|
"ДОЛГАЯ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ" 1966
| |
| Александр_Люлюшин | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:51 | Сообщение # 1 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 3246
Статус: Offline
| «ДОЛГАЯ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ» 1966, СССР, 76 минут
- единственный фильм знаменитого сценариста эпохи 60-ых Геннадия Шпаликова
  
  
  
Грустная повесть о несостоявшейся любви. О предчувствии любви. О необходимости любви. И о том, что не получилось… Двое молодых людей случайно встретились и провели вместе один вечер. Казалось, взаимная симпатия могла перерасти в глубокое чувство…
Съёмочная группа
Режиссёр: Геннадий Шпаликов
Сценарий: Геннадий Шпаликов
Директор фильма: Владимир Беспрозванный
Оператор: Дмитрий Месхиев
Композитор: Вячеслав Овчинников
Художник: Борис Быков
Звукорежиссёр: Ирина Черняховская
В ролях
Инна Гулая - Лена
Кирилл Лавров - Виктор
Павел Луспекаев - Павел
Марина Полбенцева - Марина
Виктор Перевалов
Георгий Штиль - пожарник
Лариса Буркова
Лилия Гурова
Алла Тарасова - Раневская в эпизоде из спектакля «Вишневый сад»
Алексей Грибов - Фирс в эпизоде из спектакля «Вишневый сад»
Интересные факты
На своём сценарии фильма Геннадий Шпаликов написал: «Памяти Виго, моего учителя в кинематографе, да и в жизни».
Согласно тестам, применяемым психологами при изучении комплекса самоубийц, долгий проезд на барже в конце фильма, предсказывал склонность автора ленты к преждевременному насильственному уходу из жизни.
Выдающийся итальянский режиссёр Микеланджело Антониони, увидев заключительную сцену картины Геннадия Шпаликова на фестивале авторского кино в Бергамо (где она получила главную премию), был потрясён подобным просто и лаконично выраженным мотивом его же фирменной «некоммуникабельности чувств» и уверял, что так бы сам не смог снять.
Награды
Главный приз на МКФ авторского кино в Бергамо.
Смотрите фильм
http://vkontakte.ru/video16654766_160720724
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:54 | Сообщение # 2 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Геннадий Шпаликов. Долгая счастливая жизнь. Сценарий
1
Сквозь осенний лес, который для каждого имеет свою привлекательность, светило вечернее солнце. Свет его, проходя между облетающими деревьями, был ясен и чист. Он уже как бы снизу озарял стволы и ветви, и мягко вспыхивали под его лучами верхушки деревьев, светились листья, застывшие в неподвижности. Ото всего уже неуловимо веяло ноябрем, хотя до снега было еще далеко, но воздух к вечеру холодел и был свеж, как перед снегом. Уже во многих приметах проступало нетерпение зимы.
Непосредственно к лесу примыкало большое строительство; его широкая панорама темнела на фоне заката прямоугольниками корпусов, силуэтами кранов, без которых немыслим пейзаж молодого города; краны разнообразно и на разной высоте высились над домами. Вечерний свет, проходя сквозь корпуса, заставлял ярко сверкать стеклянные проемы.
От строительства по направлению к лесу, неорганизованно, растянувшись в длинную цепочку, шли молодые люди. Так они и вступили в лес. С первых же минут их появления, да и, пожалуй, с первых кадров нашей истории будет слышна мелодия; ее наигрывал кто-то из идущих молодых людей на гитаре, а кто-то другой помогал ему на аккордеоне, но не особенно помогал — гитара все-таки преобладала. А играли они старую песню "Отвори потихоньку калитку", спокойствие и простота которой сочетались со спокойствием осеннего заката, неторопливым проходом через лес, когда и шагов почти не слышно — их заглушали облетевшие листья.
Лес кончился. Прервался ненадолго, пропустив через себя шоссе. Шоссе в этом месте возвышалось над лесом, находясь почти на уровне верхушек деревьев, и, чтобы подняться на него к автобусу, ожидавшему молодых людей, им пришлось взбираться вверх, держась за кусты и помогая друг другу.
Во время этого подъема все они исчезали на короткое время, чтобы появиться внезапно на шоссе перед автобусом, возникнуть четкими темными фигурками на фоне неба, когда даже гитара, поднятая кем-то над головой, будет иметь свой контур.
Вот он уже есть, контур гитары, чей-то силуэт — и еще один.
