которому удастся единственный невозможный трюк.
Миа: Интересно, что за трюк?
Юф: Чтоб один мяч неподвижно повис в воздухе.
Миа: Но это же невозможно!
Юф: Для нас невозможно — да только не для него.
Миа: Опять ты со своими мечтаньями.

Она зевает. Припекает солнце, снова её клонит в сон, и она вытягивается на травке. Юф устраивается рядом и обнимает жену за плечи.

Юф: А я песенку сочинил. Ночью, пока не спал. Хочешь — спою?

[278]

Миа: Спой. Очень интересно.
Юф: Только я сперва сяду.

Садится по-турецки, театрально взмахивает руками и громко поёт.
Юф: В сирени птица-красота
Сладкою песнею
Славит господа Христа
На всю поднебесную.

Прекращает пенье, с тем, чтобы выслушать восторги своей жены.

Юф: Миа! Ты спишь?
Миа: Чудесная песенка.
Юф: Да я же ещё не кончил.
Миа: Я заметила. Но я, наверное, ещё чуть-чуть посплю. Конец ты мне споешь отдельно.
Юф: Только и знаешь спать.

Юф слегка обижен. Он переводит взгляд на сына, но Микаэль, сунув в рот палец, тоже безмятежно спит на травке. Из фургона вылезает Юнас Скат. Он зевает, он безумно утомлен, он не в духе. В руке у него — грубая маска Смерти.

Скат: И это — маска для артиста? Не расщедрись так святые-отцы — я бы им сказал — нет уж, слуга покорный.
Юф: Ты будешь Смерть играть?
Скат: Подумать только — эдакой дрянью стращать честной народ до помрачения ума.
Юф: А когда нам выступать?
Скат: В Эльсиноре, на престольный праздник. Прямо на паперти играть будем. Ей-богу.
Юф: Может, лучше бы что неприличное показать? И людям радости больше, и самим веселее.
Скат: Болван. Говорят, в стране какая-то страшная болезнь, и попы перед неминучей скорой, смертью толкуют про разные духовные муки.

Миа проснулась, она нежится, лежа на спине, сосет былинку и с улыбкой глядит на мужа.

Юф: А у меня роль какая?
Скат: Тебе, как ты есть дурак, положено играть Душу Человеческую.
Юф: Ну, это неинтересная роль. Скат: Кто у нас роли раздает? Кто у нас главный в труппе? Можно спросить?

[279]

Скат, осклабясь, держит перед собой маску и торжественно декламирует: «Запомни, несчастный. Жизнь твоя висит на волоске. Дни твои сочтены». (Своим обычным голосом.) Ну как, понравлюсь я в таком снаряженье красоткам? Успех обеспечен? Нет, нет и нет! Ведь я уже мертвый.
Мрачно бормочет что-то, бросается в фургон. Юф сидит, подавшись вперёд. Миа лежит на траве с ним рядом.

Миа: Юф!
Юф: Что такое?
Миа: Нет, ты сиди тихо. Не шевелись.
Юф: Да что такое?
Миа: Ни слова.
Юф: Я нем, как могила.
Миа: Ш-ш! Я тебя люблю.

Зной окутал серый каменный храм странной белой дымкой. Рыцарь спешивается, входит. Йонс, стреножив коней, медленно идет за ним следом. Взойдя на паперть, он останавливается как вкопанный. Направо от входа — большая, ещё не законченная фреска. На грубо сколоченной лестнице сидит Богомаз в испятнанной красками одежде и красном колпаке. Одна кисть у него во рту, другой он выводит среди многих других лиц маленькое перепуганное человеческое лицо.

Йонс: И что это должно означать?
Богомаз: Пляску Смерти.
Йонс: Вот этот и есть Смерть?
Богомаз: Да. Пляшет со всеми вместе.
Йонс: И охота тебе эдакую чушь малевать?
Богомаз: Хочу людям напомнить про то, что им умирать придется.
Йонс: Ну, счастливей они от этого не станут.
Богомаз: А к чему вечно хлопотать, чтоб они стали счастливее? Иной раз их и постращать невредно.
Йонс: А они закроют глаза, да и смотреть не будут на твое художество.
Богомаз: Ещё как будут смотреть, уж ты мне поверь. Череп, поди, даже бабы голой приманчивей.
Йонс: Но если ты их напугаешь...
Богомаз: Они призадумаются.
Йонс: А если они призадумаются...
Богомаз: Так ещё больше напугаются.
Йонс: И прямиком — к попам в лапы.

[280]

Богомаз: А это уж не моя забота.
Йонс: Ну да, твое дело нарисовать Пляску Смерти.
Богомаз: Моё дело нарисовать всё как есть. А потом все пускай что хотят, то и делают.
Йонс: А ведь как кое-кто будет тебя честить.
Богомаз: Да уж не без того. А я им тогда что-нибудь веселенькое изображу. Пить-есть тоже надо — пока чума не подцепит.
Йонс: Чума! Вот ужас!
Богомаз: Ты бы поглядел на язвы у тех в глотке, кто заболел. И тело всё иссыхает, и ноги — будто их дергает сумасшедший кукольник, вот вроде как у этого, которого я нарисовал.

Он показывает кистью. Йонс видит: маленький человечек — в корчах на траве; вверх устремлен обезумевший взор, полный боли и страха.

Йонс: Какая мерзость!
Богомаз: Ещё бы не мерзость. Он язвы расковыривает, руки кусает, жилы себе ногтями раздирает, кричит на всю округу. Страшно тебе, поди?
Йонс: Мне? Страшно? Да ты меня не знаешь. А это ещё что за пакость ты тут изобразил?
Богомаз: Всего чудней, что эти бедняги считают свои муки наказанием божьим. Целые толпы этого народа, себя называя рабами греха, бродят по земле и бичуют себя и других во славу Господню.
Йонс: Да что ты? Сами себя секут?
Богомаз: Да, жуткое зрелище. Я уж в канаву лезу, как их завижу.
Йонс: У тебя горячительного не найдется ли? Весь день одну воду хлещу, изжаждался, как верблюд в пустыне.
Богомаз: Ага, всё же я тебя напугал!

Йонс садится рядом с Богомазом, тот протягивает ему чарку.

Рыцарь опустился на пол перед малым алтарем. Вокруг темно и тихо. Здесь прохладно и пахнет сыростью. Каменные глаза святых смотрят на него со стен. Лицо Христа запрокинуто, рот раскрыт, будто в мучительном вопле. Намалеванный на парусном своде мерзкий бес жадно охотится за жалкой душой. Рыцарь слышит шорох в исповедальне и приближается к ней. На секунду за решеткой, не видное Рыцарю, мелькнуло лицо Смерти.

[281]

Рыцарь: Я хотел бы открыть всё без утайки, но у меня так пусто на душе.

Смерть не отвечает.

Рыцарь: Эта пустота зеркалом стоит перед моим лицом. В нём я вижу себя, и сердце во мне переворачивается от омерзенья и страха.

Смерть не отвечает.

Рыцарь: Безразличие моё к людям отделило меня от их среды. Я живу в мире призраков. Я в плену своих фантазий и снов.
Смерть: Умирать, однако, не хочешь.
Рыцарь: Нет, хочу.
Смерть: Чего же ты ждешь?
Рыцарь: Я хочу знания.
Смерть: Гарантий захотел?
Рыцарь: Назови как угодно. Отчего бог так жестоко непостижим нашим чувствам? Отчего надо ему скрываться за дымкой невнятных посулов и невидимых чудес?

Смерть не отвечает.

Рыцарь: Как поверить верующим, когда и себе-то не веришь? Что будет с нами, с теми, кто хочет верить, но не может? И что будет с теми, кто и не хочет и не умеет веровать?

Рыцарь умолкает и ждет ответа, но никто не говорит, никто не отвечает. Совершенное молчание.

Рыцарь: Отчего я не в силах убить в себе бога? Отчего он больно, унизительно продолжает жить во мне, хоть я его кляну, хочу вырвать его из своего сердца? Отчего вопреки всем вероятиям он издевательски существует и я не могу от него избавиться? Ты меня слышишь?
Смерть: Да, я слышу тебя.
Рыцарь: Я хочу знания, — не веры, не допущения, но знания. Я хочу, чтобы бог протянул мне свою руку, открыл мне своё лицо, заговорил со мною.
Смерть: Но он молчит.
Рыцарь: Я взываю к нему во тьме, но часто мне кажется, будто там и нет никого.
Смерть: Возможно, там никого и нет.
Рыцарь: Но тогда вся наша жизнь — один бессмысленный ужас. Нельзя жить перед лицом смерти, сознавая, что всё на свете — ничто.

[282]

Смерть: Большинство живет, не задумываясь ни о смерти, ни о бренности существования.
Рыцарь: Но в один прекрасный день им придется дойти до края и заглянуть во тьму.
Смерть: О, в тот день...
Рыцарь: Мы создаем образ собственного страха, и кумир этот мы нарекаем богом.
Смерть: Ты, однако, мучишься...
Рыцарь: Нынче утром я видел Смерть. Мы начали шахматную партию. Она отложена. Отсрочка мне нужна для одного дела.
Смерть: Какого же?
Рыцарь: Вся моя жизнь до сих пор была погоней за тщетой, слепым блужданьем, пустозвонством. Я признаюсь в этом без горечи. Точно такою жизнью живут многие. Но отсрочку свою я хочу употребить на осмысленный и важный поступок.
Смерть: И для этого ты играешь в шахматы со Смертью?
Рыцарь: Мой противник — испытанный игрок, но я не потерял пока ни одной пешки.
Смерть: И как же ты надеешься его обыграть?
Рыцарь: У меня готова одна комбинация коня и слона, которой он пока не распознал. Следующим ходом я разбиваю его фланг.
Смерть: Запомним.

На миг лицо Смерти показывается за решеткой исповедальни и тотчас исчезает.

Рыцарь: Обман, предательство! Но мы ещё повстречаемся, я найду новый выход!
Голос Смерти: Мы повстречаемся на постоялом дворе. Там мы продолжим игру.

Рыцарь поднимает руку и разглядывает в солнечном луче, льющемся сквозь крошечное оконце.

Рыцарь: Вот моя рука. Вот я ею двигаю, слышу, как в ней бьется кровь. Солнце стоит в вышине, а я, Антоний Блок, играю со Смертью в шахматы.

Сжимает кулак и подносит к виску.

Йонс и Богомаз тем временем напились и приятно беседуют.

[283]

Йонс: Мы с хозяином были в чужих краях и вот только вернулись. Тебе это понятно, художник от слова худо?
Богомаз: Крестовый, значит, поход.
Йонс (он пьян): Именно. Десять лет мы торчали в Святой земле, и змеи нас жалили, звери жрали, поганые кромсали, вино нас губило, бабы нас награждали вшами, вши нас ели, нас трясла лихорадка — и всё это мы терпели во славу Господню. Крестовый поход — такая чушь, до какой только и мог додуматься самый отъявленный идеалист. А вот про чуму ты страшно рассказывал.
Богомаз: Да, уж куда страшней.
Йонс: Эх ты, господи. Как ни поворотись, задница всегда сзади. Глубокая истина.
Богомаз: Задница всегда сзади, задница сзади — да, святая, истинная правда.

Йонс рисует фигурку, которая должна изображать его самого.

Йонс: Вот вам оруженосец Йонс. Смерти он не боится, бога не стыдится, над собой потешается, на девок зарится. И живет он в своем собственном мире, и это мир Йонса-оруженосца, и никому его не понять, кроме Йонса, и всем он кажется глупым, да и Йонсу самому тоже, и богу на него чихать, а дьяволу плевать.

Мимо идет Рыцарь, он окликает своего оруженосца и выходит на солнечный свет. Йонс не без труда спускается по ступеням.
У стены храма четверо солдат и монах заняты тем, что сажают в колодки женщину. У нее бледное, почти детское лицо, голова недавно обрита, костяшки пальцев разбиты в кровь. Глаза у нее широко раскрыты, но вряд ли она что-нибудь видит.
Йонс и Рыцарь останавливаются и молча наблюдают эту сцену. Солдаты работают быстро и споро, но, видимо, со страхом и отвращением. Монах по требнику что-то бубнит. Потом один солдат берет деревянную бадью и начинает размазывать кровавое месиво по стене храма и вокруг колодницы. Йонс зажимает нос.

Йонс: Ну и смердит твое варево. Это ещё зачем?
Солдат: Она была в плотских сношениях с Нечистым.

Он шепчет это Йонсу, размазывая липкую массу по стене, и в глазах у него ужас.

[284]

Йонс: И вот она в колодках.
Солдат: Её-то поутру сожгут на краю прихода. А нам надо отогнать Дьявола подальше.
Йонс (зажимая нос): С помощью эдакой вони?
Солдат: Самое верное средство: кровь и желчь большого черного пса. Дьявол этого запаха не выносит.
Йонс: Я тоже.

Йонс идет к своему коню. Рыцарь всё стоит и глядит на девушку. Она почти ребёнок. Медленно она переводит на него взгляд.

Рыцарь: Ты видела Дьявола?

Монах прерывает своё бормотанье и поднимает глаза от книги.

Монах: Не надо с ней заговаривать.
Рыцарь: Неужто это так опасно?
Монах: Сам я не знаю, но говорят, она виною постигшей нас чумы.
Рыцарь: Понимаю.

Он кивает устало, идет прочь. Девушка начинает стонать, будто мучимая кошмаром. Долго ещё несутся следом за двумя всадниками её страшные крики.

Солнце висит высоко в небе огненным шаром. Бурдюк опустел, и Йонс поглядывает, где бы его наполнить.
Вот они приближаются к ряду жалких домишек на лесной опушке. Йонс стреножил коня, взвалил на спину бурдюк и направился по тропке к ближнему дому. Как всегда, он ступает легко и почти беззвучно. Дверь отворена. Йонс мешкает на пороге, но, никого не видя, входит. Тут совсем темно, и Йонс спотыкается обо что-то мягкое. Смотрит вниз. Подле белой печи ничком лежит женщина.
Слышатся тихие, неуверенные шаги. Йонс прячется за дверью. С чердака по лестнице спускается кто-то. Плотный, кряжистый. Глаза черные, лицо бледное, отечное. Одежда добротная, но грязная и потрепанная. На плече мешок. Озирается, проходит в смежную комнату, склоняется над постелью, что-то сует в мешок, крадется, заглядывает на полки, ещё что-то нашаривает и сует в мешок.
Потом снова выходит в комнату с печью, склоняется над мертвой и осторожно стягивает у нее с пальца кольцо. В дверях появляется молодая женщина. Остановилась, смотрит на незнакомца.

[285]

Равал: Ну, и что ты на меня так уставилась? Да, я мародерствую. Прибыльное дело по нынешним временам.

Девушка хочет убежать.
Равал: В деревню бежишь? Донести? Ничего у тебя не выйдет. Теперь каждый — спасай свою шкуру. Вот так.

Девушка: Не трогай меня.
Равал: И не вздумай кричать. Никто тебя тут не услышит, ни бог, ни человек. Ничего удивительного.

Медленно закрывает за нею дверь. В душной комнате стало почти совсем темно. Зато отчетливо выступает фигура Йонса.

Йонс: Узнаю тебя, хоть и давненько мы не видались. Тебя зовут Равал, ты учился богословию в Роскильде, Doctor Mirabilis, Coelestis et Diabilis.

Равал смущенно усмехается и озирается.

Йонс: Ведь я не обознался?

Девушка замерла.

Йонс: Ведь это ты десять лет назад втравил моего хозяина в наш прелестный крестовый поход во Святую землю?

Равал озирается.

Йонс: Что-то вид у тебя неважный. Или живот схватило?

Равал тревожно усмехается.

Йонс: Вот гляжу я на тебя и начинаю понимать, за что нам достались эти жуткие десять лет. Жизнь у нас чересчур хорошая была, чересчур мы были, видишь ли, собой довольны. Вот господу и вздумалось нас наказать. И наслал он на нас тебя, чтоб ты выблевал свою благочестивую отраву на моего бедного хозяина.
Равал: Я поступал по чистой совести.
Йонс: Ну, а теперь-то ты образумился? А? Я вижу, вором стал. Это ремесло мерзавцу куда больше к лицу, да оно и прибыльней. Так, что ли?

Ловко вышибает нож из руки у Равала, даёт ему пинка, тот валится на пол. Йонс собирается его прикончить. Вдруг Девушка кричит. Йонс распрямляется. Он делает рукой великодушный, широкий жест.

[286]

Йонс: Ради бога. Я не кровожадный.

Склоняется над Равалом.

Равал: Не надо меня бить.
Йонс: Да разве же, доктор, я посмею тебя тронуть. Но запомни: в другой раз мне не попадайся — лицо клеймом разукрашу, как вору и положено. (Распрямляется.) А ведь пришел-то я бурдюк наполнить.
Девушка: Колодец у нас глубокий, там прохладная, свежая вода. Пойдем, я покажу.

Выходят вместе за порог. Равал ещё лежит несколько минут, потом медленно встает и озирается. Никого не увидев, берет мешок и крадется прочь.
Йонс наполняет бурдюк. Девушка ему помогает.

Йонс: А где мать с отцом?
Девушка: Из нашей деревни все ушли. Кто не умер — все сбежали. Брат ещё с войны не вернулся. А как тебя зовут?
Йонс: Имя моё — Йонс. Малый я добрый и поговорить не дурак, все помышления мои чисты, поступки благородны.
Девушка: Ой, какие у тебя глаза!
Йонс: А уж особенно я добр с молодыми женщинами и девицами. С ними-то моей доброте прямо удержу нет.

Облапил её, пытается поцеловать, она вырывается. Мгновенно он теряет к ней всякий интерес, вскидывает на плечо бурдюк, треплет её по щечке.

Йонс: До свиданья, девочка. Я б тебя ссильничал в два счета, да, между нами говоря, надоела мне такая любовь. Она как-то быстро приедается.

Добродушно смеется и уходит от нее прочь. Немного отойдя, оборачивается. Девушка всё ещё тут.

Йонс. А ведь мне, между прочим, не помешает домоправительница. Стряпать умеешь? (Девушка кивает.) Насколько мне известно, я пока ещё женат, но, судя по положению вещей, есть основания надеяться, что жена моя уже умерла. Так что мне требуется домоправительница. (Девушка не отвечает, но поднимается на ноги.) Э, к дьяволу! Пошли со мной. Я тебе жизнь спас, так что за тобой должок.

Она идет к нему, опустив голову. Не дожидаясь её, он идет к Рыцарю, который терпеливо ждет своего оруженосца.

[287]

Трактир расположен в восточной части провинции. Ползущая вдоль берега чума сюда покуда не добралась.
Актеры поставили свой фургон под деревом на дворе трактира. Они пестро разряжены и разыгрывают фарс.
Зрители шумно обсуждают представление. Тут и купцы с жирными глянцевыми физиономиями, и портняжки, и мастеровые, и батраки, и работницы. На деревьях вокруг фургона сидит детвора.
Рыцарь с оруженосцем сели в тени возле трактира. Они попивают пиво, и глаза у них слипаются от полуденного зноя. Девушка из заброшенной деревни спит, устроясь рядом с Йонсом. Скат бьёт в барабан, Юф играет на флейте, Миа танцует веселый танец. Все потеют под раскаленным солнцем. Вот танец кончился. Скат выходит вперёд и кланяется.

Скат: Благородные дамы и господа, благодарствуйте за внимание. А теперь, будьте так любезны, ещё постойте, либо на землю присядьте, потому что дальше мы вам покажем трагедию про жену неверную, мужа ревнивого и раскрасавца-любовника, а раскрасавец — это я.
Миа и Юф быстро переоделись и снова явились на подмостках. Раскланиваются перед публикой.

Скат: Это вот муж. А это жена. А теперь помолчите, господа хорошие, наша трагедия того стоит. Как я уже сказал, лично я — раскрасавец-любовник, и меня ещё нет на сцене. Так что я покуда пойду спрячусь за занавесом. (Утирает пот со лба.) Жарища адская. Видно, гроза будет.

Делает движение ногой, как бы подставляя Юфу подножку, приподнимает юбку его жены, своим видом дает понять, что увидел под нею сразу все блага мира, и исчезает за пестро разукрашенным занавесом.
Скат смотрится в блестящий таз, и, право же, он сейчас великолепен: голова в крутых кудрях, пышные, роскошные брови, серьги блеском соперничают со сверканием зубов, щеки пылают румянцем.
Он сидит в глубине фургона, раскачивает ногами и насвистывает.
Юф и Миа меж тем разыгрывают свою трагедию, встречающую, надо сказать, у зрителей довольно вялый прием.
Вдруг Скат, наслаждаясь созерцанием своего образа в тазу, замечает, что на него смотрят. Это — женщина, впечатляющая и осанкой и формами.

Скат хмурится, поигрывает кинжальчиком и порой бросает на прелестницу шельмовской, но пылкий взор. Вдруг она обнаруживает неполадки с одной из своих туфелек. Она наклоняется её поправить и выпускает из засады чету обильных грудей, ровно в той мере, в какой позволяют честь и стыдливость, но в достаточной всё же, чтобы мигом посулить богатые награды испытанному чутью артиста.
Затем она приближается, опускается на колени и раскрывает мешок, полный яств, и бурдюк с красным вином. Юнас Скат ухитряется не свалиться с фургона. Изогнувшись на ступеньках, он опирается о ствол дерева и, скрестив ноги, отвешивает поклон незнакомке. Она невозмутимо вгрызается в каплющую жиром куриную ножку, и в то же время посылает артисту взор, полный здоровой неги и жизнерадостности.
Завидя этот взор, Скат принимает быстрое решение, соскакивает с фургона и падает на колени перед зардевшейся красоткой.
От его близости она млеет, смотрит на него остекленелыми глазами и тяжко дышит. Скат, разумеется, печатает поцелуи на пухлых маленьких ручках. Ярко светит солнце, и в кустах чирикают птички.
Ей приходится сесть; ноги её не держат больше. Затуманенная, она вынимает из большого мешка с провизией ещё одну куриную ножку и протягивает Скату с нежной и ликующей улыбкой — так, словно дарит ему свою невинность. На секунду Скат дрогнул, но — он опытный стратег. Куриная ножка падает в траву. Скат же что-то нашептывает в розовое ушко.
Его слова имеют успех. Незнакомка обвивает шею артиста и прижимает его к себе столь мощно, что оба теряют равновесие и валятся в мягкую мураву. Пищат и спархивают с кустов перепуганные птички.

Юф стоит под ослепительным солнцем с мерцающим фонарем в руке. Миа как бы спит на скамье, выдвинутой на авансцену.
Юф: Сияет на небе луна,
И сладко спит моя жена.

Голос из публики: А она храпит?
Юф: Позвольте вам напомнить, это у нас трагедия, а в трагедиях никто никогда не храпит.
Голос из публики: А по мне, должна храпеть.

Эта идея развеселила зрителей. Юф смущён, растерян, но Миа невозмутимо принимается храпеть.

[289]
Юф: Сияет на небе луна,
Сладко храпит...— то есть спит — моя жена.
Теперь я знаю, что верна
Любовнику — не мне — она.
Я знаю: скоро он к жене
Придёт — рога наставить мне.
Измены я не потерплю,
Мерзавца тотчас истреблю.
Злодей мелькнул в луче луны.
Сейчас столкнуться мы должны.
Как мышь, я затаюсь пока
И буду молча ждать врага.

Юф прячется. Миа мгновенно перестает храпеть, садится и смотрит налево.
Миа: Мой друг мелькнул в луче луны,
Мне наслажденья суждены.

Она умолкла и широко раскрытыми глазами смотрит прямо перед собой.
До сих пор, несмотря на жару, на дворе трактира царило оживление.
Сейчас всё вдруг переменилось. Вдруг стихли голоса и смех. Все побледнели под загаром. Дети сразу угомонились и застыли со страхом в глазах. Юф стоит перед занавесом. На его размалеванном лице — ужас. Миа встала и взяла на руки Микаэля. Многие женщины рухнули на колени, иные закрывают лица руками, кое-кто шепчет полузабытые молитвы.
Все неотрывно смотрят на белую опаленную дорогу. Вот уже слышно пронзительное пение. Безумное — почти вой. Над гребнем горы качается распятый Христос.
Потом стали видны и те, кто несет распятье. Это монахи-доминиканцы; клобуки сползают им на глаза. Вот они идут, идут, их много, их всё больше, несут на носилках тяжелые гробы, несут святые мощи, судорожно стискивают кулаки. Вокруг черных ряс вихрится пыль; качаются кадильницы, вьется густой, бледный, терпко и тяжко пахнущий дым.
За монахами следует ещё процессия. Мужчины, мальчики, старики, женщины, девушки, дети. В руках они держат бичи с железными наконечниками и, хлеща себя и друг друга, безудержно вопят. Корчатся от боли, глаза вылезают из орбит, губы искусаны в кровь, и с них падает пена. Они охвачены безумием, кусают себе руки, хлещут друг друга с какой-то зловещей ритмичностью. И пронзительно, надрывно поют. Многие шата-

[290]

ются, падают, снова поднимаются, цепляются друг за друга и всё истовей хлещут, хлещут бичами.
Вот они остановились у развилки перед трактиром. Монахи повергаются на колени, судорожно закрывая руками лица. И поют, поют. Христос на своем деревянном кресте вознесен над головами толпы. Не торжествующий бог, но страждущий Иисус — раны, гвозди, кровь, лицо, сведенное мукой. Сын божий, пригвожденный ко древу, преданный на поругание.
Кающиеся простираются в дорожной пыли. Падают, как подкошенные, как заколаемый скот. Мешаясь с пеньем монахов, сквозь тяжелые волны ладана, вверх к белому полыханию солнца летит их вой.
Монах, большой, дородный, поднимается с колен. Лицо его обгорело на солнце. В глазах синий холодный блеск. Он говорит, как бы с трудом одолевая бессильное презрение.

Монах: Господь нас всех обрек наказанию. Все страшной смертию погибнем. Вы стоите, как скот несмысленный, вы погрязли в тупом довольстве. Или не знаете, что вот он, вот настает ваш последний час? Смерть у вас за плечами. Вижу, вижу Смерть. Венец Смерти горит на солнце. Блестит занесенная над вашими головами коса. Чей черед? Кто первый падет под ударом? Эй ты, там, что стоишь и пялишься как козел? Погоди, как бы ещё до темноты твой рот не исказился последним удушьем. А ты, женщина, что пышешь радостью и довольством, — не ты ли побледнеешь и загаснешь, не дождавшись первого утреннего луча? А ты там — с толстым носом, с дурацкой ухмылкой, — доколе тебе ещё бременить землю и марать её своими нечистотами? Знаете ли, безумцы, что не сегодня завтра умрёте — ибо все вы обречены? Слышите вы меня? Слышите слово? Обречены! Обречены!

Монах умолк, он озирается гневливо и гордо. Потом стискивает руки и, широко расставив ноги, запрокидывает голову.

Монах: Помилуй нас, боже, по великой милости твоей. Не отврати лица твоего от нас, но буди милостив к нам, недостойным, во имя сына твоего единородного Иисуса Христа.

Осеняет толпу крестом и зычным голосом снова заводит песню. Остальные монахи встают и подтягивают. Словно движимые сверхчеловеческой силой, снова хлещут себя и друг друга, стенают и вопят кающиеся.

[291]

Процессия двинулась дальше. Она обросла новыми людьми. Некоторые, обессилев, остались лежать, рыдая, в дорожной пыли.
Оруженосец Йонс попивает пиво.

Йонс: И не стыдно надсаживаться. «Обречены». Разве такая пища подходит для современного разума? Неужели они рассчитывают, что мы их примем всерьез?

Рыцарь усмехается устало.

Йонс: Ты вот всё смеешься надо мной. Но позволь тебе заметить — я-то чуть не всё эти ужасы — либо по книгам, либо по слухам — знаю давно, а то и на своей шкуре испытал.
Рыцарь (зевает): Да, конечно.
Йонс: Даже страшные сказки про Бога-Отца, ангелов, Иисуса Христа и Святого Духа меня не очень пронимают.

Нагибается к девушке, которая примостилась у его ног, и треплет её по голове. Рыцарь молча пьет пиво.

Йонс (довольный): Брюхо — вот мой земной оплот, башка—вот моя вечность, а мои две руки — два дивных солнца. Быстрые ноги — мой маятник, а грязные пятки — две прелестные опоры моей философии. А всё это вместе не стоит выеденного яйца, потому что выеденное яйцо, ей-богу, куда интересней.

Пиво допито. Йонс, вздохнув, встает на ноги. Девушка следует за ним как тень.
Во дворе он встречает крупного малого с закопченным и мрачным лицом. Тот бросается к нему с ревом.

Йонс: Ты чего орешь?
Плуг: Я Плуг, кузнец, а ты оруженосец Йонс.
Йонс: Весьма возможно.
Плуг: Ты не видал мою жену?
Йонс: Нет, не видал. Но если б я её и видал, а она похожа на тебя, я бы поскорей постарался забыть, что её видал.
Плуг: Значит, ты её не видал.
Йонс: Может, она сбежала.
Плуг: Ты что-то знаешь?
Йонс: Я очень много знаю, да всё не про твою жену. Пойди в трактир. Может, там про нее разведаешь.

Кузнец печально вздыхает и входит в дверь.

[292]

Трактир невелик и плотно набит людьми, которые едят и пьют, чтобы забыть про вечность, которой их только что стращали. В открытом очаге поворачивается на вертеле свиная туша. В створчатое окно падают острые солнечные лучи и рассекают сумрак, густой от дыханья и чада.

Купец: И то сказать. Чума по западному берегу ползет. Люди мрут как мухи. Всегда в эту пору самая торговля, а нынче при мне весь товар непроданный.
Женщина: Одно слово — Судный день. Разные знамения жуткие. Намедни из старухи из одной змеи полезли, руки отрубленные и всякая нечисть, а ещё женщина младенчика с телячьей головой выродила.
Старик: Судный день. Ох ты, господи.
Крестьянин: Месяц целый дождя не было. Все посохнет.
Купец: И люди-то с ума посходили. С родных мест бегут, всюду чуму разносят.
Старик: Судный день. Подумать, подумать.
Крестьянин: Ведь это если всё, как они говорят, так — по мне — лучше следи за своим хозяйством да пользуйся жизнью, покуда цел.
Женщина: И ещё есть одно. Ведь и не скажешь. (Шепчет.) И выговорить-то срам, а только святые отцы, они говорят — раз женщина, мол, это промеж ног таскает, то должна, стало быть, очиститься.
Старик: Судный день. Всадники из Апокалипсиса ждут у поворота на деревню. Вот завечереет, а на закате тут они и будут.
Женщина: Много кто огнем очистился, и все померли, а святые отцы толкуют — мол, лучше чистым помереть, чем жить и дожидать ада.
Купец: Конец, конец, последние времена. Вслух-то про это не говорится, да ведь известно — конец. И люди от страха с ума посходили.
Крестьянин: Тебе и самому боязно.
Купец: Как не боязно.
Старик: Падет ночь после Судного дня, и на землю спустятся ангелы, и разверзнутся гробы. Страшное дело.

Все шепчутся, наклоняясь друг к другу.

Плуг-кузнец протискивается к месту рядом с Юфом. Тот всё ещё в шутовском наряде. Напротив Юфа, слегка подавшись вперёд, сидит совершенно мокрый от пота Равал. Равал катает по столу браслет.

[293]

Равал: Хочешь браслетку? Дёшево отдам.
Юф: Мне она не по карману.
Равал: Чистое серебро.
Юф: Красивая вещица. Но небось чересчур для меня дорогая.
Плуг: Прошу прощенья, тут никто не видал мою жену?
Юф: А она что — пропала?
Плуг: Да вот, сбежала, говорят.
Юф: Бросила тебя?
Плуг: С артистом.
Юф: С артистом! Раз у нее такой плохой вкус, так — по мне — пусть бы и сбежала.
Плуг: Твоя правда. Но я сразу решил, что её убью.
Юф: Ах. Ты задумал её наказать. Тогда дело другое.
Плуг: И артиста накажу.
Юф: Артиста?
Плуг: Ну, который её сманил.
Юф: Он-то чем не угодил тебе?
Плуг: Ты что, совсем идиот?
Юф: Артиста! Ах, ну да. Понял. Чересчур много поразвелось ихнего брата, так что виноват не виноват, а надо его прикончить, это я согласен.
Плуг: Знаешь, моя жена всегда была на представления падка.
Юф: В том-то и была её беда.
Плуг: Её беда, да не моя, ведь кто отродясь бедует, тому одной бедой меньше, одной больше — какая разница? Само собой понятно.

Равал наконец-то вмешивается в разговор. Он пьяноват, и голос у него злой и противный.

Равал: Эй, ты! Ты зачем морочишь кузнеца?
Юф: Я? Морочу?
Равал: Ты и сам артист. И не иначе как твой приятель похитил жену кузнеца.
Плуг: Ты? Артист?
Юф: Артист? Я? Ну, я бы так про себя не сказал!
Равал: Придется нам тебя убить — логически рассуждая.
Юф (смеется): Ну, насмешил.
Равал: Однако странно — ты побледнел. А ну, выкладывай — что у тебя на совести!
Юф: Насмешил. Правда? (Плугу.) Нет, ты так не думаешь.
Равал: Возможно, мы тебя только слегка ножом пометим, как положено метить мелких мерзавцев.

[294]

Плуг стучит кулаком по столу так, что пляшет посуда. Он встает.

Плуг (кричит): Что ты сделал с моей женой?

В комнате стало тихо. Юф озирается, но выхода нет, спасенья нет. Он кладет руки на стол. В воздухе вдруг мелькает нож и вонзается в столешницу у него между пальцами.
Юф отрывает руки от стола, поднимает голову. Вид у него ошеломленный, словно вот сейчас только ему открылась истина.

Юф: Вы, правда, хотите меня обидеть? Зачем? Разве я кого задел, кому повредил? Лучше я сейчас уйду и больше никогда не вернусь, а?

Юф переводит взгляд с одного лица на другое, но, кажется, никто не намерен прийти ему на выручку.

Равал: Встань, тебя не слышно. И говори громче.

Юф, дрожа, поднимается из-за стола. Открывает рот, хочет что-то сказать, но слова застревают в горле.

Равал: Встань-ка на голову, артист, а мы полюбуемся на твое искусство.

Юф влезает на стол и становится на голову. Чья-то рука толкает его сзади, он валится на пол. Плуг вскакивает и одной рукой ставит его на ноги.

Плуг (орет): Что ты сделал с моей женой?

Плуг наотмашь бьёт его с такой силой, что Юф летит через стол. Над ним склоняется Равал.

Равал: Нечего выть. А ну вставай, танцуй!
Юф: Я не хочу. Я не могу.
Равал: Представь-ка нам медведя.
Юф: Я не умею играть медведя.
Равал: А это мы сами решим — умеешь ты или нет.

Равал легонько колет Юфа ножом. Юф встает. По лбу и по щекам у него катит холодный пот. Юф перепуган до смерти. Он начинает скакать между столами, корячась, корча рожи. Кое-кто смеется, но большинство сидит молча. Юф хватает ртом воздух, кашляет, будто вот-вот задохнется. Потом падает на колени. Кто-то выплескивает на него своё пиво.

Равал: А ну встать, тебе говорят! Что же это за медведь!

[295]

Юф: Я никому ничего не сделал. Не могу я больше играть медведя.

Тут дверь отворяется и входит Йонс. Юф, улучив момент, убегает. Равал устремился было за ним, но тотчас застыл как вкопанный. Йонс и Равал смотрят друг на друга.

Йонс: Ты помнишь, что я обещал с тобой сделать, если ещё раз повстречаю?

Равал пятится молча.

Йонс: Я не из тех, кто бросает слова на ветер.

Йонс поднимает нож и рассекает лицо Равала ото лба к щеке. Тот сползает по стене.

Жаркий день клонится к вечеру. С постоялого двора несутся пенье и вой. Подле леса, в лощине, ещё медлит последний свет. По кустам прячутся соловьи. Их трели звонко отдаются в душном, недвижном воздухе.
Фургон стоит в овраге, неподалеку лошадка пощипывает сухую траву. Миа сидит с сыном на руках. Они играют и заливаются веселым смехом.
Зыбкое сияние обтянуло вершины холмов — прощальный отсвет красных облаков над морем.
Неподалеку от фургона согнулся над шахматной доской Рыцарь. Вот он поднял голову.
Закатный свет озаряет тяжелые колеса, женщину, ребёнка.
Рыцарь встает.
Миа видит его и улыбается. Она подбрасывает брыкающегося малыша, словно для того, чтобы позабавить Рыцаря.

Рыцарь: Как его имя?
Миа: Микаэль.
Рыцарь: Сколько ему лет?
Миа: О, ему скоро, два годика.
Рыцарь: Крупный для своего возраста.
Миа: Правда? Да, пожалуй, и вправду он крупный.

Ставит малыша на землю, приподнимается, одергивает подол своего красного платья. Потом снова садится, и Рыцарь подходит поближе.

Рыцарь: Вы нынче разыгрывали представление?
Миа: Ужасно было, да?