Собрав в себя всех молодых людей, появившихся с разных сторон шоссе, автобус рванул с места и помчался, освещенный последними солнечными лучами, равно как и верхушки окружавших автобус деревьев. Затем дорога пошла под уклон и освещение сделалось обыкновенным.
Это было в субботу, в пятом часу. Двадцать два молодых человека (в их числе были и девушки) отправились на этом автобусе в город Н.
Город Н. был похож на все молодые города, возникшие в Сибири, и представлял из себя тот притягательный культурный центр, в который устремлялись в праздничные и выходные дни молодые люди со всех строек, расположенных от него и в ста и более километрах.
Стройка и поселок, откуда в пятом часу отошел автобус, находились в ста двадцати километрах от города, и, следовательно, предстояло три часа дороги. Но это не пугало пассажиров автобуса, одетых празднично, чисто выбритых. А девушки, сидевшие с ними, были одеты столь же нарядно, и в их настроении была приподнятость и оживление, свойственные праздникам и отъездам. Автобус у них был свой, от строительства; в нем можно было, не стесняясь присутствия посторонних, петь всю дорогу, смеяться по такому поводу, который человеку случайному, не их круга, мог бы показаться странным, а также пересаживаться с места на место, разговаривать с водителем, курить, а если понадобится, и остановить автобус у какой-нибудь березовой рощи, белеющей в темноте стволами, или невдалеке от озера, на берегу которого горит костер, сладко дымя и заставляя всех запеть, не сговариваясь: "Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету..."
И эту спели.
И еще многие, из разных лет, в том числе из военных, хотя в автобусе ехали люди очень молодые, не воевавшие, а многие еще и не служившие в армии или во флоте, но пели они, как ветераны.
Девушка, которая займет в этой истории основное число страниц, сидела спиной в сторону движения и пела всю дорогу. Слух у нее был неважный, но зато голос вполне громкий, и желание петь преобладало над музыкальными способностями, равно как и чувство, с которым она пела.
На ней был берет, — челка белая из-под него, и еще плащ. Этой легкостью одежды она выделялась среди своих товарищей, а больше ничем. Ее звали Лена.
Уже стемнело, и водитель зажег фары.
Заяц перебежал шоссе, вызвав своим появлением восторг и крики.
И внезапно свет фар своими параллельно идущими лучами выхватил из темноты чемодан и сумку, поставленные точно на середине шоссе.
Водитель вынужден был затормозить перед этими предметами, возникшими неизвестно откуда. Но тайна их появления тут же раскрылась самым обыкновенным образом: из-за дерева вышел человек и направился к автобусу.
— Здравствуй, — сказал он водителю, приоткрывшему дверь. — Подвезешь?
— Как компания захочет, — шофер кивнул назад.
— Я человек компанейский. У меня и выпить есть.
— Хватайте его, а то убежит! — крикнул кто-то.
— Вы решайте, а то я и передумать могу, — сказал человек. — Тут автобусов много ходит.
И вот уже он протягивал в автобус чемодан, сумку и сам вошел в него, присев рядом с Леной у самой двери.
Автобус тронулся.
Парень в накинутом на плечи пальто, из-под которого виднелись "молнии" и курточка, заиграл на гитаре какую-то песню, а остальные разглядывали беззастенчиво нового пассажира. Он сидел, обратившись лицом ко всем, кроме Лены.
Разглядывание его нисколько не смущало. Он в свою очередь спокойно смотрел на всех, а потом сказал:
— А выпить у меня, ребята, нечего. Могу чемодан открыть. Я сам три месяца вообще ничего не пил. Но кто хочет, в городе может выпить.
Лицо у него было молодое, но усталое, небритое. Он казался старше своих лет, и говорил он уверенно.
— А кто ты такой? Откуда ты тут появился? — спросила его Лена перед всеми. Спросила весело.
— Я? — Он посмотрел сбоку на нее, ответил ей, а не всем: — Иностранный разведчик. Разве не похож?
— Под геолога работаешь?
— Да. Молодой специалист. Отстал от партии. Не ел пять дней, тонул, горел, но бодрости не терял. Корешками питался, песни советских композиторов пел: "Держись, геолог, крепись, геолог, ты солнцу и ветру брат".
— Смотри, и песни знает!
— Пришлось выучить: приметы времени.
— А эту знаешь? — спросила она и громко запела:
На закате ходит парень
Возле дома моего,
Поморгает мне глазами
И не скажет ничего.