Рыцарь: Ты красивей сейчас, когда у тебя не размалевано лицо, да и платье это тебе больше пристало.
Миа: Ох, а Юнас Скат сбежал, нас бросил, так что теперь нам туго придется.
Рыцарь: Это твой муж?
Миа (смеется): Юнас? Нет, мой муж совсем другой. Юф его звать.
Рыцарь: А-а.
Миа: Вот мы с ним и остались одни. Придется опять кувыркаться, такая морока.
Рыцарь: Вы и кувыркаться умеете?
Миа: Представь себе. И ещё Юф замечательный жонглер.
Рыцарь: Микаэль тоже будет акробатом?
Миа: Юфу так хочется.
Рыцарь: А тебе — нет.
Миа: Даже сама не знаю. (Улыбается.) Может, он рыцарем станет.
Рыцарь: Поверь, это тоже не так уж забавно.
Миа: Да, вид у тебя невеселый.
Рыцарь: Верно.
Миа: Утомился?
Рыцарь: Да.
Миа: Отчего?
Рыцарь: От скучного общества.
Миа: Это ты про оруженосца своего?
Рыцарь: Речь не о нем.
Миа: О ком же?
Рыцарь: Обо мне.
Миа: Понимаю.
Рыцарь: Ты правда понимаешь?
Миа: Ещё как. Я и то думаю, и зачем это люди вечно себя мучают. Верно ведь?

Она истово кивает, и Рыцарь задумчиво улыбается. Вдруг громче делается шум, несущийся с постоялого двора. Черные фигуры мелькают на холме. Кто-то падает, встает, снова бежит. Это Юф. Миа простирает руки и принимает его в свои объятья. Он прячет лицо в ладонях, плачет как дитя, качается из стороны в сторону. Потом опускается на колени. Миа прижимает его к себе и часто сыплет тревожными вопросами: «Что ты натворил? Что с тобой? Что это? Тебе больно? Что же делать? Тебя избили?»
Она бежит за тряпкой, мочит её в воде и бережно отирает грязное окровавленное лицо мужа.

[297]

В конце концов обнаруживается весьма печальное зрелище. Кровь хлещет из ссадины на лбу, из носа, шатается один зуб, но в остальном Юф, кажется, невредим.

Юф: Ох, больно.
Миа: И что тебя туда понесло! Опять небось нализался.

Тревожный тон сменился легкой насмешкой. Миа трет Юфа тряпкой с чуть большим нажимом, чем того требует необходимость.

Юф: Ох! Я ни капли не выпил.
Миа: Ну, значит, хвастал про то, как с ангелами да с чертями хороводишься? Никому не нравится, когда у человека столько фантазий.
Юф: Хочешь, побожусь — ни словом ангелов не помянул.
Миа: Ну, значит, плясал и пел! Ни на минуту не можешь забыть про своё искусство. Тоже это людям не нравится, сам знаешь.

Не отвечая, Юф вынимает браслет. С оскорбленным выражением лица протягивает его жене.

Юф: Смотри лучше, что я тебе купил.
Миа: Ну да, тебе такое не по карману.
Юф (обиженно): Но ведь купил же!

Браслет нежно поблескивает в сумерках. Миа его надевает. Оба молча смотрят на браслет, и у них проясняются лица. Смотрят друг на друга, берутся за руки. Юф кладет голову жене на плечо и вздыхает.

Юф: Ох, как они меня били.
Миа: Отчего же ты им сдачи не дал?
Юф: Просто я испугался и вскипел. И мне не удалось дать им сдачи. Ты же знаешь, как я могу вскипеть. Я ревел, как лев.
Миа: Очень они тебя испугались?
Юф: Нет, они хохотали.

К ним подполз их сын Микаэль. Юф ложится на траву и сажает сына к себе на грудь. Миа опускается на четвереньки и, дурачась, обнюхивает сына.

Миа: Замечаешь, как от него хорошо пахнет?
Юф: А какой он плотненький на ощупь. Ух, крепыш. Настоящий акробат.

[298]

Поднимает Микаэля, держит за ножки. Вдруг Миа вспоминает про Рыцаря и смотрит на него.

Миа: Да, вот он Юф — мой муж.
Юф: Добрый вечер.
Рыцарь: Добрый вечер.

Юф несколько смущен. Он встает. Все трое молча смотрят друг на
друга.

Рыцарь: Я как раз говорил твоей жене, что у вас великолепный сын. Он принесет вам много радости.

Снова молчание.

Юф: Есть у нас чем попотчевать Рыцаря, Миа?
Рыцарь: Благодарствуйте, я сыт.
Миа (домовито): Я нынче набрала полное лукошко земляники. И у нас есть парное молоко, только что от коровки...
Юф: ...которую нам позволили подоить. Если Рыцарь разделит с нами нашу скромную трапезу, это будет для нас большая честь.
Миа: Располагайтесь, пожалуйста, а я пойду ужин принесу.

Мужчины садятся. Миа исчезает с Микаэлем.

Рыцарь: Куда же вы теперь?
Юф: На престольный праздник в Эльсинор.
Рыцарь: Я бы не советовал туда отправляться.
Юф: А почему, если можно спросить?
Рыцарь: Чума добралась туда, следуя к югу вдоль берега. Говорят, люди там гибнут тысячами.
Юф: Ох ты господи! Да, трудная штука — наша жизнь.
Рыцарь: Могу ли я предложить... (Юф смотрит на него с удивлением) ...чтоб вы последовали за мной через этот лес и остановились у меня в доме. Или отправились вдоль восточного берега. Там, быть может, вы будете в большей безопасности.

Миа вернулась, принесла миски с молоком и с земляникой, ставит между ними, дает каждому по ложке.

Юф: Угощайся.
Рыцарь: Покорно благодарю.
Миа: Земляника вон из того леса. Я в жизни такой крупной не видывала. На горке растет. А пахнет — вы только понюхайте!

[299]

Показывает на землянику ложкой, улыбается. Рыцарь кивает, погруженный в глубокую задумчивость. Юф с удовольствием ест.

Юф: Твое предложение хорошее, но всё же мне надо поразмыслить.
Миа: Через этот лес страшно одним пробираться. Говорят, там тролли водятся, и духи, и разбойники. Так я слыхала.
Юф (твердо): Вот я и говорю, хорошее предложение, но мне надо подумать. Скат нас бросил, и теперь я отвечаю за труппу. В конце концов, я теперь тут главный.
Миа (передразнивает): В конце концов, я теперь тут главный.

Йонс медленно бредёт вниз, с холма, за ним по пятам следует Девушка. Миа сует ему ложку.

Миа: Земляники хочешь?
Юф: Этот человек спас мне жизнь. Садитесь, друзья, вместе повечеряем.
Миа (потягиваясь): Ох, хорошо.
Рыцарь: Да, редко так бывает.
Миа: Да почти всегда. День за днем катится. И ничего удивительного. Летом, конечно, лучше, чем зимой, летом мерзнуть не надо. А всего лучше, понятно, весной.
Юф: Я стих про весну сочинил. Может, хотите послушать? Я только сбегаю, лютню принесу. (Бежит к фургону.)
Миа: Может, не надо, Юф. Может, нашим гостям твои песни ни к чему.
Йонс (любезно): Отчего же. Лично я тоже песенки сочиняю. Я, кстати, знаю очень милую песенку про одну несерьезную личность, которой вы, конечно, ещё не слыхали.

Рыцарь бросает на него быстрый взгляд.

Йонс: Но вам её и не придется послушать. Среди нас есть кое-кто, кому не по нутру моё искусство, а я никого не хочу расстраивать. Такой я человек.

Юф принес лютню, сел на грубо сколоченный ящик, пощипывает струны, тихо напевает, подбирает мелодию. Йонс зевает и растягивается на траве.

Рыцарь: Вечно мы горюем и суетимся.
Миа: Вдвоем всё легче. У тебя никого нет?
Рыцарь: Думаю, что есть.

[300]

Миа: И где же она теперь?
Рыцарь: Не знаю.
Миа: О, какое у тебя сразу стало лицо! Это твоя невеста?
Рыцарь: Мы только что поженились и вместе играли. Мы всё время смеялись. Я воспевал в песнях её глаза, её нос, её несравненные маленькие уши. Мы вместе охотились, и по вечерам мы с ней танцевали. В доме кипела жизнь.
Миа: Ещё земляники хочешь?
Рыцарь (качает головой): Вера — это мученье. Ты не знала? Будто любишь кого-то, кто прячется во тьме, и как ни кричи — его не докличешься.
Миа: Как странно ты говоришь.
Рыцарь: Все, что я говорю, делается бессмысленно и пусто, когда я сижу тут с тобой и твоим мужем. Все это делается вдруг неважно.

Берет миску с молоком и отпивает несколько глотков. Потом бережно ставит миску и улыбается.

Миа: Ну вот, теперь у тебя лицо не такое серьезное.
Рыцарь: Я буду помнить эту минуту. Тишь, сумерки, и миски с молоком и земляникой, и ваши лица. И сонного Микаэля, и Юфа с лютней. Я постараюсь запомнить и то, о чем мы говорили с тобой. Я унесу своё воспоминание в ладонях так бережно, будто это чаша, до краев налитая парным молоком (Отворачивается и смотрит на море, на линялое серое небо.) И это будет мне верным знаком и великой наградой.

Встаёт, кивает остальным и направляется в сторону леса. Юф продолжает играть на лютне. Миа растягивается на траве.
Рыцарь берет свои шахматы и несет к берегу. Там пусто и тихо; море спокойно.

Смерть: Я давно тебя дожидаюсь.
Рыцарь: Прости. Я немного запоздал. Я выдал тебе свой план и теперь отвожу фигуру. Твой ход.
Смерть: Чем это ты так доволен?
Рыцарь: Это уж моя тайна.
Смерть: Разумеется. Значит, я беру твоего слона.
Рыцарь: И правильно делаешь.
Смерть: Ты меня обманул?
Рыцарь: Разумеется. Ты попался. Шах!
Смерть: Ты почему смеешься?
Рыцарь: Мой смех — не твоя забота. Ты лучше спасай своего короля.

[301]

Смерть: Что-то ты чересчур расхрабрился.
Рыцарь: Меня забавляет игра.
Смерть: Твой ход. Скорей. Мне некогда.
Рыцарь: Понимаю, у тебя пропасть работы, но игру нашу ты бросить не можешь. А тут нужно время.

Смерть хочет ответить, но вместо этого молча склоняется над доской. Рыцарь улыбается.

Смерть: Ты вздумал провожать скомороха с женой через лес? Их ведь зовут Юф и Миа, и у них маленький сын, не так ли?
Рыцарь: Отчего ты спрашиваешь?
Смерть: О, просто так.

Вдруг Рыцарь перестал улыбаться. Смерть презрительно смотрит на него.

Тотчас после заката на гостином дворе собралась небольшая компания. Тут Рыцарь, Йонс, Девушка, Юф и Миа с фургоном. Их сын Микаэль уже уснул. Юнаса Ската нет как нет. Йонс идет в трактир — запастись провизией и выпить на посошок. В трактире теперь пусто и тихо, только несколько работников и работниц вечеряют в уголке.
Кто-то одиноко ссутулился у оконца над винной чаркой. Время от времени его сотрясают тяжкие рыдания. Это Плуг-кузнец, он сидит и плачет.

Йонс: Господи, да никак это Плуг-кузнец?
Плуг: Добрый вечер.
Йонс: Слезу пускаешь в одиночку?
Плуг: Да, да, гляньте на кузнеца. Сидит и хнычет, как кролик, который в дерьмо вляпался.
Йонс: И всё из-за той же супруги?
Плуг: Да я же её ещё не нашел.
Йонс: Будь я на твоем месте, я бы радовался, что так легко отделался от жены.

Йонс хлопает кузнеца по спине, освежается пивом и присаживается рядом с кузнецом.

Плуг: Сам-то ты женатый?
Йонс: Я! Да я раз сто женился. Даже сбился со счету. Натурально, когда так много путешествуешь.
Плуг: Поверь моему слову, одна жена — хуже сотни. Или уж мне пуще самого горького горемыки на этом жутком свете не повезло. Оно, конечно, свободно может быть.
Йонс: И с ними гадко, и без них гадко, так что,

[302]

может, умней всего в самую веселую минутку убивать этих баб, да и дело с концом.
Плуг: Пеленки мокрые, дети орут, баба пилит, когтит ногтями, когтит словами, и тут ещё эта чертова бабушка — теща. А когда после эдакого дня спать наконец завалишься — тут новая песня — слёзы, всхлипы, стоны, да такие громкие, что мертвого разбудят.

Йонс восхищенно кивает. Он уже пьян и говорит противным бабьим голосом.

Йонс: Почему ты меня на ночь не поцелуешь?
Плуг (тем же манером): Почему мне песенку не споешь?
Йонс: Почему ты не любишь меня, как прежде?
Плуг: Почему ты мою новенькую рубашечку не похвалишь?
Йонс: Вечно сразу отвернёшься, и храпеть.
Плуг: Ох! Ужас!
Йонс: Ох, ужас. И вот — её нет. Ну и радуйся!
Плуг (свирепо): Я по ним молотом бабахну, я по ихним башкам кувалдой пройдусь, я носы им отхвачу щипцами!

Тут Плуг разражается громкими рыданьями, и всё его тело сотрясается под грузом непереносимого горя. Йонс с интересом за ним наблюдает.

Йонс: Глядите-ка, опять он разнюнился.
Плуг: Может, я её люблю.
Йонс: Ах, может, ты её любишь! Так знай же, туша ты неразделанная, что любовь — это просто красивое слово, а означает оно похоть, похоть и ещё раз похоть, сдобренную всякой ложью, враньем, обманом, хитростью, лукавством, притворством и тому подобное.
Плуг: А всё равно ведь от нее больно.
Йонс: Ясное дело. Любовь — самая страшная чума, и если бы от нее умирали, в ней хоть какой-то был бы толк. Да ведь она почти всегда проходит.
Плуг: Нет, нет, у меня не пройдет!
Йонс: И у тебя тоже. Редко-редко какие двое идиотов умирают от любви. Любовь — она заразная, как насморк. И она уносит твое здоровье, твою силу, твой покой, а также моральные устои, если, конечно, они у тебя имеются. И всё-то несовершенно в нашем несовершенном мире, а уж любовь — само совершенство в своем совершенном несовершенстве.
Плуг: Счастливчик, так красно говорить умеешь, и главное — сам веришь в свою околесину.

[303]

Йонс: Верю! Кто сказал, что я в это верю? Просто, я каждому рад помочь добрым советом. Попроси у меня совета, и за те же деньги получишь два, на то я и образованный человек.

Йонс встает из-за стола и трет лицо руками. Плуг ужасно расстроен и хватает его за пояс.

Плуг: Слышь-ка, Йонс. Можно, и я с вами через лес? Тяжко мне, а домой неохота, засмеют они меня.
Йонс: Только чур не хныкать! А то сразу от тебя разбежимся.

Плуг встал и облапил Йонса. Слегка пошатываясь, новые друзья направляются к двери.
Они выходят во двор, и Юф, тотчас их заметив, сердится и кричит.

Юф: Йонс! Ты поосторожней. Этот всё в драку лезет. Он немного не того.
Йонс: Да что ты, наоборот, он всё хнычет.

Плуг делает шаг к Юфу, тот от страха бледнеет. Плуг протягивает ему руку.

Плуг: Ты прости, друг, если чем обидел. Уж больно нрав у меня горячий. Давай руку.

Юф не без осторожности протягивает трепетную руку и сносит мощное кузнецово пожатье. Пока Юф пытается расправить пальцы, Плуг, охваченный благородным порывом, распростирает объятья.

Плуг: Дай-ка, братишка, я тебя обниму.
Юф: Спасибо, лучше как-нибудь в другой раз. Сейчас нам, ей-богу, некогда. Спасибо, спасибо.

Юф поскорей залезает на козлы, садится и цокает своей лошадке.
Наша небольшая компания пробирается сквозь лес, сквозь ночь.

Темно в лесу.
Впереди — Рыцарь на могучем скакуне. За ним следуют в своем фургоне Юф и Миа, тесно прижавшись друг к другу. Миа держит сына на руках. Далее Йонс ведет тяжело навьюченную лошадь. На буксире у него Плуг. Девушка сидит на лошади поверх поклажи, съежилась и как будто дремлет.
Шаги. Тяжкий стук копыт на рыхлой тропе, трудное дыхание. И больше ни звука.

Вот выплыл из-за туч месяц. Вдруг ожили лесные ночные духи. Сквозь густую листву буков пролилась ясная белизна, играют, дрожат тени.
Путники останавливаются. Глаза у них потемнели от тревоги и дурных предчувствий. Лица — бледные, странные в зыбком свете. Все тихо.

Плуг: Месяц из-за туч вышел.
Йонс: Вот и хорошо. Дорогу лучше видно.
Миа: Не нравится мне нынче месяц.
Юф: И деревья как мертвые.
Йонс: Это потому, что ветра нет.
Плуг: Он, наверно, хочет сказать — что-то чересчур они притихли.
Юф: Совсем мертвые.
Йонс: Услышать бы хоть, как лисица тявкает.
Юф: Или как сова кычет.
Йонс: Или как человек голос подает.
Девушка: Говорят, опасно стоять на лунном свету.

Вдруг из безмолвия, из смутного, затопившего дорогу света, выплывает призрачная телега.
Это Ведьму везут на костер. Устало бредут по обе стороны телеги восемь солдат. На плечах у них копья. Девушка сидит в телеге, закованная в железные цепи. И неотрывно глядит на луну.
С ней рядом в телеге — черная фигура, священник или монах в сползшем на глаза капюшоне.

Йонс: Куда путь держите?
Солдат: К месту казни.
Йонс: Ага, вижу, та девчонка, которая этим самым занималась с Нечистым. Ведьма, что ли?

Солдат угрюмо кивает. Путники неуверенно приближаются к процессии. Рыцарь ведет коня рядом с телегой. Ведьма, кажется, в полузабытьи, но глаза у нее широко раскрыты.

Рыцарь: Я вижу, руки у тебя изранены.

Бледное, детское лицо Ведьмы теперь обращено к Рыцарю. Она качает головой.

Рыцарь: Я дам тебе одно снадобье, и боль твоя утихнет.

Снова она качает головой.

Йонс: Зачем её ночью-то жечь? В эдакую пору? Ведь у людей теперь так мало развлечений.

[305]

Солдат: Ради всех святых, замолчи ты. Говорят, где бы она ни была, Дьявол тут как тут.
Йонс: Да, то-то выходит, все вы храбрецы.
Солдат: Нам за это деньги плочены. Доброхотно нанялись.

Он говорит шепотом и со страхом озирается на Ведьму.

Рыцарь (Ведьме): Как твое имя?
Тиан: Меня зовут Тиан, господин хороший.
Рыцарь: Сколько тебе лет?
Тиан: Четырнадцать лет, господин хороший.
Рыцарь: И это правда, что ты спозналась с Дьяволом?