— "И кто его знает, чего он моргает, — тотчас подхватил парень. — Чего он моргает, на что намекает..."
Голос у него оказался точно таким же, как у Лены. Пел он громко, а слуха не было, и Лена, не прекращая петь, в знак солидарности пожала ему руку, после чего они уже всем автобусом допели до конца эту песню, и она получилась и, как это бывает иногда с широкими песнями, вовлекла поющих в свое единственное настроение, и люди охотно поддавались этому настроению, принимали его, захваченные мелодией и словами, так складно и просто соединенными в понятный для всех смысл.
А вчера прислал по почте
Два загадочных письма:
В каждой строчке только точки, —
Догадайся, мол, сама.
И кто его знает,
На что намекает.
Я разгадывать не стала —
Не надейся и не жди.
Только сердце почему-то
Сладко таяло в груди.
И кто его знает...
Лена и парень, сидевший рядом с ней, пели с одинаковым старанием, воодушевляясь все более к концу песни.
Этот случайный здесь человек, начавший петь несерьезно, как бы продолжая диалог с Леной, оказался тоже захваченным песней и еще чем-то, что возникало на это короткое время между ним и незнакомой девушкой, и хотя, может быть, ничего между ними и не возникло, но ему показалось что-то, чему соответствовал припев.
А кто его знает, как это получается? Кто знает, каким образом люди находят друг друга? Кто знает, с чего начинается привязанность, влечение, необходимость именно в этом человеке, а не в другом?
Все эти обыкновенные мысли ни на секунду не появились у Лены и ее соседа, но в самой песне и в том, как они ее пели, были и совершенно определенно присутствовали размышления этого круга.
На повороте на темном мокром шоссе автобус занесло и развернуло поперек. Шофер затормозил. Пассажиров силой инерции бросило вперед и влево, но все обошлось вполне. И могу добавить: эта загадочная, но уже объясненная наукой сила инерции помогла как-то сблизиться тем, кто сидел по разным углам автобуса, не решаясь сесть рядом. Однако переполох прошел. Автобус поехал.
Лена, как и всякая девушка в минуту опасности, искала опору и защиту. Такой защитой и опорой оказался сидевший рядом незнакомый парень. Им мог быть и другой, но сидел он, и Лена прижалась к нему.
Между тем автобус уже ехал, уже потянулись за окнами еле видимые во тьме деревья, обозначенные лишь переходом от полного мрака к просветлению на вершинах, где листья реже, ветки короче, где начинается свободное пространство вечернего ясного неба. Уже играла гитара, но пока никто не пел, не было и разговоров. По шоссе невысоко стоял туман. Лена все еще держала голову около этого незнакомого парня, рукой касалась его плеча.
— "Ночевала тучка золотая на груди утеса великана", — негромко сказал парень, улыбнулся и дунул сверху на затылок Лены.
Светлые волосы ее легко приподнялись.
— Ничего себе тучка. — Лена села прямо.
— Главное, в субботу глупо разбиваться. В понедельник — другое дело, — сказал незнакомый парень.
— Ужасно я всего этого боюсь, — сказала худенькая девочка в глубине автобуса. — Мне нагадали, что я умру не своей смертью и в тридцать пять лет.
— Кто же тебе это нагадал? — спросил ее сосед, обнимая.
— Цыганка, за рубль. По линиям ладони, — сказала девочка, и в автобусе засмеялись.
Лена и незнакомый парень молчали. Потом Лена сказала, обращаясь к нему:
— А я боялась воды. И очень долго. Я с родителями до пятнадцати лет жила в степи, под Карагандой...
...На экране возникает не степь. Обычный среднерусский пейзаж. Серый летний день; река, отмель; невдалеке лес.
— А на каникулы меня позвал дядя к себе, под Воронеж, — продолжает голос Лены, — там замечательные места. А как же река называлась? Небольшая речка, но глубокая.
— Нил, — отвечает голос незнакомого парня.
— В воскресенье меня позвали ребята кататься на лодке, — продолжает голос Лены. — Плавать я не умела совсем. Я так им и сказала.
...Теперь на реке — лодка. В лодке — подростки. Все аккуратно одетые, в светлых воскресных рубашках. Парень играет на гармошке. Лена сидит между двумя ребятами, обмахиваясь веточкой. Лицо у нее счастливое, безмятежное. Все поют, и получается даже стройно: "В рубашке нарядной к своей ненаглядной пришел повидаться хороший дружок, вчера говорила, навек полюбила, а нынче не вышла в назначенный срок..."
...Лена увлечена пением, рекой, лодкой и не замечает, что у ребят есть какая-то договоренность, план.
И они осуществляют его: на самой середине этой неширокой, спокойной речки Лену сталкивают в воду. В чем сидела — в том и летит. В платье, в тапочках. На корме приготовился парень в трусах: спасать, если что. Лена появляется тотчас, неистово бьет руками по воде — и странно! — держится на ней, не тонет. Ребята подбадривают ее криками, но Лена не обращает на них никакого внимания. Лицо у нее напряженное, злое. Погрузившись еще раз с головой и вынырнув снова, она направляется не к лодке — до нее можно дотянуться рукой, а к берегу — берег метрах в десяти. Она плывет! Колотит руками и ногами, старается, высоко задирает подбородок — и все-таки воды она наглоталась — и наконец чувствует ногами дно и выходит на берег. Платье облепило ее плотно, вода стекает с прямых длинных волос, лицо гневное, губы дрожат от обиды. А на лодке — восторженные крики, машут руками, приветствуют ее, рады за нее. Лена снимает тапочку и неловко швыряет ее в лодку. Не долетев, тапочка тонет. Лена поворачивается и уходит прочь по отмели. Утонувшая было тапочка спасена, парень машет ею над водой. Лену зовут. Но она уходит. Лицо ее сохраняет выражение обиды, слезы беспомощно текут по щекам, хотя тут попробуй разберись — где слезы, а где вода!
...И сразу же — озаренное (слова этого не боюсь!) нежностью к тому, что тогда было, что вспомнилось сейчас, счастливое лицо Лены в автобусе. Она молчит, задумавшись, и молчит незнакомый парень, ее сосед.
Он как бы увидел все, что увидели мы, — девочку на реке, ее угловатость, обиду, которая теперь — счастье, тапочку, летящую над водой, горсть песка, слезы на лице, лето...
И у него вдруг появилась необходимость, потребность рассказать этой девушке, которую он видел в первый и, возможно, в последний раз, что-то о себе, какой-нибудь случай, происшествие. К этому располагали дорога, тьма за окнами, гитара в глубине автобуса, сама недавняя рассказчица, сидящая рядом. И рассказать хотелось не пустяк, не веселую глупость — анекдот, а другое, личное, о чем не со всяким заговоришь, не вспомнишь, понимая, что не всем интересно слушать то, о чем тебе вздумалось вспоминать.
— А у меня такой случай был, — сказал сосед Лены. — Я в сорок шестом году в ремесленном учился. Тебе интересно?
— Давай! — сказала Лена, и он поверил сразу, что ей интересно.
...И теперь уже Лена как бы увидала подростков в замасленных ватниках, в тяжелых ботинках, в шапках и кепках во дворе ремесленного училища, посреди которого высилось деревянное сооружение гимнастического городка: мост, бум, брусья и канат, завязанный на конце толстым узлом, потрепанный, расчлененный — нитки висят. На канате раскачивались до страшного скрипа железных креплений, на шест лезли, достигая вершины, и, скользя вниз, обжигали ладони; по буму расхаживали, сталкивали с него. День был переход от марта к апрелю — прекрасный день. Всё мокрое, весеннее, во всем сверкание и особый блеск. Трава уже высохла местами. Прелесть воздуха, шум в голове, облака. Хорошо стоять у теплой кирпичной стены, спиной к ней, без шапки, лицом к солнцу и наблюдать, как оно разноцветно вспыхивает сквозь приподнятые на мгновение ресницы. Много весною хороших занятий.
— Я поспорил с ребятами, что пройду от ремесленного до нашего дома, ни разу не коснувшись земли, — говорит голос Виктора.
— Как же так — не коснувшись? — спрашивает Лена.
— Был план.
— А на что поспорил?
— Да ни на что.
...И вот один из подростков сбрасывает ватник; передает его товарищу. Гимнастерку заправляет в брюки. Мы не видим близко его лица. Он довольно высок, подтянут. Рукава гимнастерки коротковаты ему, и брюки можно бы чуть подлиннее. Он из всего уже вырос. Ботинки у него тяжелые, большие, солдатского образца.