Тиан спокойно кивает и отводит взгляд. Тем временем они достигли границы прихода. У подножия ближней горы — пересеченье дорог. Посреди лесной прогалины уже разложен костер. Путники стоят в нерешительности.
Солдаты стреножили лошадь и принесли два длинных деревянных шеста. Прибили к шестам перекладины, так, что получилось нечто вроде стремянки. Тиан распластают на ней, как растягивают на распорах кожу угря, которого собираются вялить.
Стук топора эхом разносится по лесу. Рыцарь спешился и подошел к телеге. Снова он пытается поймать взгляд Тиан. Он легонько дотрагивается до нее, словно хочет разбудить. Медленно поворачивает она к нему лицо.

Рыцарь: Говорят, ты спозналась с Дьяволом?
Тиан: А тебе на что знать?
Рыцарь: Я спрашиваю не любопытства ради. Для меня это важно. Я сам хотел бы встретиться с ним.
Тиан: Зачем?
Рыцарь: Чтобы выспросить про бога. Уж он-то про него знает. Кто же ещё.
Тиан: Ты и сам можешь его увидеть.
Рыцарь: Каким же образом?
Тиан: Только сделай, как я скажу.

Рыцарь так вцепился в деревянный борт телеги, что у него побелели суставы. Тиан наклонилась к нему и ловит его взгляд.

Тиан: Глянь мне в глаза.

[306]

Рыцарь смотрит ей в глаза. Долго смотрят они друг на друга.

Тиан: Ну что — видишь? Видишь его?
Рыцарь: В твоих глазах я вижу страх, немой пустой страх. И ничего больше.

Он умолк. Солдаты хлопочут у костра. Удары топора эхом отдаются в лесу.

Тиан: Никого — ничего — никого?

Рыцарь (качает головой): Никого.
Тиан: И за спиной у себя не видишь?
Рыцарь (озирается): Нет, и тут никого.
Тиан: Но он повсюду со мной. Протяну руку — и вон она тут, его рука. И теперь он со мной. Мне не будет больно на костре. Он охранит меня от всякого зла.
Рыцарь: Так он тебе сказал?
Тиан: Я сама знаю.
Рыцарь: Сказал он тебе?
Тиан: Я сама знаю, я сама знаю. Погоди, ты ещё увидишь. Ты его увидишь. Попы вот его видят. И солдаты. Так его боятся, даже до меня не смеют дотронуться.

Замирает стук топора. Солдаты стоят как черные, выросшие из мха тени. Возятся с цепью, дергают за железный ошейник. Тиан слабо постанывает, будто из дальней дали.

Рыцарь: Зачем вы изранили ей руки?
Солдат (хмуро): Ничего мы её не изранили.
Рыцарь: Так кто же это сделал?
Солдат: Вон, монаха спроси.

Солдаты дергают цепь. Качается, сияя в лунном свете, обритая голова Тиан. Почерневший рот раскрылся, будто в крике, но из него не вылетает ни звука.
Её стаскивают с телеги, волокут к лестнице, на костер. Рыцарь поворачивается к монаху, который остался сидеть в телеге.

Рыцарь: Что сделали вы с этим ребёнком?

К Рыцарю оборачивается и глядит, на него — Смерть.

Смерть: Когда тебе надоест задавать вопросы?
Рыцарь: Никогда не надоест.
Смерть: Но ответа ты не получишь.
Рыцарь: Часто мне кажется, что задать вопрос даже важнее.

[307]

Солдаты привязывают Тиан к стремянке. Она покоряется тихо, только слабо скулит, как зверек, и пытается распрямиться.
Вот её привязали, и осталось зажечь погребальный костер. Рыцарь подходит к Тиан, склоняется над ней.

Йонс: Хотел я перебить всех солдат, да что толку-то, она уже всё равно что мертвая.

Подходит один солдат. Густой дым поднимается от костра, заволакивает недвижные тени под горою, на перекрестке.

Солдат: Сказано — с ней поосторожней. Не подходить.

Рыцарь не слышит его предостережений. Он льет в горсть воду из бурдюка и подносит к губам Тиан. Потом дает ей своё снадобье.

Рыцарь: На, возьми, тебе не будет больно.

Их окутывает дым. Они кашляют. Солдаты прислоняют стремянку к ближней пихте. Тиан висит неподвижно. Глаза у нее широко раскрыты.
Рыцарь распрямился и застыл. Йонс стоит у него за спиной. Голос у него пресекается от гнева.

Йонс: И что она видит? Можешь ты мне сказать?
Рыцарь (качает головой): Она уже не чувствует боли.
Йонс: Это не ответ на мой "вопрос. Кто примет этого ребёнка? Ангелы? Или Бог? Или Дьявол? Или одна пустота? Пустота, хозяин!
Рыцарь: Быть не может.
Йонс: Загляни ей в глаза, хозяин. Её бедному умишке кое-что открылось. Пустота под луною.
Рыцарь: Нет.
Йонс: Мы стоим бессильно, у нас опустились руки, и видим мы то нее, что видит она, и нам точно так же страшно. (Взорвался.) Бедный ребёнок. Нет, не могу я больше. Не могу...

У него срывается голос. Он резко поворачивается, идет прочь. Рыцарь вскакивает на коня. Путники покидают перекресток. Наконец Тиан закрыла глаза.

Теперь очень темно в лесу. Тропа вьется меж стволов. Фургон скрипит и погромыхивает на камнях и корнях. Вдруг кричит птица.
Юф поднял голову, он проснулся. Он спал в обним-

[308]

ку с женой. Четко чернеется на фоне стволов Рыцарь. Его немая фигура кажется почти призрачной.
Йонс и Плуг в легком подпитье, бредут, поддерживая друг друга. Ни с того ни с сего Плуг плюхается наземь. Закрыл лицо руками, жалобно взвыл.

Плуг: Ох, опять нашло!
Йонс: Уймись. Что на тебя нашло?
Плуг: Да, ясное дело, жена моя, будь она неладна. До чего же она у меня раскрасавица. Такая раскрасавица, что без лютни и не описать.
Йонс: Ну, пошло-поехало.
Плуг: Улыбка у нее как вино. Глазки — как смородинки.

Плугу не хватает красивых слов. Он пытается их нашарить ручищами в воздухе.

Йонс: Вставай, боров слезливый. Ещё от наших отстанем.
Плуг: Нет, правда. Нос у нее — как розовенькая такая картошечка, задница у нее — как сочная груша, а все вместе — как земляничная поляна. Так и стоит передо мной — и ручки такие лакомые, как два огурчика.
Йонс: Ради всего святого, заткнись! Поэт из тебя не вышел, невзирая на тот факт, что ты нализался. Меня жуткая тоска берет от твоего огорода.

Идут луговиной. Тут немного светлей. Лунный бок поблескивает из-за тучки. Вдруг Плуг тычет огромным пальцем в сторону зарослей.

Плуг: Глянь.
Йонс: И что ты увидел?
Плуг: Туда, туда!
Йонс: Ничего не вижу.
Плуг: Ну, держитесь за что-нибудь, друзья мои хорошие. Сейчас кое-что увидите! Кто это там сидит под деревцем, если не моя супружница со своим привеском-актеришкой!

Парочка заметила Плуга, но слишком поздно. Пути к отступлению нет. Скат тотчас пускается наутек. Плуг кидается за ним, размахивает кувалдой, ревёт как медведь. Несколько неприятных минут: оба натыкаются на кусты, спотыкаются о камни в сером лесном сумраке. Дуэль, впрочем, представляется мало вероятной, ибо соперники перепуганы в равной мере.
Путники молча наблюдают нелепое представление.

[309]

Лиза время от времени повизгивает, но больше для очистки совести, чем от души.

Скат (задыхаясь): Отродье нечесаное семи пархатых сук, да я на твоем бы месте с таким голосом, запахом, ручищами, ножищами, с такой тушей — я бы со стыда сгорел и добровольно бы освободил матушку-природу от эдакого подарка.
Плуг (свирепо): Полегче, ты, хлыщ раздушенный, а то как поддам — сразу отсюда в пекло полетишь, для актеров особое, и будешь там свои монологи наяривать, пока у Дьявола уши не отсохнут.

Тут Лиза бросается к мужу на шею.

Лиза: Ой, прости меня, муженёк, я больше не буду. Ой, прости меня, ты даже не знаешь, как этот идол меня обманул.
Плуг: Я его убью.
Лиза: Да, убей его, убей. Он и не человек вовсе.
Йонс: Какого черта, он же артист!
Лиза: Фальшивая борода, фальшивые зубы, фальшивые улыбки, фальшивый голос — вот он и весь, и больше ничего — как пустой бочонок. Убей его, убей.

Лиза истово, горько рыдает. Плуг озирается, несколько растерянный. Скат пользуется моментом. Вытаскивает кинжал и приставляет к своей груди.

Скат: Да, верно она говорит. Убей меня. Если вы думали, что я стану оправдываться и расписывать, какой я неподдельный, вы жестоко просчитались.
Лиза: Смотри-ка, вот противный. Вечно дурачится, вечно сцены представляет. Плуг, ну, миленький, ну убей ты его.
Скат: Друзья мои хорошие, одно движение — и вот из фальшивого существа я сразу превращусь в кое-что неподдельное. В самый что ни на есть неподдельный труп, без обмана.
Лиза: Что же ты? Убей его.
Плуг (в смущении): Пускай дерется, а то как я его убивать стану.
Скат: Запомни, несчастный. Жизнь твоя висит на волоске. Дни твои сочтены.
Плуг: Ну, подразни меня, подразни, а то я что-то и не разъярюсь хорошенько.

Скат окидывает всех скорбным взором, потом возводит глаза к ночному небу.

[310]

Скат: Я всех прощаю. Молитесь обо мне.

Вонзает кинжал себе в грудь и медленно валится наземь. Все растеряны. Плуг бросается к Скату, тянет за руки.

Плуг: Ох, господи, господи! Я не хотел! Смотрите — умер! А ведь он мне было даже понравился, и Лиза моя, честно говоря, чересчур уж злая.
Юф склоняется над приятелем.
Юф: Он мёртвый — совершенно, до жути мёртвый, я в жизни не видывал такого мёртвого артиста.
Лиза: Ладно. Хватит убиваться. Сам виноват, и больше никто.
Плуг: И с этой бабой мне жить!
Йонс: Идемте, нам пора.

Скат лежит на траве с глубоко засаженным в грудь кинжалом. Путники уходят и скоро исчезают в темном лесу по другую сторону луговины. Убедившись, что его никто не видит, Скат садится и вытаскивает из груди кинжал. Кинжал — бутафорский, с выдвижным лезвием. Скат хохочет.

Скат: Да, недурно разыграно. Я и впрямь недурной артист. Почему себя и не похвалить, собственно. Но куда теперь податься? Подождём, пока рассветёт, а там найдем какую-нибудь тропку и выберемся. А пока на дерево залезем, чтоб медведи, волки или духи нас не зацапали.
Скоро он нашёл подходящее дерево и забрался под густую крону. Устроился поудобнее, достал мешок с провизией.

Скат (зевает): Завтра Юфа найду, и поедем мы все вместе на престольный праздник в Эльсинор. Там деньжат огребём... (Зевает.) Спою-ка я покамест песенку.
Я певчая лихая птаха,
Знать не хочу ночного страха!
В опасности, на самом деле,
Лишь веселее мои трели.

Скат (говорит): А тошно в лесу одному-то.
Скат (поёт): Я ночи мрачной не страшусь...
Осекся, прислушался. Тишину нарушает мерный визг пилы.

Скат: Лес пилят. Тут люди. Хорошо! (Поёт.) Я ночи мрачной не страшусь... Эй, какого чёрта... Они же моё дерево пилят.

[311]

Высовывается из листвы. Под деревом стоит некто в чёрном и усердно пилит ствол. Скат испуган и сердит.

Скат: Эй, ты. Ты меня слышишь, вредоносный ты ублюдок? Что ты с моим деревом делаешь?

Смерть распрямляется и снизу бросает на него сощуренный взгляд. Скат в ужасе орет.

Смерть: Я пилю твое дерево, потому что твое время истекло.
Скат: Нет, так дело не пойдет. У меня времени нет.
Смерть: Ах, у тебя времени нет?
Скат: Да, у меня представление.
Смерть: Оно отменяется по причине смерти.
Скат: Но ведь контракт...
Смерть: Контракт расторгнут.
Скат: Семья, дети...
Смерть: И не стыдно тебе, Скат?
Скат: Да, да, мне стыдно.

Смерть снова пилит. Ствол трещит.

Скат: Неужели нет никаких скидок? Никаких льгот для артистов?
Смерть: В данном случае — нет.
Скат: Никакой лазейки, никаких исключений?

Смерть пилит.

Скат: А нельзя тебя подмаслить?

Смерть пилит.

Скат: Помогите!

Смерть пилит.

Скат: Помогите! Помогите!

Дерево упало. И снова стало тихо в лесу.

Ночь. Потом рассвет.
Путники выбрались на прогалину и все растянулись на мху. Лежат молча, прислушиваясь к собственному дыханию, биению сердца да к шепоту ветра в листве. Лес тут дремучий, непролазный. Огромные валуны высовываются из земли, словно головы черных гигантов. Рухнувшее дерево лежит могучим барьером меж светом и тьмой.
Миа, Юф и Микаэль сидят в сторонке. Они смотрят на луну, уже не стылую и мертвую, но таинственную и зыбкую.

[312]

Рыцарь склонился над шахматной доской. Лиза тихонько плачет у кузнеца за спиною. Йонс лежит на земле и смотрит в небо.

Йонс: Вот скоро и рассветёт, и снова нас как периной накроет эта жарища.
Лиза: Мне страшно.
Плуг: Чувствуется, вот-вот с нами что-то стрясётся, а мы не знаем — что.
Йонс: Может, это Судный день.
Плуг: Судный день...

Что-то шевелится за рухнувшим деревом. Что-то шуршит, и раздается стон, будто воет раненый зверь. Повернувшись на звук, все напряженно вслушиваются.
Из тьмы — голос.

Равал: Воды у вас нет?

Вот мелькнуло бледное, потное лицо Равала, и сразу он исчез во тьме. Но голос его слышится снова.

Равал: Дали бы мне напиться. (Пауза.) У меня чума.
Йонс: Не подходи. Горло перережу. Держись по ту сторону дерева.
Равал: Мне страшно умирать.

Никто не отвечает. Молчание. Равал дышит с присвистом. У него под ногами шуршит сухая листва.

Равал: Не хочу! Не хочу умирать!

Никто не отвечает. Вздыхают деревья. Равал плачет.

Равал: Я умираю. Я. Я. Я! Что будет со мною! Неужели никто не утешит меня! Неужели в вас нет ни капли жалости? Неужели вы не понимаете, что я...

Голос прерывается хрипом. Равал исчезает во тьме за рухнувшим деревом. Несколько мгновений всё тихо.

Равал (шепчет): Неужели никто... Хоть глоток воды.

Вдруг Девушка вскакивает, хватает бурдюк Йонса, делает шаг. Йонсу удается её удержать.

Йонс: Незачем. Незачем. Я знаю — незачем. Без толку. Вовсе без толку. Без толку, тебе говорят. Слышишь ты, как я тебя утешаю!

Лиза берет за руку кузнеца. Оба испуганно, изумленно смотрят на Йонса.

Равал: Помогите! Помогите!

Никто не отвечает, не двигается. Равал судорожно всхлипывает, как перепуганный ребёнок. Потом вдруг вопит, и вопль обрывается.
И опять тишина.
Девушка съёжилась, закрыла лицо руками. Йонс обнимает её за плечи.

Рыцарь уже не один. К нему подходит Смерть. Рыцарь поднимает голову.

Смерть: Доиграем нашу партию?
Рыцарь: Твой ход!

Смерть протягивает руку и хватает белого ферзя. Антоний Блок смотрит в лицо Смерти.
Смерть: Я беру твоего ферзя.
Рыцарь: Я не заметил.

Рыцарь склоняется над доской. Лунный свет скользит по фигурам, и они от этого словно оживают.

Юф было вздремнул. Вдруг он просыпается. Видит Рыцаря со Смертью. Ужасно испугался, будит жену.

Юф: Миа!
Миа: Ну что?
Юф: Я что-то такое страшное вижу! Даже сказать не могу!
Миа: Что же это ты видишь?
Юф: Там Рыцарь сидит над шахматной доской.
Миа: Ну да, я и сама вижу, и ничего тут, по-моему, страшного нет.
Юф: Да ты не видишь разве, с кем он играет?
Миа: Сам с собой. И нечего — слышишь? — меня пугать.
Юф: Нет, нет, он не сам с собой играет.
Миа: А с кем же?
Юф: Со Смертью. Сидит и играет в шахматы со Смертью.
Миа: Не смей так говорить.
Юф: Попробуем, убежим от Смерти.
Миа: Но это ведь невозможно.
Юф: Надо попробовать. Они так увлеклись игрой, что, если только совсем не шуметь, они нас не заметят.

Юф осторожно встает и исчезает во тьме за деревьями. Миа стоит, будто оцепенев от страха. Она неотрывно смотрит на шахматную доску и прижимает сына к груди.

[314]

Вот вернулся Юф.

Юф: Запряг. Фургон на взгорке, под большим деревом. Сперва ты иди, а я потом, с поклажей. Смотри, как бы Микаэль не проснулся.

Миа делает всё, как сказал ей Юф. И тут Рыцарь поднимает глаза от доски.

Смерть: Твой ход, Антоний Блок.

Рыцарь не отвечает. Он видит, как Миа в лунном свете идет к фургону. Юф наклоняется, поднимает вьюк и на расстоянии следует за ней.

Смерть: Тебе что, играть надоело?

В глазах у Рыцаря мелькнула тревога. Пристально вглядывается в него Смерть.

Рыцарь: Надоело? Напротив.
Смерть: Ты чем-то встревожен. Что-то скрываешь?
Рыцарь: От тебя ничто не ускользнет. Верно?
Смерть: Ничто от меня не ускользнет. Никто от меня не ускользнет.
Рыцарь: Да, мне, в самом деле, страшно.

Будто бы по нечаянности смахивает фигуры краем плаща. Смотрит на Смерть.

Смерть: Тебе страшно.
Рыцарь: Я позабыл, где что стояло.
Смерть (смеется удовлетворенно): Я зато помню. Так легко ты меня не проведёшь.

Смерть склоняется над доской, расставляет фигуры. Рыцарь глядит мимо, на дорогу. Вот Миа залезла в фургон. Юф берет лошадь под уздцы и ведет по дороге. Смерть сосредоточенно расставляет фигуры и ничего не замечает.

Смерть: Я вижу кое-что интересненькое.
Рыцарь: Что ты видишь?
Смерть: Следующим ходом — я объявляю тебе мат, Антоний Блок.
Рыцарь: Верно.
Смерть: Ну как, хорошо попользовался своей отсрочкой?
Рыцарь: Да.
Смерть: Приятно слышать. Теперь я оставлю тебя. В следующий раз, когда мы встретимся, тебе и твоим спутникам настанет срок.

[315]

Рыцарь: И ты разгласишь свои тайны.
Смерть: У меня нет тайн.
Рыцарь: Значит, ты ничего не знаешь.
Смерть: Да, мне нечего рассказать.
Рыцарь порывается ответить, но Смерти уже нет рядом.
Шуршат кроны. Сквозь листву просачивается утро, безжизненный, зыбкий свет, и лес стал недобрым, страшным. Юф едет по извилистой дороге. Рядом — Миа.

Миа: Замечаешь, какой странный свет.
Юф: Вот совсем развидняется, и гроза, небось, ударит.
Миа: Нет, не то. Тут что-то страшное. Слышишь, как ревет лес?
Юф: Дождь, наверное.
Миа: Нет, не дождь. Смерть за нами гонится. Нам не убежать. Догонит.
Юф: Нет ещё, Миа. Пока ещё нет.
Миа: Мне страшно. Мне страшно.

Фургон громыхает на камнях и корнях; скрипит, качается. Вдруг лошадь стала, насторожив уши. Лес вздыхает, лес ходит ходуном.

Юф: Миа, залезай в фургон. Скорей. Ляжем и Микаэля посерёдке положим.

Забираются в фургон и съеживаются рядом со спящим ребёнком.

Юф: Это Ангел Смерти над нами пролетает, Миа. Ангел Смерти, и он очень большой.
Миа: Чувствуешь, как холодно. Я озябла. Я вся закоченела.

Дрожит как в лихорадке. Они натягивают на себя одеяло, жмутся друг к дружке. Стучит, колотится на ветру покрывающая фургон парусина. Лес ревёт, как огромный зверь.

Огромным черным валуном выступает из рассветной мглы замок. Буря бушует и здесь, бьется об торцы и стены. Небо сумрачное, почти как ночью.
Антоний Блок привел в замок своих спутников. Но замок, кажется, покинут. Они бродят по покоям. Все пусто, гулко отдаются в тишине шаги. Снаружи ревет

[316]

Вдруг Рыцарь оказался лицом к лицу со своей женой. Они тихо смотрят друг на друга.

Карин: Те, кто вернулся из Святой земли, рассказывали, что и ты собрался домой. Я осталась тебя дожидаться. А все бежали от чумы.

Рыцарь молчит. Смотрит на нее.

Карин: Или ты меня не узнаешь?

Он молчит, кивает.

Карин: Ты и сам переменился.

Она подходит ближе, испытующе в него вглядывается. Потом легонько касается его руки. В глазах у нее теплится улыбка.

Карин: Да, теперь я вижу, это ты. Что-то хоть таится и прячется, но осталось в лице, в глазах, от того мальчика, с которым я когда-то прощалась.
Рыцарь: Со всем тем покончено, я немного устал.
Карин: Да, я вижу — ты устал.
Рыцарь: Там со мной мои друзья.
Карин: Пригласи их, пусть войдут. Пусть разделят нашу утреннюю трапезу.

Все сидят вокруг стола в зале, по стенам освещенном факелами. Молча едят черствый хлеб, темную солонину. Карин сидит во главе стола и читает вслух по толстой книге.

Карин: «И когда Агнец снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб. И пришел иной...»

Трижды раздается мощный стук у входа. Карин перестает читать, поднимает глаза от книги. Йонс вскакивает, идет открывать.

Карин: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела».

Дождь перестал. И вдруг безмерная, страшная тишина заполнила большой, сумрачный зал. Неверные тени факелов дрожат на стенах, на потолке. Все напряжённо слушают тишину.

[317]

Карин: «Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью...»

Слышны шаги на ступенях. Йонс возвращается, садится на своё место, но больше не прикасается к еде.

Рыцарь: Там кто-то был?
Йонс: Нет, мой господин. Я никого не видел.

Карин подняла было голову, но тотчас снова склонилась над большой книгой.

Карин: «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»...»

Все поднимают головы. И видя, кто приближается к ним сквозь сумрак зала, они встают из-за стола, тесно прижимаясь друг к другу.

Рыцарь: С добрым утром, Повелитель.
Карин: Я — Карин, жена Рыцаря. Милости прошу ко мне в замок.
Плуг: Я — по кузнечному делу и работу свою, я так скажу, справляю неплохо. А это жена моя Лиза — Лиза, поклонись благородному господину. Иной раз с ней сладу нет, ну и пошумим когда, да ведь с кем не бывает.

Рыцарь закрывает лицо руками.

Рыцарь: Из тьмы взываем к тебе, Господи. Помилуй нас, ибо мы слабы, мы боимся, мы ничего не знаем.
Йонс (с горечью): Из тьмы, где ты, оказывается, пребываешь, где мы, стало быть, все пребываем... В этой тьме никто тебя не услышит, не разжалобится твоими страданиями. Утри слёзы, и любуйся на свою бесчувственность, как перед зеркалом.
Рыцарь: Господи, — где бы ты ни был, ведь есть же ты где-то, Господи, — помилуй нас.
Йонс: Эх, дал бы я тебе слабительного, чтоб тебя прочистило от твоих забот касаемо вечности, да, видно, уж поздно. Ладно, понаслаждайся хоть последней минуткой, пока ещё можешь глаза поворачивать да пальцами шевелить.
Карин: Молчи, молчи.
Йонс: Умолкаю, хоть и не по своей воле.
Девушка (на коленях): Это конец.

[318]

Юф и Миа лежат, прильнув друг к другу, и слушают, как дождь барабанит по парусине, хлещет, стучит, тише, тише, и вот уже падают только редкие капли.
Оба выбираются из укрытия. Фургон стоит на горе, под раскидистым деревом. Они смотрят вдаль, через горные гряды, леса, долины и море, сверкающее под солнечными лучами, выбившимися из-за туч.
Юф потягивается. Миа вытирает козлы и присаживается рядом с мужем Микаэль карабкается к Юфу на колени.
Одинокая птаха пробует после бури голос. Каплет с кустов и деревьев. С моря веет крепким, терпким ветром.
Юф показывает рукой на темные тучи, прошитые блестящими нитями молний.

Юф: Миа! Я их вижу! Вижу! Там, в бурном, грозном небе. Они там все вместе. Кузнец, и Лиза, и Рыцарь, и Равал, и Йонс, и Скат. И грозный Повелитель — Смерть — их приглашает на танец. Всем велит взяться за руки и вместе танцевать. И первым идет сам Повелитель с косой и песочными часами, а Скат упирается, он позади со своею лютней. Они танцуют, танцуют и уходят прочь от восхода в тёмную страну, и дождь умывает им лица и стирает соленые слёзы со щек.

Он умолк. И опустил руку.
Сын его Микаэль выслушал его речь, а теперь он тянется к матери и забирается к ней на колени.

Миа (улыбается): Ой, ну вечно ты со своими видениями!

В основу "Седьмой печати" положена одноактная пьеса "Роспись по дереву", написанная для первого выпуска театральной школы Мальме. Требовалось что-то сыграть на весеннем показе. Я преподавал в школе, а раздобыть пьесу с приблизительно равноценными ролями было нелегко. И я сочинил "Роспись по дереву" - пьесу-упражнение. Она состояла из ряда монологов. Число студентов определило количество ролей.

"Роспись по дереву", в свою очередь, родилась из детских воспоминаний. В "Латерне Магике" я рассказываю, что иногда сопровождал отца, когда он отправлялся читать проповеди в сельских церквях: Как все прихожане тех времен, я погрузился в созерцание алтарной живописи, утвари, распятия, витражей и фресок. Там были Иисус и разбойники, окровавленные, в корчах; Мария, склонившаяся к Иоанну ("зри сына своего, зри мать свою"); Мария Магдалина, грешница (с кем она спала в последний раз?). Рыцарь играет в шахматы со Смертью. Смерть пилит Дерево жизни, на верхушке сидит, ломая руки, объятый ужасом бедняга. Смерть, размахивая косой, точно знаменем, ведет танцующую процессию к Царству тьмы, паства танцует, растянувшись длинной цепью, скользит по канату шут. Черти кипятят котлы, грешники бросаются вниз головой в огонь, Адам и Ева увидели свою наготу. Из-за запретного древа уставилось Божье око. Некоторые церкви напоминают аквариум, ни единого незаполненного места, повсюду живут и множатся люди, святые, пророки, ангелы, черти и демоны и здесь и там лезут через стены и своды. Действительность и воображение сплелись в прочный клубок. Узри, грешник, содеянное тобой, узри, что ждет тебя за углом, узри тень за спиной!

Я раздобыл себе гигантский радиограммофон и купил "Кармину Бурану" Карла Орфа в записи Ференца Фриксея. По утрам, прежде чем отправиться на репетицию, я обычно запускал на полную мощь Орфа. "Кармина Бурана" построена на средневековых песнях вагантов времен чумы и кровавых войн, когда бездомные люди, сбиваясь в огромные толпы, бродили по дорогам Европы. Среди них были школяры, монахи, священники и шуты. Кое-кто знал грамоту и сочинял песни, исполнявшиеся на церковных празднествах и на ярмарках.

Тема людей едущих сквозь гибель цивилизации и культуры и творящих новые песни, показалась мне заманчивой, и однажды, когда я слушал заключительный хорал "Кармины Бураны", меня осенило - это станет моим следующим фильмом! Потом, после некоторых раздумий, я решил: а в основу я положу "Роспись по дереву". Но вот дошло до дела и толку от "Росписи по дереву" оказалось довольно мало. "Седьмая печать" повернула в другую сторону, стала своего рода road movie, без смущения перемещаясь во времени и пространстве. Фильм отваживается на крутые повороты и с блеском с этими поворотами справляется.

Я отдал сценарий в "СФ", где от него отмахнулись семи мыслимыми руками. Тогда появилась "Улыбка летней ночи". Картина, премьера которой состоялась на второй день Рождества 1955 года, принесла, вопреки всевозможным открытым и скрытым опасениям, солидный успех. В мае 1956 года ее показали на Каннском кинофестивале. Узнав, что фильм получил приз, я поехал в Мальме и занял денег у Биби Андерссон, в то время самой состоятельной из всех нас. После чего полетел к Карлу Андерсу Дюмлингу, который, сидя в гостиничном номере в Канне с вытаращенными глазами и в полубезумном состоянии, продавал за бесценок "Улыбку летней ночи" всякого рода барышникам. Ведь ни с чем подобным ему раньше сталкиваться не приходилось. Его невинность была почти столь же безмерна, как и его самоуверенность. Положив перед ним отвергнутый сценарий "Седьмой печати", я сказал: "Теперь или никогда, Карл Андерс!" А он в ответ: "Ладно, но сначала я должен прочитать". "Но ведь раз отверг, значит, читал?" - "Читал, но, наверное, невнимательно".

Фильм велено было сделать быстро, за 36 дней, не считая времени, которое потребуется для выездов на натуру. Производственные затраты минимальные. Когда каннский хмель перешел в похмелье, "Седьмую печать" сочли произведением для узкого круга, слишком мудреным и трудным для проката. Как бы там ни было, но спустя два месяца после того, как было принято решение о постановке, мы приступили к съемкам. Нам предоставили павильон, предназначавшийся вообще-то для производства какой-то другой картины. Поразительно, с каким веселым легкомыслием можно было в то время начинать съемки такой сложной ленты. За исключением пролога у скал Ховсхаллар и ужина с земляникой Юфа и Мии, снятого там же, все остальное сделано в Киногородке, где в нашем распоряжении имелось весьма ограниченное пространство. Зато нам повезло с погодой, и мы работали с восхода солнца до позднего вечера.

Стало быть, все постройки и декорации возводились на территории Киногородка. Ручей в ночном лесу, у которого странники встречают ведьму, был сооружен с помощью пожарников и неоднократно вызывал бурные наводнения. Приглядевшись повнимательнее, замечаешь между деревьями таинственные отсветы. Это светятся окна одной из соседних многоэтажек.

Заключительная сцена, где Смерть, танцуя, уводит за собой странников, родилась в Ховсхаллар. Мы уже все упаковали, приближалась гроза. Вдруг я увидел удивительную тучу. Гуннар Фишер вскинул камеру. Многие актеры уже отправились на студию. Вместо них в пляс пустились техники и какие-то туристы, не имевшие ни малейшего представления, о чем идет речь. Столь известный потом кадр сымпровизирован за несколько минут.

Так вот порой бывало. Мы закончили фильм за 35 дней. "Седьмая печать" - одна из немногих картин, по-настоящему близких моему сердцу. Не знаю, собственно, почему. Произведение это поистине не без пятен. В нем хватает ляпов, заметна спешка. Но мне кажется, в фильме отсутствуют признаки невроза, он проникнут жизненной силой и волей. Да и тему свою разрабатывает с радостью и страстью.

Поскольку в то время я все еще барахтался в религиозной проблематике, в картине соперничали две точки зрения, каждой из которых было дозволено говорить собственным языком. Поэтому между детской набожностью и едким рационализмом царит относительное перемирие. Отношения Рыцаря и его Оруженосца не отягощены никакими невротическими осложнениями. И еще - вопрос о Святости человека. Юф и Миа в моих глазах символизируют нечто важное: под богословской шелухой кроется Святость. И семейный портрет сделан с игривой доброжелательностью. Ребенок призван совершить чудо: восьмой мяч жонглера на одно, захватывающее дух мгновение, на тысячную долю секунды должен зависнуть в воздухе.

"Седьмая печать" нигде не жмет и не натирает. Я осмелился на то, на что не осмелился бы сегодня, и это уравновешивает небрежности. Рыцарь творит утреннюю молитву. Укладывая шахматы, он оборачивается и видит Смерть. "Кто ты?" - спрашивает Рыцарь. "Я Смерть".

Мы с Бенггом Экерутом договорились сделать Смерти белый грим, грим белого клоуна. Нечто среднее между гримом и черепом. Это был сложный трюк, который вполне мог окончиться неудачей. Внезапно появляется актер в черном одеянии, с выкрашенным в белую краску лицом и говорит, что он - Смерть. И мы соглашаемся с его утверждением вместо того, чтобы возразить: "Э, не старайся, нас не проведешь! Мы ведь видим, что ты - размалеванный белой краской талантливый актер в черном одеянии! Ты вовсе не Смерть! Но никто не возражал. Подобное вселяет мужество и веселье". В те годы во мне жили жалкие остатки детской набожности, чересчур наивное представление о том, что, пожалуй, можно назвать потусторонним избавлением.

Но одновременно уже тогда проявились и мои нынешние убеждения. Человек несет в себе Святость, и эта Святость земная, для нее не существует потусторонних объяснений. Таким образом, в моем фильме присутствуют остатки искренней детской веры, в общем-то, без примеси невроза. И эта детская набожность мирно уживается с беспощадным рациональным восприятием действительности. "Седьмая печать", совершенно очевидно, - одна из последних попыток продемонстрировать религиозные взгляды, унаследованные мной от отца и жившие во мне с детства. Во время работы над "Седьмой печатью" молитва занимала центральное и весьма реальное место в моей жизни. Творить молитву казалось абсолютно естественным.

В картине "Как в зеркале" с наследием детства покончено. Ее основная мысль заключается в том, что любое божество созданное людьми, непременно должно быть чудовищем. Двуликим чудовищем или, как говорит Карин, Паучьим богом.

В непринужденной встрече с Альбертусом Пиктором я без всякого стеснения выражаю собственное художественное кредо: Альбертус утверждает, что он занимается шоу-бизнесом. В этой области человеческой деятельности надо уметь выжить и стараться не слишком раздражать людей.

Юф - предшественник мальчика из "Фанни и Александр", того самого, который ужасно злится, что ему все время приходится общаться с призраками и демонами, хотя он их так боится, и все-таки он не в силах удержаться от небылиц, рассказывая их главным образом для того, чтобы обратить на себя внимание. Юф - и безудержный хвастун, и духовидец. В свою очередь и Юф, и Александр - братья маленького Бергмана. Кое-что я, конечно, и в самом деле видел, но чаще всего привирал. Когда видения были исчерпаны, я выдумывал.

Сколько я себя помню, меня всегда преследовал страх смерти, который в период полового созревания и в первые годы после двадцати временами становился невыносимым. Мысль о том, что я умру и тем самым перестану быть, что я войду в ворота Царства мрака, что существует нечто, чего я не способен контролировать, организовать или предусмотреть, была для меня источником постоянного ужаса. И когда я вдруг взял и изобразил Смерть в виде белого клоуна, персонажа, который разговаривал, играл в шахматы и, в сущности, не таил в себе ничего загадочного, я сделал первый шаг на пути преодоления страха смерти.

В "Седьмой печати" есть сцена, раньше вызывавшая у меня восхищение, смешанное с ужасом. Сцена смерти Раваля в ночном лесу. Зарывшись головой в землю, он воет от страха. Сначала я намеревался дать крупный план. Но потом обнаружил, что на расстоянии впечатление жути усиливается. Раваль умер, почему-то я не велел выключать камеру, и вдруг на таинственную лесную опушку, напоминавшую театральную сцену, упал бледный солнечный луч. На небе, весь день затянутом тучами, как раз в момент смерти Раваля, внезапно, словно все было подстроено заранее, выглянуло солнце.

Страх смерти был неразрывно связан с моими религиозными представлениями. И вот однажды я попал на операционный стол - предстояла небольшая операция. По ошибке мне дали слишком сильный наркоз, и я исчез из чувственного мира. Куда подевались долгие часы? Они длились меньше тысячной доли секунды. И вдруг я осознал, что так оно и есть. Трудно примириться с мыслью, что бытие для тебя вдруг превращается в небытие. Человеку же с постоянным чувством страха эта мысль приносит избавление. Хотя чуточку грустно: ведь как бы хорошо было обрести новые впечатления, после того как душа, покинув тело, наконец, обретет покой. Но так, мне кажется, не бывает. Сначала человек есть, а потом его нет. Это прекрасно. Потустороннее, казавшееся ранее таким пугающим, ушло в сторону. Все внутри нас, происходит в нас, и мы вливаемся друг в друга и выливаемся друг из друга: прекрасно.

На "СФ" вдруг решили обставить премьеру "Седьмой печати" с катастрофической помпезностью юбилея, на котором была бы представлена вся шведская кинематография времен своего величия. Фильм для подобных торжеств не предназначался, и на праздничной премьере в воздухе запахло убийством: специально приглашенная публика, фанфары и речь Карла Андерса Дюмлинга. Надо бы хуже, да некуда. Я лез из кожи, дабы предотвратить диверсию, но оказался бессилен. Скука и злорадство были почти осязаемы. Потом "Седьмая печать" огненным вихрем пронеслась по всему миру. Картина вызвала сильнейшую реакцию у людей, почувствовавших, что она отразила их собственную раздвоенность и боль.

Но праздничную премьеру мне не забыть никогда.

О фильме «СЕДЬМАЯ ПЕЧАТЬ» посетители сайта http://www.kinopoisk.ru

***

Такое в наши дни, по прошествии практически 50 лет не снимет ни один из режиссёров. «Седьмая печать» — философская драма, которая не может оставить равнодушным ни одного зрителя. Мне просто сказать нечего о гениальности этого творения, вот оно настоящие кино.