С бума начинается эта панорама, с бума. Он проходит его легко, задумчиво и никуда не торопясь. Руки его свободно опущены, взгляд сосредоточен.
Толпа подростков (человек пятнадцать) сопровождает его по земле, с которой он так необдуманно простился. Подростки возбуждены предстоящим зрелищем, в благополучный исход которого они верят, кажется, не очень.
С бума — на бочку! — прокатившись через каменный двор с грохотом, и на забор, высокий, чуть наклонный; он идет по нему с той же легкостью и видимой небрежностью, которая и есть настоящее мастерство; затем кирпичная ограда — это просто! — прыжок с нее на крышу сарая, прогулка по ней — доски скрипят под ногами; теперь пожарная лестница — замешательство, до нее от крыши сарая метра четыре — не допрыгнуть, да и падать высоко. Но пусть удача сопутствует храбрым! — он находит на крыше шест, пробует его — шест надежен, крепок. Упершись шестом в землю, он перелетает к пожарной лестнице и — вверх, на крышу, по крыше между трубами — теперь жесть гремит у него под ногами, а в желобах на крыше лежат закинутые сюда давным-давно теннисные и другие мячики, потерянные, казалось бы, навсегда, и он бросает мячи вниз, в руки сопровождавших его внизу ребят — радость необычайная! — а он между тем спускается с крыши по дереву, оголенные ветки которого рядом с карнизом; затем опять крыши склада, прыжки с одной на другую, переход по гнущейся под ногами доске, прыжок на покатую, ребристую крышу гаража, отсюда рукой дотянуться до карниза второго этажа — еще три шага, прижавшись плотно к стене; приоткрыв окно, свое окно, он исчезает в темноте комнаты — победа.
...Лена захвачена рассказом. И у незнакомого парня лицо тоже счастливое и — странное дело — усталое, как будто он только что преодолел все эти крыши, ограды и деревья.
И еще одна странность: ему вдруг показалось, что он бежал, катил на бочке, взлетал на шесте только для этой девушки, сидевшей рядом, — больше ни для кого.
Но он тут же усмехнулся этой мысли и забыл о ней.
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:54 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Геннадий Шпаликов. Долгая счастливая жизнь. Сценарий
(продолжение)
2
А между тем автобус въехал в город.
Этот город сплошь состоял из новых домов, которые если не радовали разнообразием архитектурных решений, то, уж во всяком случае, делали город городом, где есть улицы, рекламы на фасадах, витрины, надписи над крышами и окна, значение которых огромно, когда они светятся.
Вообразите еще и улицу, вечернюю толпу, молодые лица, голоса, треск льда на подмерзших лужах.
Автобус остановился у входа в городской драматический театр.
Судя по всему, сегодня был полный аншлаг: толпы страждущих осаждали театральный подъезд, над которым в полном несоответствии с архитектурой этого здания висели три старинных фонаря.
Не старинных, конечно, но похожих на те старинные фонари.
Афиша, извещающая о том, что сегодня здесь, в этом городе, МХАТ дает представление пьесы Чехова "Вишневый сад", была набрана традиционным мхатовским шрифтом начала века.
Внизу было прибавление местного характера: "В антрактах танцы под оркестр и буфет".
Лена и остальные приехавшие вышли из автобуса.
— Пойдешь? — предложила Лена своему соседу. — Свободно могу провести. — Она развернула перед ним длинную ленту из двадцати двух билетов. — Пока считать будут — проскочишь.
Он не успел ответить, как на Лену со всех сторон налетели страждущие молодые и пожилые люди, окружили ее плотным кольцом, оттолкнув этого парня, который с ней ехал, сидел рядом.
— Караул! — только успела крикнуть Лена. — Ребята, на помощь!
И ребята из автобуса устремились к ней, а ее случайный сосед оказался ни при чем.
3
Парня этого звали Виктором. Он зашел в парикмахерскую, совершенно пустую.
Старик швейцар читал газету и пил чай из большой кружки: домашняя картина покоя и отдохновения!
В зале все десять кресел были свободны. Мастера скучали. Один из них (от нечего делать) сам решил побриться.
От зеркальных стен, белого кафеля, умывальников, блеска инструментов, белых халатов мастеров, от ламп дневного света и еще от вальсов по радио, веселящих душу, было празднично и тепло. Есть такие места, где всегда праздник. Парикмахерские в их числе, а еще, может быть, магазины, где продают и прокручивают пластинки, но речь не о том.