10 из 10

***

Фильм малобюджетный, черно-белый, никаких спецэффектов, но он пленит ваше сердце и разум! Особая атмосфера царит в картине, свойственная лишь черно-белым старым кинолентам.

Безусловно

10 из 10

***

Снятая всего за 35 дней, с минимальными производственными затратами «Седьмая печать», является одним из самых искренних фильмов Бергмана, своеобразным road movie и средневековой мистерией одновременно.

Рыцарь Антониус Блок вместе со своим оруженосцем возвращается на родину после долгих лет неудачных Крестовых походов. Рыцарь устал и подавлен, измучен бессонными ночами. Теперь он возвращается в родной замок. Антониус Блок мучается не только из-за десяти лет, проведенных в пустых сражениях на Святой земле. Он стремится познать Бога, найти вещественные доказательства его присутствия, нечто большее, чем «туман невнятных обещаний и незримых чудес», тогда он поймет, что невыносимый ужас, происходящий на этой земле, действительно имеет смысл.

Несмотря на мрачный символизм, «Седьмая печать» — на редкость живой и наполненный тонким юмором фильм, который стоит серьезных размышлений и может стать мотивацией к действию.

10 из 10

***

Бергман снял первый экзистенциальный фильм, понятный не только сторонникам этого течения.

***

Хочу сказать сразу, что лента не состоит исключительно из размышлений о жизни и смерти, она вполне живая, картинка на экране подвижная, яркая и интересная. В ней нет давящей нравоучительности (лента не ограничена несколькими действующими лицами, которые ведут камерную беседу), напротив, на протяжении фильма персонажи проходят большое расстояние, встречая множество людей. Антониус заводит разговоры в попытке узнать: есть ли Бог, в чем смысл жизни, его душу терзают сомнения и неуверенность. Все виденное им ранее это череда убийств, проявлений ненависти, и он пытается найти некое оправдание человеческой жизни, которое даст ему надежду и уверенность. Несмотря на мрачный антураж, лента несет в себе позитивное начало, ведь несмотря на чуму, на творящееся вокруг безумие, жизнь не замирает, она как трава упорно пробивается через страхи и боль, чтобы в итоге дать новое, ещё более лучшее начало.

10 из 10

***

О Смерти, Боге и чуме…

«Кино от Бергмана» я ценю за уважение к зрителю, которому автор всегда оставляет право на собственные размышления. Даже в такой сложной притче как «Седьмая печать», выполненной в жанре мрачного фарса, где он представляет древнюю, как жизнь, тему отношений человека с Богом и Смертью.

Начало христианства, сожжение на костре юной «ведьмы» как причины чумы, выкосившей под корень половину Европы, «ясновидящий» бродячий актер с младенцем…

А крестоносец, с мечом добивавшийся обращения народов к Богу практически всю сознательную жизнь, доигрывает со Смертью последнюю шахматную партию и все еще надеется постичь суть Бога…

После получения Особого приза жюри Каннского кинофестиваля в 1957 год прошла половина столетия, но и сегодня фильм не потерял ни йоты актуальности, мрачной красоты черно-белых картин и мистического очарования сюжета.

Впрочем, как ни жаль, а этот фильм, безусловно, не для всех.

Многим из нынешних зрителей, выросших на комиксах и блокбастерах, не дающих ни малейшего повода для каких бы то ни было раздумий, этот глубокий фильм не то, что понять, а просто и смотреть не захочется…

10 из 10

***

Кино знаковое, стоящее, Кино с большой буквы. Бергман изобразил жизнь как горстку монет, у каждой есть орел и решка, ну, или, если хотите, как шахматную доску с белыми и черными фигурами — реалист и идеалист, женщина-обольстительница и женщина-мать, чума и любовь, надежда и отчаяние, безрассудство и страх, жизнь и смерть. Очень легко стать самому себе в тягость, так что «утрите слезы и отражайтесь в своей пустоте».

10 из 10

***

Наверное, и не стоит говорить, что данный кинофильм великолепен. Такие фильмы явление редкое, снимают их не часто, да и мало кто из режиссеров сможет. Когда смотришь такие фильмы, то понимаешь — вот оно искусство!

***

Во все времена человек задумывался о смерти. В чем смысл бытия, и что ждет нас за гранью, там, откуда нет возврата? Что есть смерть — конец бытия, пустота, или начало нового бытия, возможность прикоснуться к Истине, к Богу? «Седьмая печать» — философское размышление Ингмара Бергмана о смерти и, возможно, некая попытка ответить на эти вопросы или хотя бы приблизится к ответу.

***

«Не трогайте далекой старины,
Нам не сломить ее семи печатей.
А то, что духом времени зовут,
Есть дух профессоров и их понятий»
«Фауст» И. В. Гёте.

Бергман продолжает старые добрые традиции, устоявшиеся со времен великого Гёте, чьи притчи, трагедии, пусть и омрачают окружающий мир, но, все-таки, привносят в него светлые краски и выносят глубочайший философский смысл. У Бергмана тоже самое: его герои совершают поступки, носящие исключительно положительный характер.

Сложно не вспомнить «Фауста», глядя на героев фильма: Блок заключает сделку со смертью, но поднимается вопрос: а смерть все-таки победила? Здесь совершается смерть во имя жизни других людей — можно ли сказать, что в мире после этого властвует зло?

10 из 10

***

«Седьмая печать» — это великое кино. Это некая притча, философский трактат, размышление на тему вечности и взгляда за черту.

Антоний Блок — рыцарь, проведший десять лет в крестовом походе, в котором он наделся увидеть, осознать смысл жизни. Но он не получил ничего, кроме усталости и пустых надежд. Встречая Смерть, он не молит ее не убивать его, а просит отсрочку — для того, чтобы понять смысл жизни.

Смерть в этом фильме — это не образ черепа с косой, как рисует его на стене в начале фильма художник, для того, чтобы устрашить людей, это гораздо более сложный образ: Смерть — похожа на нас, всегда находится рядом с нами, и часто мы не замечаем ее. И, возможно, Смерть, так же, как и мы, не знает ничего о смысле жизни, о Боге и других вещах. Но приходит время посмотреть ей прямо в глаза.

«Седьмая печать» — это искусство, искусство взгляда, искусство жизни, искусство смерти.

10 из 10

***

В середине XIV века рыцарь Антониус Блок и его оруженосец возвращаются после десяти лет крестовых походов в родную Швецию, земля которой устлана трупами, падшими от черной чумы.

Бергман рисует полотно Апокалипсиса, герой его играет в шахматы со Смертью, заключив с ней договор, что та не тронет его до конца партии и оставит жить, если проиграет. Блок смертельно устал от жизни, и вокруг себя не видит того, ради чего стоило бы жить, но им движет любопытство — вокруг деяния людей, отмеченных Сатаной, а ему хочется убедиться в том, что есть и Бог.

И об этом он готов спросить даже одержимую девчонку, которую везут на сожжение как ведьму, наславшую чуму. Но та не знает ответа. Проходя через ад Босховских персонажей и событий, изведав лишь одно кратковременное счастье земляники и молока, предложенных ему истинным героем картины, акробатом бродячего цирка, Блок проигрывает партию Смерти, и зловещая фигура в черном уводит его и остальных вверх по невидимой черте в небе. Видит их только циркач, в фантазии и видения которого не верит любящая его жена. Но, возможно, только таким людям и являет сияние своего лика Господь?...

Несмотря на явную мрачность черно-белой аллегории, в картине есть место и юмору, и соленой шутке, а иначе какая же это была бы жизнь? Человек на то и есть человек, что остается им и перед лицом Смерти, и вечно наступающим концом Света. А вот когда вострубят ангелы?

М. Иванов
http://www.film.ru/afisha/movie.asp?code=SVNSL

Белокурый рыцарь Антониус Блок (фон Сюдов) с оруженосцем возвращаются из Крестового похода по Святой земле на зачумленную родину, где видят лишь ночь, мертвецов и ведьм, предназначенных для костра. Воин задается вопросом: "Что станется с нами, не сподобившимися веры?" - и садится на пустынном берегу играть в шахматы со Смертью.

Семь дней и семь ночей во время Каннского фестиваля 1956 года режиссер Ингмар Бергман и президент фирмы Svensk Filmindustri Карл-Андерс Дюмлинг обсуждали сценарий будущего шедевра, о котором критик Эрик Ромер написал: "Редкий фильм так высоко метит и так полно осуществляет намеченное". Действительно, громадье поставленных в фильме лобовых вопросов к вечности и гробовая строгость символов не душит кадр, не превращает это кино в "гравюру на дереве", но, напротив, порождает самые живые и прекрасные в своей неумолимой мудрости картинки. Вот Смерть с косой уводит за собой по склону пляшущих человечков, а с ними и рыцаря, которому казалось, что главное в жизни - спрашивать. А остаются - тихо взирающее на этот карнавал душ скоморошье семейство, молоко с земляникой да белка на спиленном пеньке. И безмолвие в небесах.

Максим Семеляк
http://www.afisha.ru/movie/170327/review/146636/

Если и бывают фильмы, оправдывающие причисление кинематографа к Искусству, то безусловно "Седьмая печать" Ингмара Бергмана - в числе первых среди них.

Реальность человеческого бытия пронизана смыслом и цельностью, хотим мы этого или нет. Она просто-напросто и "творится" самим сознанием людей.

Искусство в этом плане представляется не просто концентрированным отражением этой самой реальности, встречным творческим воссозданием её, но и способом познания её, взаимодействия с нею на том невыразимом языке, на котором она ежесекундно общается с нами даже вне слов и понятий.

Похожее происходило и в религиозном контексте сознания, в чем -то схожем с "реальностью" искусства. Так, чума для далекого прошлого времени - не просто эпидемия болезни, а глас божьего гнева, пишущего свои послания изъязвленными телами. Смерть не просто факт физического прекращения жизни, а иногда собеседник и даже соперник в странной и окончательной игре, полной смысла и ловушек.

Да и сами поступки человека - это некие неизречимые слова в Книге жизни.

Борхес как-то утверждал, что все сюжеты сводятся всего к четырём вариантам: о штурме и обороне укреплённого города, долгом возвращении, о поиске, ... и о смерти бога.

Все эти темы Бергман удивительным образом воплотил в своем фильме, оставив "за кадром" только первую из них. Но и она зримо присутствует в фильме в том тотальном опустошении, которое герой привез из крестового похода. Какие муки и испытания вынес в своем сердце благородный рыцарь Антониус Блок из своего десятилетнего похода мы не знаем... Но он явно вернулся на Родину совершенно другим, как если бы получил другую, совершенно пустую, взрослую, необитаемую душу с исходным, дарованным Богом несократимым остатком человеческих качеств. Он не рефлексирует, он видит мир, как тот есть, почти глазами новорожденного ребенка, ничего не боясь, радуясь тому, чему нужно радоваться - рассветному солнцу, ласковому ветру, морскому прибою, улыбке ребенка, человеческой доброте и красоте богосозданного мира.

Он ушел в свой поход в пору молодости любви и счастья, с чистой верой в своем сердце в то, что его поступок послужит торжеству веры и божественной славе Создателя. Что его, душа, его счастье и любовь к молодой жене - это должно быть быть даром служения Богу.

Что тут сказать... 14 век все-таки.

И вот возвращение, "долгое возвращение" по Борхесу...

Мы тут не будем пускаться в пересказ и "толкование". Настоящее произведение искусства столь цельно и многозначно, что любая из произвольно прочерченных по его телу миллиона линий зацепит новую смысловую и идейную "непрерывность". Это все равно, что толковать словами сонату Шопена.

Нет нужды состязаться и с сотнями искусствоведов и кинокритиков, написавших тысячи страниц о творчестве Бергмана и давно составивших подробнейшие "киноведческие" разборы его картин, их композиции, сюжетных линий. художественных приемов.

Любой интересующийся более глубоким анализом творчества и фильмов Бергмана может воспользоваться возможностями современных интернет коммуникаций и библиотек, в которых есть эти.. как их, - книжки.

(Мое мнение - скорее, обывательское, усредненно-зрительское).

"И когда он снял седьмую печать, на небеси сделалось безмолвие как бы на полчаса."

Это безмолвие перед началом Страшного суда.

Это и безмолвие сознания рыцаря Антониуса, позволившее ему увидеть мир таким, каков он есть. Увидеть ту реальность, в которой Смерть персонифицирована, а Божественное присутствие столь зримо разлито в мире простых ценностей и людей, нуждающихся в любви защите и спасении, вроде семьи и ребенка простого комедианта, что именно за ЭТО - "за любовь к ближнему и защиту его" и нужно идти каждому в свой "крестовый поход".

Поиск этого, вечный поиск... не лежит в долгих походах и войнах с "сарацинами"...

Все гораздо ближе, жесточе и трудней.

Со смертью сознания, в нем умирает и мысль о Боге. Но, когда боги умирают, это почти всегда обещает нам ВОСКРЕСЕНИЕ.

Этот фильм никогда не исчезнет в душе посмотревшего его, он будет давать ростки воспоминаний и мыслей, образов и настроений.

http://www.kinokopilka.ru/reviews/5444

Производство: Швеция, 1956 г. Автор сценария и режиссёр И. Бергман. Оператор Г. Фишер. Художник П. А. Лундгрен. Композитор Э. Нордгрен. В ролях: М. фон Сюдов, Г. Бьёрнстранд, Н. Поппе, Б. Андерссон, Г. Линдблум, Б. Экерот и др.

Шведский режиссёр театра и кино Ингмар Бергман любит цитировать фразу О'Нила, которая по праву могла бы принадлежать ему самому: ‘Драматическое искусство, не сосредоточенное на отношениях человека и Бога, лишено всякого интереса’. В этом высказывании — ключ к пониманию ‘Седьмой печати’.

В основу фильма положена одноактная пьеса ‘Роспись по дереву’, написанная Бергманом для первого выпуска театральной школы Мальмё, где он преподавал. Требовалось что-то сыграть на весеннем показе, а найти пьесу с приблизительно равноценными ролями для восьми-девяти учеников было нелегко. И тогда Бергман за несколько вечеров сочинил ‘Роспись по дереву’ — коротенькую пьесу-упражнение, состоявшую из ряда монологов. Число студентов определило количество ролей.

‘Роспись по дереву’ родилась из детских воспоминаний. Маленький Ингмар иногда сопровождал отца-священника, когда тот отправлялся читать проповеди в сельских церквах.

‘Как все прихожане всех времён, я погрузился в созерцание алтарной живописи, утвари, распятия, витражей и фресок, — рассказывал Бергман. — Там были Иисус и разбойники, окровавленные, в корчах; Мария, склонившаяся к Иоанну („зри сына своего, зри мать свою“); Мария Магдалина, грешница (с кем она спала в последний раз?). Рыцарь играет в шахматы со Смертью. Смерть пилит Дерево жизни, на верхушке сидит, ломая руки, объятый ужасом бедняга. Смерть, размахивая косой, точно знаменем, ведёт танцующую процессию к Царству тьмы, паства танцует, растянувшись длинной цепью, скользит по канату шут. Черти кипятят котлы, грешники бросаются вниз головой в огонь. Адам и Ева увидели свою наготу. Из-за запретного древа уставилось Божье око. Некоторые церкви напоминают аквариум, ни единого незаполненного места, повсюду живут и множатся люди, святые, пророки, ангелы, черти и демоны и здесь и там лезут через стены и своды. Действительность и воображение сплелись в прочный клубок. Узри, грешник, содеянное тобой, узри, что ждёт тебя за углом, узри тень за спиной!’

Бергман решил положить пьесу ‘Роспись по дереву’ в основу фильма. По словам режиссёра, ‘Седьмая печать’ — одна из последних попыток продемонстрировать религиозные взгляды, унаследованные им от отца и жившие в нём с детства.

Руководство ‘Свенск фильминдустри’ разрешило снимать ‘Седьмую печать’ при условии, что он поставит картину за тридцать пять дней, как можно дешевле и проще.

Название фильма отсылает зрителей к откровению св. Иоанна Богослова (‘Апокалипсис’): ‘И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса’. В основе сюжета лежит средневековая легенда о рыцаре, который встречает Смерть и узнаёт, что жизнь его на исходе. Он испрашивает себе короткую отсрочку, желая понять, в чём смысл и оправдание его жизни.

Действие разворачивается в середине XIV века, когда в Европе свирепствовала чума. Рыцарь Антониус Блок (Макс фон Сюдов) и его оруженосец Йонс (Гуннар Бьёрнстранд) возвращаются в Швецию после десяти лет крестовых походов. Их преследует некто в чёрном — Смерть.

Перед рыцарем проходят толпы страждущих, терзаемых чумой, суевериями, нетерпимостью; он мучительно пытается понять, за что ниспосланы такие беды народу. Но постепенно, по мере приближения к простым бедным людям, по мере знакомства с их радостями и огорчениями, в его взгляде появляется просветлённость. И при встрече с семьёй комедиантов, как бы воплощающей всё добро мира, угостившей его земляникой (неоднократно встречающийся у Бергмана символ земной благодати), боль растворяется, наступает момент постижения Истины…

Семья бродячих комедиантов — это Юф (Нильс Поппе), его жена Мия (Биби Андерссон) и маленький сын. Имена Юф и Мия выбраны режиссёром не случайно. Это, разумеется, Иосиф и Мария. Семейный портрет сделан с игривой доброжелательностью. Ребёнок призван совершить чудо: восьмой мяч жонглёра на одно захватывающее дух мгновение должен зависнуть в воздухе.

У Бергмана они символизируют нечто важное: под богословской шелухой кроется Святость… Человек несёт в себе Святость, и эта Святость земная, для неё не существует потусторонних объяснений.

Простая бесхитростная жизнь комедиантов — вот что противостояло разрушительному хаосу жизни. Как пишет шведский критик и режиссёр Йорн Доннер: ‘Смыслом и оправданием всей жизни героя фильма становится единственное деяние — спасение Юфа и Мии. Жизнь его прожита не напрасно’.

Смерть всегда рядом. Она увлекает странников на холм, где они попадают в вихрь адской пляски. И только Юфу и Мии дано увидеть рассвет.

Питер Коу, исследователь шведского кино, отмечал: ‘Любовь, которая связывает Юфа и Мию, сильнее, чем угроза смерти. Когда солнечным утром Мия просит Юфа отвлечься от работы и говорит, улыбаясь: „Я люблю тебя“, то слова эти так полны чувства и нежности, что Смерть становится всего лишь пустой маской. Их любовь останется нетронутой и в финале фильма: они — те невинные души, которые сохранятся как вечная надежда в стремлении к человечности’.

На роль рыцаря Блока был приглашён 27-летний Макс фон Сюдов. Это его первая большая роль в кино.