Виктор поколебался чуть, выбирая, куда бы сесть.
— Иди ко мне, — предложил ему пожилой мастер.
Виктор послушно сел к нему.
— Постричь, побрить, и я бы голову помыл, — сказал он, глядя снизу вверх на мастера, ожидающего указаний.
Тотчас же над ним с ловкостью была развернута белоснежная, хрустящая простыня, и он с удовольствием ощутил ее чистоту и холод.
А мастер уже взбивал горячую пену, пробовал на ремне бритву, и Виктор улыбнулся вдруг, сам того не желая, от всей обстановки, в которую он попал, от блеска зеркал, от вальса по радио, от вида собственной бороды и еще неизвестно отчего. Бывает, радость охватывает человека, а он и не знает, в чем тут дело, что тому причиной — молодость, душевное здоровье? — всё так, но есть в этом и безотчетное: радость, и всё.
4
Итак, показывали "Вишневый сад".
Действие этой пьесы в момент, когда мы обращаемся к ней, происходит где-то в конце второго акта.
Может быть, переживания героев не так уж захватывали зал, как это было в 1904 году, но актеры играли хорошо и серьезно, и все обстоятельства неустроенности и неразберихи и то, что сад продавали ловкому человеку, и денег ни у кого не было, а студент был чист, и все сидели на чемоданах и разговаривали — все это встречало понимание и сочувствие.
Лена сидела во втором ряду верхнего яруса рядом с подругой, и они, передавая друг другу маленький перламутровый бинокль из гардеробной, следили за действием.
Причем надо сказать, что когда бинокль был в руках у Лены, то ее подруга смотрела больше на Лену, а не на актеров, дожидаясь нетерпеливо своей очереди.
Лена была в своем выходном платье — вот вам ее платье для театра, 7 ноября, 1 мая, Нового года, дней рождения и других праздников: темное, с опрятным белым отложным воротничком.
Свежее ее лицо при этом воротнике цвело.
Перед концом действия Лена придумала новый способ смотреть в бинокль, который обязательно приходит в голову всем, кто первый раз берет его в руки: перевернуть бинокль и все сразу отодвинуть в некое удаленное пространство. А кроме того, уже обычным способом смотрела в бинокль по рядам, по балкону налево в надежде увидеть парня, ехавшего с ней, но его не было.
5
Виктор в театр не попал.
Дверь была заперта, и для большей предосторожности сквозь ее ручку еще пропустили стул — предусмотрительность вовсе не лишняя!
Виктор потолкался недолго у подъезда, постучался в стекло, но поскольку рядом с ним ходили люди, одержимые одним желанием, он решил действовать в одиночку.
Он пошел вокруг театра по замерзшим лужам.
За ним упорно следовал подросток в большой шапке, который каким-то седьмым чувством увидел в Викторе человека, за которого следует держаться.
Виктор остановился, и подросток встал тоже.
— Что тебе? — спросил Виктор.
— Ничего, — сказал подросток.
— Иди отсюда, — предложил ему Виктор, но подросток не тронулся с места.
Виктор повернулся и пошел вдоль стены. Подросток за ним. Они почти одновременно увидели раскрытую форточку в окне первого этажа, дотянуться до которой было невозможно, но если подросток встанет на плечи Виктору, то он дотянется, а при известной ловкости проникнет через нее в театр.
Подросток уже снимал пальто. Шапку он не снял.
— Я потом вам окно открою, — сказал он. — Вы меня только подсадите.
Виктор подсадил его.
Он гибко и бесшумно проскользнул в форточку и исчез в темноте.
Ждать пришлось недолго. Окно раскрылось. Виктор бросил подростку его пальто, подтянулся, и вот они уже стояли рядом на паркете, и где-то совсем близко от них звучали голоса актеров.
— Мы попали за кулисы! — шепотом говорил подросток. — Я так и думал! Я же знаю это окно!
— Ты что, театрал? — спросил Виктор.
— Тише! — сказал подросток, прислушиваясь к доносившимся голосам. — Сейчас конец второго действия... Точно...
Виктор различал уже в полутьме свешивающиеся сверху веревки, лестницу.
Женский голос говорил где-то рядом:
— Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду отсюда, даю вам слово...
— Это Аня, — сказал подросток шепотом.
— Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите! Будьте свободны, как ветер! — предложил мужской голос.
— А это? — спросил Виктор.
— Трофимов, — сказал подросток, — студент...
— Как хорошо вы сказали! — с восторгом ответила Трофимову невидимая отсюда Аня.
— Верьте мне, Аня, верьте! — продолжал крепнущий голос Трофимова. — Мне еще нет тридцати, я молод, я еще студент, но я уже столько вынес!.. Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его...
— Восходит луна, — задумчиво сказал голос Ани, и тут же заиграла гитара.
Виктор засмеялся. Подросток показал ему кулак.
— Да, восходит луна, — сказал Трофимов и замолчал, а гитара играла. — Вот оно, счастье, вот оно идет! — Голос Трофимова дышал бодростью. — Подходит всё ближе и ближе, я уже слышу его шаги! И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие!
— Аня! Где ты? — вмешался еще один женский голос.
— Опять эта Варя! — сердито сказал голос Трофимова. — Возмутительно!
— Что ж? — сказал голос Ани. — Пойдемте к реке. Там хорошо.
— Пойдемте, — согласился Трофимов.
— Аня! Аня! — снова позвал женский голос.
Через несколько секунд раздались громкие аплодисменты.
— Пошли, а то сейчас здесь свет зажгут, — сказал подросток, весело блестя глазами. — Со мной не пропадешь!
Под продолжающиеся аплодисменты они быстро прошли по коридору.
Подросток шел впереди, свободно ориентируясь в полутьме и выбирая знакомый ему путь.
Виктор следовал за ним.
На мгновение открылась сбоку слева небольшая дверь — фанерная, скрипящая, пропустив сразу в темноту коридора яркое пятно света, и навстречу Виктору прошли не такие уж и молодые Аня и Трофимов; их лица еще несли выражение того, о чем они только что говорили на сцене, но это выражение сходило с них, остановившись в неподвижности, застыв на мгновение, пока они шли, но сходило.
Подросток исчез куда-то, и Виктор, уже сдав пальто, оказался один в пустом фойе.
В зале продолжались аплодисменты, а здесь еще не зажгли свет, было тихо, прохладно.
Музыканты, расположившиеся у стены, пробовали инструменты; буфет готовился принять посетителей. На мраморных столиках в тарелках лежали бутерброды с колбасой и сыром, высились бутылки воды и пива, нежнейшие пирожные покоились на тонкой бумаге.
Виктору открыли бутылку пива; он взял сразу два бутерброда, сложил их вместе и принялся за еду.
Но вот двери распахнулись, зажегся свет, и зрители, громко разговаривая и испытывая потребность в движении, в шуме, мгновенно заполнили фойе.
Многие, не задумываясь, направили свои шаги к буфету, где кроме пива и воды можно было выпить шампанского в разлив, а поскольку ничего другого не предполагалось, то пили шампанское, угощая своих дам, одетых в праздничные платья, чуть помятые за два действия.
Другие предпочитали совершать традиционный круг по фойе, обмениваясь впечатлениями и разглядывая друг друга, и в этом находили удовольствие.
Но вот оркестр, который незаметно, как бы исподтишка настраивал свои трубы и контрабасы, грянул на весь театр быстрый танец, вызвав сразу веселый переполох, общее движение, улыбки, взгляды, направленные в поисках девушек, которых необходимо тут же пригласить, а то налетят предприимчивые молодцы, и не успеешь произнести и слова, как увлекут их куда-то.
Странен был переход от созерцания жизни конца XIX века, которая вызывала у многих, даже молодых зрителей определенное сопереживание, в эти совершенно иные заботы и интересы, которые, казалось, стали главной целью и задачей вечера: танцевать, разговаривать, завязывать знакомства, искать кого-то в толпе, радоваться происходящему здесь.
Виктор стоял у стены, прижатый теми, кто не танцевал, и разглядывал танцующих.
Еще не зная, зачем это ему нужно, он искал девушку, ехавшую с ним в автобусе. Неожиданно он увидел ее лицо в профиль, тут же исчезнувшее за спиной того, с кем она танцевала, и возникшее после поворота в танце над его плечом.