Ингмар Бергман сумел разглядеть за виртуозной техникой способность Сюдова передавать затаённые мысли и чувства личности незаурядной, трагической, мучимой противоречиями. Актёр снимался без грима. Его герой, исполненный гордыни, одинок. Лицо Сюдова словно высечено из камня, с глубокой поперечной складкой на лбу. Рыцарь Блок стремится познать Бога. Для него физические и психические страдания — нечто несущественное по сравнению со спасением души.

Роль оруженосца Йонса сыграл один из постоянных актёров Бергмана — Гуннар Бьёрнстранд. Атеистически настроенный Йонс — это человек, который испытывает жалость и сострадание, ненависть и презрение. У него живая душа. В сцене казни, когда рыцаря больше интересует, видела ли колдунья дьявола, чем её физические страдания, атеист Йонс подаёт несчастной воды.

‘Седьмую печать’ принято считать кинематографическим дебютом ещё одной актрисы Бергмана — Биби Андерссон. Она работала в Королевском драматическом театре в Стокгольме, а также в муниципальных театрах Мальмё и Упсалы.

‘Мия, эта простая женщина, в исполнении Биби Андерссон словно излучает свет и покой и исполнена какой-то удивительной неомрачённой ясности, — отмечает критик О. Суркова. — Образ пронизан и щемящим лиризмом, и хрупкой нежностью, но и здоровьем и полнокровной щедростью, которыми так счастливо и естественно одарила Мию Земля. Она целесообразна и органична, как сама природа’.

К съёмкам ‘Седьмой печати’ Бергман приступил 2 июля 1956 года. За исключением пролога у скал Ховсхаллар и ужина с земляникой Юфа и Мии, снятого там же, всё остальное сделано в Киногородке, где в распоряжении группы имелось весьма ограниченное пространство. Зато повезло с погодой, и работа кипела с восхода солнца до позднего вечера.

Бергмана с детства преследовал страх смерти, который иногда становился невыносимым. В ‘Седьмой печати’ есть эпизод, в котором рыцарь Блок играет со Смертью в шахматы. Актёру, играющему Смерть, сделали белый грим, грим белого клоуна. Нечто среднее между гримом и черепом.

‘И когда я вдруг взял и изобразил Смерть в виде белого клоуна, — говорит Бергман, — персонажа, который разговаривал, играл в шахматы и, в сущности, не таил в себе ничего загадочного, я сделал первый шаг на пути преодоления страха смерти’.

Заключительная сцена, где Смерть, танцуя на фоне неба, уводит за собой странников, родилась в Ховсхаллар. Съёмочный день был закончен, приближалась гроза. Вдруг Бергман увидел удивительную тучу. По его команде оператор Гуннар Фишер вскинул камеру. Многие актёры уже отправились на студию, поэтому вместо них в пляс пустились техники и какие-то туристы, не имевшие ни малейшего представления, о чём идёт речь. Знаменитый кадр был сымпровизирован за десять минут.

Работу над ‘Седьмой печатью’ Бергман завершил 24 августа 1956 года. Большую и сложную картину удалось сделать быстро и дёшево (её примерный бюджет — 150 тыс. долларов).

На ‘Свенск фильминдустри’ решили обставить премьеру ‘Седьмой печати’ с помпезностью юбилея, на котором была бы представлена вся шведская кинематография. Фильм для подобных торжеств не предназначался, и на премьере 16 февраля 1957 года, по словам Бергмана, ‘скука и злорадство были почти осязаемы’.

Потом картина демонстрировалась по всему миру. Она вызвала сильнейшую реакцию у людей, почувствовавших, что она отразила их собственную раздвоенность и боль.

‘Седьмая печать’ считается произведением для узкого круга, слишком мудрёным и трудным для проката. В зарубежной прессе высказывалось мнение, что Бергман создал очень актуальный, апокалипсический фильм, предрекающий ядерную катастрофу.

http://kinofashion.ru/index.p....temid=4

Один из центральных фильмов в творчестве Бергмана. Несомненный шедевр, образец суровой поэтики европейского севера и одновременно признательный отклик эстетике Акиры Куросавы.

Емкий и лаконичный сюжет "Седьмой печати", этой, по словам Клода Бейли (К. Бейли. Кино: фильмы, ставшие событиями. СПб., 1998. С. 260), "трагикомической аллегории, поставленной как средневековая мистерия", коротко в следующем. После десятилетнего и неудачного (действие происходит в XIV веке, на излете этой двухвековой всеевропейской акции, не только разбившей иллюзии, но сокрушившей весь уклад средневековья, изменивший саму ментальность европейцев) крестового похода из Святой Земли на родину возвращаются рыцарь Антониус Блок (Макс фон Сюдов) и его оруженосец Йонс (Гуннар Бьорнстранд). Картина начинается утренним пробуждением героев на берегу моря, потрясающим, суровым и прекрасным вообще и потому что для рыцаря - это наконец желанная родина, пейзажем, в который в прямом и переносном смысле вторгается Смерть. Вначале она является в облике мужчины в черном (актер Б. Экерот), а затем и в самых разных обличьях.

"За мной?" - спрашивает недрогнувший рыцарь и, получив утвердительный ответ, предлагает Смерти не торопиться, ибо у него еще есть дела на земле, и сыграть с ним в шахматы: в случае поражения Смерть отступится, в случае победы... Они начинают партию, которая станет откладываться и будет, таким образом, обрамлять весь фильм.

Меж тем пробуждается Йонс. В отличие от рыцаря, отчасти напоминающего Дон Кихота, по крайней мере, внешне он принципиально отличен от Санчо Пансы. Йонс столь же суровый муж, как и его сюзерен, но, в отличие от господина, жизнелюбив и, как следует быть слуге, практичен. Еще он весьма разговорчив, к тому же и - бард, непрестанно распевающий висельные песенки собственного сочинения. Смерть отбывает по своим делам, а рыцарь и оруженосец продолжают конный путь вглубь страны.

Страна объята чумой. По пути герои встречают изъеденные трупы и вымершие деревни. В одной из них Йонс беседует с весельчаком-богомазом, несмотря ни на что продолжающим свою работу, в другой оруженосец спасает от насильника девушку и забирает ее с собой. Насильник этот хорошо знаком Йонсу: десять лет назад он был монахом, уговорившим Блока пуститься в бессмысленный поход и разрушившим его едва начавшуюся счастливую семейную жизнь. Теперь бывший монах мародерствует в заброшенных домах.

Йонс не убивает мародера и не насилует спасенную, хотя с легкостью и без каких-либо душевных мук мог бы совершить оба злодеяния. Он лишь предупреждает первого: не попадайся более на моем пути, второй же сообщает: устал от насильственной любви.

Покуда оруженосец действует, рыцарь страдает. Не столько из-за утраченных иллюзий, сколько в бесплодных попытках или обрести Бога, или отказаться от него: есть ли Бог вообще и для него, или вокруг и впереди - лишь пустота? Рыцарь вопрошает о том бытие и собственное сознание, встречных и наконец исповедника, которым оказывается все та же Смерть и которому герой, не разглядев его из-за решеток исповедальни, открывает план хитроумной выигрышной комбинации, должной позволить ему победить в начатой шахматной партии.

На этом, можно сказать, заканчивается экспозиция картины. Однако есть в фильме и другая пара главных героев, тоже уже появившихся в одном из начальных его эпизодов. Это нищие бродячие артисты, молодые супруги, Йоф (Иосиф) и Мия (Мария), обожающие своего полуторагодовалого сынишку. Вместе с ними в цирковой кибитке путешествует по городам и весям руководитель их "театра", обжора и бабник Скат. Йоф (знаменитый шведский комик Нильс Поппе) - физически хрупкий добряк и поэт, Мия (одна из лучших бергмановских актрис Биби Андерссон) - воплощение женской красоты, природной мудрости, молодой радости бытия, но и материнства, и верности, и той редкой любви к мужчине - мужу, что сочетает в себе и страсть, и кокетливость, и материнскую заботу, и верность, и всепрощение. Конечно же, Йоф и Миа - те самые плотник и Богоматерь, встреча с которыми если не разрешит сомнений рыцаря, то, по крайней мере, даст ему возможность достойно завершить жизнь, выполнив, наконец, рыцарское предназначение. Блок спасет их, единственно достойных жизни персонажей картины, от всепожирающей Смерти.

Сюжет откровенно эсхатологической "Седьмой печати" (о чем говорит и само название картины - цитата из "Апокалипсиса") - движение по дороге вглубь страны (культуры, эпохи), встречи со Смертью и людьми (обывателями, актерами, монахами, солдатами), продолжающими жить вопреки чуме. Движение к утраченному раю (родовому замку рыцаря и терпеливо ждущей его все эти десять лет верной жене, новой Пенелопе, отказавшейся покинуть дом даже тогда, когда в нем не осталось ни одной живой души) и к смерти, поскольку все персонажи фильма, кроме актерской четы и их младенца, не впишутся в круто меняющуюся жизнь - на дворе, как было сказано, XIV век, последний рубеж средневековья.

Центральные эпизоды картины - встреча Блока и Йонса с юной ведьмой, приговоренной к сожжению заживо (она, сама считающая себя любовницей дьявола, будет сожжена, но предварительно опрошена рыцарем на сугубо интересующий его предмет), выступление бродячей труппы в еще незатронутой эпидемией деревне - своего рода "пир во время чумы", на котором сластолюбивый Скат уведет у местного кузнеца жену, распутную бабенку, а потом будет долго бегать от разгневанного рогоносца, покуда не прибежит в объятия Смерти, и шествие флагеллантов, мрачное и дикое, как бы подчеркивающее основную мысль ленты: этот мир - на краю гибели, этот мир обязан погибнуть. Помянутые эпизоды столь ярки и контрастны, что, собственно, благодаря им (и их последовательности: ведьма - деревенское представление - шествие бичующихся) мрачная легенда и обретает черты трагикомедии, временами даже и фарса.

С гибели Ската начинается путь к финалу и шествие смертей. В одном, последнем, лесном переходе от родового замка рыцарь проиграет партию своему жуткому сопернику, однако сумеет отвлечь его всевидящее око и даст возможность семье артистов убраться восвояси. Следующим на глазах зрителей погибнет встреченный Йонсом в мертвой деревне и заразившийся там чумой насильник-мародер. Он будет дико кричать от страха и боли, просить у той, что чуть не стала его жертвой, воды, но суровый оруженосец откажет ему в последней милости. А когда наконец Блок и Йонс в компании с кузнецом-рогоносцем, его неверной женкой и служанкой оруженосца доберутся до замка, там их встретит не только верная супруга рыцаря, но и Смерть, пришедшая за Блоком, однако отнюдь не удовлетворившаяся им одним.

В последних кадрах фильма Йоф и Мия, выбравшиеся из ночного леса на залитую утренним светом поляну, будут наблюдать прихотливую игру облаков, которая сложится в конце концов в сцену пляски смерти с отчетливо явленными фигурами всех остальных убиенных персонажей, цепью или хороводом влекомых за грань реальности пляшущим черным силуэтом в развевающемся по ветру плаще и с косой, уже полускрытой то ли рамкой последнего кадра, то ли задвигающегося театрального занавеса, символизирующего гибель эпохи и конец представления.

"Ингмар Бергман, - пишет Клод Бейли в цитировавшейся выше рецензии, - говорил, что построил свой фильм по образцу картин средневековых художников, "с той же объективностью, с той же чувствительностью, с той же радостью". Его мысль совершенно ясна: нам всем грозит чума, имя которой сегодня - ядерная война (а сегодня? Глобализация, вырождение Старого Света, всемирная экспансия ислама?.. "Чума" вечна и неизбывна... - В.Р.), и перед лицом этой опасности не остается ничего другого, как обратиться за помощью к чистым сердцам. Бергман противопоставляет фанатизму и нетерпимости "молоко человеческой нежности" (в фильме есть сцена, когда рыцарь знакомится с Мией и та угощает его земляникой с молоком. - В.Р.). Но в его фильме нет ни малейшего догматизма. Он ведет игру с иконографической наивностью и свободно накладывает рисунок на воображаемое средневековье. Вспоминается Дюрер, гравюры на дереве Ганса Бехама, "Пляска смерти" Орканьи. Философская же мысль, оставаясь несколько упрощенной, непрестанно освежается прозрачно-чистыми сновидениями и даже юмором... С "Седьмой печати" начинается признание во всем мире творчества Ингмара Бергмана".

Сам режиссер в одном из поздних интервью на вопрос, кто из героев фильма наиболее близок ему, отвечал так: "Я всегда питал симпатию к людям склада Йонса, Юфа, Ската и Мии. И с определенным отчаянием ощущал в себе Блоков, от которых так никогда и не сумел окончательно избавиться. Это роковая порода людей, фанатики, и не важно, как они себя проявляют - как религиозные фанатики, как политические фанатики или как фанатики вегетарианства. Те, кто пристально и как бы мимо людей глядят вдаль на некую, неведомую нам цель. Самое худшее то, что они нередко имеют большую власть над окружающими. Я не испытываю к ним ни малейшей симпатии, хотя и верю, что они чертовски страдают". Замечу, что отсутствие симпатии отнюдь не помешало Бергману изобразить страдающего рыцаря с сочувствием и позволить именно ему совершить подвиг истинного человеколюбия.

И еще одно высказывание режиссера о фильме, в заключение: "Благодаря ему я избавился от собственного страха смерти" (Цит. по: Бергман о Бергмане. М.: Радуга, 1985. С. 197 - 198).

Посмотрите "Седьмую печать" обязательно, чтоб если не избавиться от своих страхов, то задуматься о собственном и всечеловеческом пути, неизбежно конечном, но отнюдь не неизбежно безнадежном.

Рецензия: Виктор Распопин
http://raspopin.den-za-dnem.ru/index_c.php?text=2069

Практически именно с этого фильма, удостоившегося на фестивале в Канне в 1957 году специального приза жюри (поровну с «Каналом» Анджея Вайды, что по-своему знаменательно, учитывая несомненный символизм «хождения по кругам ада» и в данной картине об участниках Варшавского восстания в годы второй мировой войны), началась всемирная слава шведского режиссёра Ингмара Бергмана. Хотя ряд предшествующих работ мастера ретроспективно тоже были признаны кинематографическими шедеврами — например, «Лето с Моникой» и «Вечер шутов». Но «Седьмая печать» представляет уже зрелого, пусть лишь 38-летнего по возрасту художника, который, безусловно, склонен к богоборческим мотивам и пытается вырваться за пределы внушаемого с детства протестантизма (тем более что и отец Бергмана был пастором) даже при обращении к материалу, имеющему религиозную тематику.

Однако средневековый рыцарь Антониус Блок, который отправился, подобно многим крестоносцам, на спасение Гроба Господнего и освобождение Иерусалима из-под владычества неверных, в большей степени разочарован и внутренне опустошён не по причине краха своих христианских убеждений. Он гораздо сильнее осознаёт мучительное несоответствие реального мира, где существуют жестокость, ненависть, бесправие и унижение людей, тому идеальному Царствию Небесному, которое он и другие искатели религиозного Абсолюта стремились обрести в Земле обетованной.

Мистическую встречу отчаявшегося рыцаря с самой Смертью и иносказательный шахматный поединок с нею за собственную душу и чуть ли не за всё человечество можно вполне уподобить дьявольскому по искушению и философскому по смыслу заключению договора Фауста с Мефистофелем. Хотя ценой выступает не столько личное бессмертие, сколько неутолимый поиск истины человеческого существования, определение некой основы бытия. Вот и бергмановский Блок, не будучи учёным, одержимым обнаружением своеобразного «философского камня», жаждет, прежде всего, заполучить отнюдь не приобщение к божественным истокам мироздания и не чисто религиозное просветление. Он ищет достаточно простую и понятную «формулу жизни», оправданный смысл земного пути человека, прежде чем тот когда-нибудь предстанет перед Богом и ответит за всё содеянное на Страшном Суде.

Пророчество Иоанна Богослова насчёт Второго Пришествия и конкретно — о снятии седьмой печати («сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. // И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом, и дано им семь труб») — приобретает в трактовке Ингмара Бергмана, казалось бы, приземлённый и даже житейский по своей сути пафос. Это касается спасения от смерти обычных людей — странствующего комедианта Юфа, его молодой жены Мии и их маленького ребёнка. Однако для того, кто в первую очередь разуверился в осмысленности человеческих попыток прожить собственную жизнь достойно и с умиротворением в душе, этот, скорее всего, воображаемый акт избавления невинных (есть также искус трактовать данное семейство как Иосифа, Марию и младенца Христа!) от кары Господней оказывается финальным искуплением своего предназначения. «Остановись, мгновение!» — теперь Антониус Блок готов умереть спокойно, с осознанием выполненной миссии, которая не имеет ничего общего с догматами веры.

Сергей Кудрявцев
http://www.kinopoisk.ru/level/3/review/933231/

Бог и дьявол ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. Нам хочется думать, что Бог сильнее. Но это – увы! – ошибка, Бога непрестанно убивают. И это вина каждого из нас, как бы мы ни были значительны или смехотворны.
Ингмар Бергман

Седьмая печать. Апокалипсис.

И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб. И пришел иной Ангел, и стал перед жертвенником, держа золотую кадильницу; и дано было ему множество фимиама, чтобы он с молитвами всех святых возложил его на золотой жертвенник, который перед престолом. И вознесся дым фимиама с молитвами святых от руки Ангела пред Бога. И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясение. И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить.
Откровение святого Иоанна Богослова. Апокалипсис

Когда Бергман принес на киностудию «Свенск Фильминдустри» сценарий «Седьмой печати», от него «отмахнулись всеми мыслимыми руками»: это произведение для узкого круга, слишком мудреное и трудное для проката. Пришлось снимать «Улыбку летней ночи», премьера которой состоялась на второй день Рождества 1955 года. Вопреки всевозможным открытым и скрытым опасениям, картина имела солидный успех. А в мае 56-го ее показали на Каннском фестивале.

«Узнав, что фильм получил приз, - пишет Бергман, - я поехал в Мальме и занял денег у Биби Андерссон, в то время самой состоятельной из всех нас. После чего полетел к Карлу Андерсу Дюмлингу, который, сидя в гостиничном номере в Канне с вытаращенными глазами и в полубезумном состоянии, продавал за бесценок "Улыбку летней ночи" всякого рода барышникам. Ведь ни с чем подобным ему раньше сталкиваться не приходилось. Его невинность была почти столь же безмерна, как и его самоуверенность.

Положив перед ним отвергнутый сценарий "Седьмой печати", я сказал: "Теперь или никогда, Карл Андерс!" А он в ответ: "Ладно, но сперва я должен прочитать". "Но ведь раз отверг, значит, читал?" - "Читал, но, наверно, невнимательно".

Фильм велено было сделать быстро, за 36 дней, не считая времени, которое потребуется для выездов на натуру. Производственные затраты минимальные. Нам предоставили павильон, предназначавшийся вообще-то для производства какой-то другой картины. Поразительно, с каким веселым легкомыслием можно было в то время начинать съемки такой сложной ленты. Как бы там ни было, но спустя два месяца после того, как было принято решение о постановке, мы приступили к съемкам».

Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И Он показал, послав оное через Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа и что он видел. Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.
Апокалипсис

Так начинается последняя книга Библии – таинственный и прекрасный конец Священного Писания, конец Времени, конец человеческой Истории, без которого в ней просто отсутствует смысл. Бергман считал, что среди естественных человеческих желаний знать будущее – одно из самых сильных. Потому что смерть и память о ней наполняет содержанием нашу жизнь. «Каким?» – Вот вопрос, который всегда волновал людей. «Седьмая печать» – пишет он – «это современная поэма, оснащенная средневековыми аксессуарами. Рыцарь возвращается из крестового похода совершенно так же, как и в наши дни солдаты возвращаются с войны». Фильм начинается с того, что за рыцарем Антониусом Блоком приходит смерть. Он не боится ее, но не хочет умереть, не узнав, зачем жил.

«Сколько я себя помню, - пишет Бергман в одном из своих мемуарных романов, - меня всегда преследовал страх смерти, который временами становился невыносимым. Мысль о том, что я умру и тем самым перестану быть, что я войду в ворота Царства мрака, что существует нечто, чего я не способен контролировать, организовать или предусмотреть, была для меня источником постоянного ужаса. И когда я вдруг взял и изобразил Смерть в виде белого клоуна, персонажа, который разговаривал, играл в шахматы и, в сущности, не таил в себе ничего загадочного, я сделал первый шаг на пути преодоления страха смерти».

В основу «Седьмой печати» Бергман положил родившуюся из детских воспоминаний пьесу «Роспись по дереву», написанную для учеников театральной школы Мальмё, где он преподавал. «Требовалось что-то сыграть на весеннем показе, а раздобыть пьесу с приблизительно равноценными ролями было нелегко». Тогда он и сочинил пьесу-упражнение, количество ролей в которой определялось количеством студентов.

«Я раздобыл себе гигантский радиограммофон и купил "Кармину Бурану" Карла Орфа. По утрам, прежде чем отправиться на репетиции, я обычно запускал на полную мощь Орфа. "Кармина Бурана" построена на средневековых песнях вагантов времен чумы и кровавых войн, когда бездомные люди, сбиваясь в огромные толпы, бродили по дорогам Европы. Среди них были школяры, монахи, священники и шуты. Кое-кто знал грамоту и сочинял песни, исполнявшиеся на церковных празднествах и на ярмарках. Тема людей едущих сквозь гибель цивилизации и культуры и творящих новые песни, показалась мне заманчивой, и однажды, когда я слушал заключительный хорал «Кармины Бураны», меня осенило – это станет моим следующим фильмом!»

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них.
Апокалипсис

Бергман очень гордился своей перепиской со знаменитым Альбером Камю, и даже собирался экранизировать одно из его произведений. Его завораживала глубина изучения человека, стоящего перед лицом гибели. Для своей «чумы» режиссер выбрал эпидемию XIV века. Свирепее болезни Западная Европа не знала. Чума скосила почти две трети ее людей. Мало, кто не вспоминал в те дни о Страшном суде. Но в то время, как одни искали Бога в покаянии, другие впадали в панику, пили и веселились, или путали, подобно бергмановскому оруженосцу Йонсу, понятия «мужество» и «цинизм».

В шестнадцать лет Бергмана отправили в Германию в качестве Austauschkind (учиться по обмену) в пасторскую семью, обитавшую в местечке Хайна в Тюрингии. «Надо ли мне вытягивать руку и говорить «хайль Гитлер»?» - Пастор ответил: «Lieber Ингмар, это следует рассматривать как вежливость». Юноша не переставал удивляться: на проповеди пастор ссылался не на Евангелие, а на «Майн Кампф». Потом они оказались в Веймаре, там проходил День партии во главе с Гитлером. «Ни разу в жизни я не видел ничего похожего на эту демонстрацию беспредельной силы. Как все орал, как все вытягивал руку, как все выл, как все был преисполнен обожания». Когда до Бергмана дошли свидетельства из концлагерей, как и другие, он счел фотографии пропагандистской ложью. А потом его охватило презрение к самому себе.

«Мы никогда ничего не слышали о свободе и вовсе не представляли себе, что это такое. – Пишет режиссер в «Латерне Магике». – Вполне возможно, что именно это привело нас к робкому приятию нацизма. Наказания были сами собой разумеющимися. Порой они бывали скорыми и незамысловатыми вроде оплеух и шлепков по заднице, но иногда принимали весьма изощренные и отточенные поколениями формы. Если Эрнст Ингмар Бергман писал в штаны – а такое случалось весьма часто – ему приходилось остаток дня ходить в красной, до колен юбочке. Это считалось безобидным и потешным». Прегрешения посерьезней наказывались по всей строгости – детей пороли кнутом для выбивания ковров или запирали в темной комнате. «Этот последний вид наказания перестал вселять в меня страх, когда я нашел карманный фонарик. Если меня запирали в гардеробную, я включал его, направлял лучик на стену и представлял себе, что сижу в кино».

Р ы ц а р ь: Вера – тяжкое страдание. Понимаешь? Будто любишь кого-то, а он прячется в темноте и никогда не покажется, как ни зови его.
М и а: Что-то не пойму я тебя.
Р ы ц а р ь. Как все это кажется мне нелепо и бессмысленно, когда я здесь, с тобой и с твоим мужем. Как все вдруг становится неважно… Этот день я запомню. Тишина, вечер, земляника, молоко, ваши лица в сумерках и спящий Микаэль. Я буду припоминать, о чем вы говорили. Я бережно понесу это воспоминание об этом часе, словно полную доверху крынку парного молока.

Спасение четы радостных, жизнелюбивых скоморохов – Юфа и Мии – становится тем осмысленным поступком, который рыцарь хотел совершить перед своим концом. Он специально проигрывает партию, чтобы дать им возможность незаметно ускользнуть от Смерти. Рациональный Йонс тоже исполнен благородства, и постоянно творит одни лишь добрые дела, но, в отличие от Блока, успокоения в них он не находит. С кем из своих героев остается режиссер, до конца фильма непонятно. Видно только, что в нем идет честный поединок.

Бог и дьявол ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. Нам хочется думать, что Бог сильнее. Но это – увы! – ошибка, Бога непрестанно убивают. И это вина каждого из нас, как бы мы ни были значительны или смехотворны.
Ингмар Бергман

«Во время работы над «Седьмой печатью» молитва занимала центральное и весьма реальное место в моей жизни. Творить молитву казалось абсолютно естественным. Совершенно очевидно, что это картина – одна из последних попыток продемонстрировать религиозные взгляды, унаследованные мной от отца и жившие во мне с детства».

Как-то они ехали с отцом на велосипедах. Началась страшная буря с градом. Молнии вспарывали темноту, раскаты грома превратились в сплошной гул. «Мы побежали к ближайшему заброшенному строению, – рассказывал Бергман, - Я прижался к отцовским коленям. «Боишься?» – спросил он. - «А что если это Страшный суд?» - «Тебе-то что известно про Страшный суд?» - смеется отец. – «Ангелы вострубят, и звезда, имя которой Полынь, упадет в море, превратившись в кровь». – «Ну, если это и Страшный суд, то хорошо, что мы вместе, правда?» - С этими словами пастор снимает пиджак и укутывает сына. Вообще-то я тогда отрицал существование Бога. Но в то, что Господь меня за это покарает, не верил. Потому что отец, который во время Страшного суда уж точно окажется среди праведников, постарается меня спрятать».

В «Седьмой печати» есть сцена, раньше вызывавшая у Бергмана восхищение, смешанное с ужасом. Сцена смерти Раваля в ночном лесу. Зарывшись головой в землю, он воет от страха. Сначала режиссер намеревался дать крупный план. Но потом обнаружил, что на расстоянии впечатление жути усиливается. «Раваль умер, почему-то я не велел выключать камеру, и вдруг на таинственную лесную опушку, напоминавшую театральную сцену, упал бледный солнечный луч. На небе, весь день затянутом тучами, как раз в момент смерти, внезапно, словно все было подстроено заранее, выглянуло солнце».

Несмотря на то, что Бергман вырос в семье священника, он не смог получить от отца ни крепкой веры, ни настоящего понимания того, о чем говорит Библия. Но он постоянно пытался восполнить этот трагический провал и грустно признавался, что, создавая фильмы или спектакли, сам часто до конца не понимает, о чем в них идет речь.

Очень интуитивно автор «Седьмой печати» пытается донести до зрителя одну из самых поразительных и парадоксальных мыслей Апокалипсиса: Откровение не пугает, а вселяет надежду, смысл жизни находится за пределами жизни. Воин проливает кровь, чтобы наступил мир; пахарь проливает пот, чтобы вырос хлеб; человек живет, чтобы научиться быть Человеком. Научиться любить, чтобы вечно жить рядом с Богом, который и есть Сама Любовь.

«Заключительная сцена, где Смерть, танцуя, уводит за собой странников, родилась случайно. Мы уже все упаковали, приближалась гроза. Вдруг я увидел удивительную тучу. Гуннар Фишер вскинул камеру. Многие актеры уже отправились на студию. Вместо них в пляс пустились техники и какие-то туристы, не имевшие ни малейшего представления, о чем идет речь. Столь известный потом кадр сымпровизирован за несколько минут. Так вот порой бывало.

"Седьмая печать" - одна из немногих картин, по-настоящему близких моему сердцу. Не знаю, собственно, почему. Произведение это поистине не без пятен. Мы закончили фильм за 35 дней. В нем хватает ляпов, заметна спешка. Но мне кажется, в фильме отсутствуют признаки невроза, он проникнут жизненной силой и волей. Да и тему свою развивает с радостью и страстью.

На киностудии премьеру картины вдруг решили обставить с катастрофической помпезностью юбилея, на котором была бы представлена вся шведская кинематография времен своего величия. Фильм для подобных торжеств не предназначался, и на праздничной премьере в воздухе запахло убийством: специально приглашенная публика, фанфары и речь Карла Андерса Дюмлинга. Надо бы хуже, да некуда. Я лез из кожи, дабы предотвратить диверсию, но оказался бессилен. Скука и злорадство были почти осязаемы…

Потом, весной 1957 «Седьмая печать» получила в Канне специальный приз жюри и огненным вихрем пронеслась по всему миру. Картина вызвала сильнейшую реакцию у людей, почувствовавших, что она отразила их собственную раздвоенность и боль. Но праздничную премьеру мне не забыть никогда…»

http://www.neofit.ru/modules....os=-684
http://rutube.ru/tracks....d6aca54
http://vkontakte.ru/video16654766_159542390

И все-таки, что бы мы ни говорили, мне кажется, что рыцарь больше всех в этом фильме боялся смерти, больше всех искал возможность избежать страх. Страх, который испытывал рыцарь гораздо сильнее, чем страх тех людей, в глазах и поступках которых мы его видели! Если бы рыцарь не боялся, то он бы не стремился узнать, что будет с ним после смерти. Он боялся того, что жизнь его бессмысленна. Мы говорили сегодня о том, что герой изменился! Он, по моему мнению, изменился в том, что он смог избавиться от мысли, что он ничтожество, что жизнь его бессмысленна. Весь фильм он был в терзаниях от этого и хотел найти путь, чтобы избавиться от них... И он нашел этот путь. Путь этот заключался в вере. Он смог поверить! А это было очень-очень трудно!!!! Только вера может спасти нас от страха, только она дает смысл жить...

В фильм вложено много жизненной философии... Философии сложной и многогранной... Вся наша жизнь - игра в шахматы со смертью (с собой, своими мыслями, желаниями)... Важно лишь понять, что нам может помочь в этой игре.

Рыцарь хотел, чтобы Бог ответил ему... Протянул длань... Что-то объяснил... И пройдя трудный путь, он понял, что надо Верить... И тогда жизнь становится осмысленнее. Шаткие шаги на зыбком песке становятся твердыми и уверенными.

Кстати, разговор о фильме можно (и нужно) продолжать и продолжать – кино-то бесподобное, заслуживающее только превосходных эпитетов! Мне вот кажется уместным подчеркнуть следующее. Бергман рассуждает совсем не о смерти, переселяя нас в чумной век средневековья. Как бы ни были от нас далеки те люди и их данности, мы узнаем в них себя, пугаясь сходства и не желая поэтому самоидентифицироваться. А сиё возможно лишь ввиду раскрытия режиссёром вечных ценностей, коими для фильма являются Надежда, Любовь и Вера. Называя эти добродетели, я расставил их именно в порядке, олицетворяющем случившееся с нашим рыцарем. Он, несмотря на опустошённость и равнодушие, стремится без устали задавать вопросы, искать, надеяться. Эта Надежда подводит его к знакомству с замечательной семьёй, в к-ой царят мир, блаженство и Любовь, ради к-ых он и проигрывает свою безнадёжную партию, приобретая, однако смысл жизни. Благодаря понятому в нём и рождается Вера, позволяющая смиренно принять свой последний удел, сохранив лицо и оставшись Человеком!

P.S. Знаете, сюжет «Седьмой печати» в чём-то пережили и мы вчера – отключение света в самом конце действа (своего рода Апокалипсис), чудесная, тёплая погода и долгая дорога … Всем спасибо за вечер!

Фильм мне показался очень светлым, подающим надежды, веру. И пусть всех нас в итоге ждет старушка смерть, мы все равно способны сделать все самое лучшее.. за отведенный нам срок. Я думаю, что рыцарь начал по-настоящему жить только во время этой игры в шахматы со смертью. До этого он был просто бравым солдатом, мужем, хозяином, который пошел в крестовый поход, возможно, за какими-то ответами. Герой на войне, но вовсе не герой в своей же душе. Ему было мало всей жизни, чтобы постичь ее смысл, и достаточно одной партии в шахматы, чтобы познать истину, любовь, веру, дружбу и многое другое.

P.S. Александр Анатольевич, присоединяюсь! Вечер и правда был чудесный!

«Седьмая печать» снята очень красиво. Никогда бы не подумала, что такое произведение искусства можно снять за 35 дней с минимальным бюджетом. А уж об актерском составе и говорить нечего. Каждый на своем месте. На каждую роль подходил только тот самый актер, который ее сыграл, и никто иной!

Как на обсуждении мною было отмечено, запомнились мне крупные планы, особенно те, где было запечатлено выражение глаз. Глаза ведь помогают нам проникнуть в глубины души человека. Таких запоминающихся глаз, как у девушки перед сожжением и у девушки на коленях перед Смертью, я не видела больше нигде. Эти две картинки врезались мне в память настолько, что я могу отчетливо видеть их перед собой, закрыв глаза.

А теперь о главном. О главном действующее лице – Антониусе Блоке. Рыцарь, только что вернувшийся из десятилетнего крестового похода домой, встречает Смерть. Надо запомнить выражение его лица – такое радостное, чистое, светлое и совсем без тени страха перед Ангелом Смерти. Он не молил о пощаде, нееет. Он был не трус! Он решил поиграть в шахматы со Смертью. Вспомните его слова в церкви, после того, как он раскрыл свой план Смерти «Я, Антониус Блок, и я играю в шахматы со смертью». Улыбка на лице, радость, превосходство. И я, думаю, что радость его была не напрасна. Он взял эту отсрочку, чтобы найти Бога, поверить в Невидимое, убедиться, что Он есть, и что жизнь его не напрасна. Понял это он, когда встретил семью шутов, такую чистую, светящуюся чистотой, полную любви и доброты. Они отличались от всего, что происходило вокруг в то страшное время. И Блок тоже начал меняться. Взгляд его становился светлее и яснее. Но окончательное решение он принял, когда проиграл смерти, отдав ей себя и своих друзей, но тем самым сумев спасти тех, кто был достоин жизни – то самое «святое» семейство. И тем самым он выиграл у Смерти свою вечную жизнь. Он отдал ей тех, от кого не исходит света в этом мире, пожертвовал ими ради того теплого лучика в царстве тьмы, который мог принести радость еще многим людям. Смерть не взяла то, что более ценно. Вернее, ей не дали этого забрать! Жертва снова победила Смерть! И это не удивительно, так как могла произойти только в случае, если бы Блок нашел Бога. И он это сделал. Он познал его. Если бы этого не случилось, то не было бы и жертвы. И молитва рыцаря перед смертью вовсе не говорит о том, что он воззвал к Богу, когда ему стало страшно. Он воззвал к Нему, чтобы Он их принял, ведь Он есть!

P.S. а вечер, правда, удался!

Автор, великий Ингмар Бергман в своём фильме “Седьмая печать” раскрывает перед нами разные картины восприятия смерти. Мы видим, как отношение людей к предмету нашего разговора разнится: однако, как сказал персонаж М.Ю. Лермонтова Печорин «...идеи уже при первом своём существовании материальны...». В связи с этим, легко можно заметить, как меняются судьбы повёрнутых на Смерти людей под влиянием именно этого фактора – Идеи о неизбежности Смерти и Её скорейшем приходе в наш мир... С этими героями происходит то, что можно перефразировать (извините за не литературность), как «Мы идём к Вам!»

Но есть и другая сторона медали. Есть всё-таки люди, которые видят Жизнь «перед Смертью» и стараются не думать о ней, либо если Та пришла, то надо миссию Её отсрочить, хоть с ней в шахматы сыграть что ли! В Жизни этих людей хватает вещей, стоящих, кроме Бабки с косой или Деда с ножом! Они заняты делами иными — любовью к семье и к ближнему своему, увеселением наших хмурых людей, ну и, конечно же, просто любованием природы и всего прекрасного вокруг Нас! И это всё заставляет их жить, а не доживать!

Безусловно, этот фильм произвёл на меня неизгладимое впечатление: он заставил меня, действительно, взглянуть на Жизнь другими глазами. Совершенно новый взгляд, мировосприятие! Долой негатив, давай веселиться!!! И будет жить вечно как семья Актёров!

Что же касается семьи, то я полностью согласна с Вами, Александр Анатольевич, что она является носителем Добра, а главное Любви! Эти люди, можно сказать, посланы на Землю Богом, чтобы открывать глаза и сердца людей, чтобы привносить в мир что-то по-настоящему хорошее и позитивное! Своим примером они показали, что добро все равно останется в живых, что его путь будет долог, даже бесконечен!

Христос воскрес! Опять с зарею
Редеет долгой ночи тень,
Опять зажегся над землею
Для новой жизни новый день.

Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной;

Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!

Они в выси пока сияют,
Недостижимой, как мечта,
Где голоса земли смолкают
И непорочна красота.

Но, с каждым часом приближаясь
Из-за алеющих вершин,
Они заблещут, разгораясь,
И в тьму лесов, и в глубь долин;

Они взойдут в красе желанной
И возвестят с высот небес,
Что день настал обетованный,
Что Бог воистину воскрес!

(Иван Алексеевич Бунин)