Воротник ее платья ослепил Виктора белизной. Лицо ее, пропавшее с очередным поворотом, выражало ясную радость. Виктор пошел вдоль стены за ней, стараясь не терять ее из виду, что было довольно трудно: толпа танцующих росла, как снежный ком, принимая все новые и новые пары. Виктор полагал, что вскоре танец кончится и у него появится возможность подойди к ней, но, как только в последний раз ударил барабан, означая конец, оркестр тут же без всякой передышки, а как бы даже радуясь этой непрерывности, заиграл что-то новое, и девушку увлекли куда-то вбок, заслонили спинами, локтями, затылками — и она пропала. И пока он беспомощно озирался по сторонам, уже стоя не у стены, а среди танцующих, на краю образованного ими круга, не пытаясь пока проникнуть в его середину, но уже всем мешая, его увидела Лена. Она оставила своего опешившего партнера и протиснулась к Виктору сквозь толпу.
— А я тебя сразу не узнала! — она говорила быстро, весело. — Смотрю — побрился!
— Меняю облик, путаю следы. — Виктор был рад ей, но говорил сдержанно.
— Я думала — ты взрослый мужик, а ты! Ты с какого года?
— С тридцать четвертого.
— Врешь! — Она махнула рукой, и его снова удивила плавность ее движений.
— Какой смысл? — спросил он.
— Смысла, правда, никакого, — согласилась она. — С тридцать четвертого — это ничего. Где же сидишь?
— Нигде, — сказал он, чувствуя, что его губы сами по себе растягиваются в улыбку.
— С нами устроишься, — сказала она.
— Да я эту пьесу видел. И читал — очень давно.
— А зачем пришел? Хотя — ты поверишь? — я знала, что придешь! Я даже загадала! Ты когда у театра пропал... А куда ты пропал? — вспомнила она вдруг.
— Дела, заботы.
— А что мы так стоим? Только людям мешаем. — Она взяла Виктора за руку, и они присоединились к танцующим. — Ну вот, — продолжала она. — Ты пропал, а я себе говорю: ничего, придет — не пропадет. И загадала!
Она, улыбаясь, смотрела на Виктора. Они танцевали в толпе.
— А ты что так рада? — спросил Виктор.
— Не знаю. Я уже об этом подумала. Тебя увидела и думаю: что это за такая замечательная личность, если я ему так рада? Кто он? Понятия не имею. А рада.
— Вот эта доверчивость тебя и погубит, — сказал Виктор.
— Пускай губит. Я согласна.
— Коня на скаку остановишь? — спросил Виктор.
— Что? — Лена весело посмотрела на него.
— Я серьезно спрашиваю. В горящую избу войдешь?
— Не пробовала. — Лена смотрела на него радостно.
— Понимаешь, мне это важно знать. Ну, как анкетные данные.
— Ну если у тебя есть конь и избы не жалко, проверяй, — сказала она.
— Коня нет. Избы не жалко, но ее тоже нет.
— На нет и спроса нет. А ты мне правда нравишься.
— Это только сначала, а потом все по-другому.
— Потом — не сейчас! Потом — еще когда будет! А может быть, его совсем не будет, или я до него не доживу, или ты не доживешь. У меня дядька был, все грозился: "Я вам покажу! Вы меня узнаете!" А ничего не показал. Всю жизнь прожил хорошим человеком, так и помер.
— Долго хоть он жил? — спросил Виктор.
— Дядя? Долго, у нас все долго живут.
Занавес пошел в разные стороны, разъединившись на две половины и открывая сцену, приготовленную для третьего действия "Вишневого сада".
В зале смолкли последние покашливания, скрип кресел и тот сдержанный гул, которым наполнен театр.
Люстра под потолком медленно гасла.
(Происходящее на сцене лишь косвенно связано с нашим повествованием. Выбор текста "Вишневого сада" поэтому ничем не ограничен. Он может быть любым.)
На сцене была гостиная, там горела люстра, играл оркестр где-то невдалеке, и уже начались разговоры действующих лиц.
Зрители постепенно втягивались в развитие сюжета, который остановился двадцать минут назад и был прерван танцами, но это перемещение во времени нисколько не мешало им снова войти в мир героев пьесы.
Виктор занял место Лены, а она примостилась между ним и подругой на уступе между двумя креслами, который выдвигал ее несколько вперед. Эта подробность важна тем, что Виктор, не поворачивая головы, мог постоянно видеть Лену перед собой и не стараться особенно наблюдать за происходящим на сцене.
Впрочем, он и не старался.
До него лишь доносились реплики, обрывки фраз, к ним он тоже особенно не прислушивался.
Он ничего не ждал от этой встречи, но ему было интересно, как всё пойдет дальше. Во всяком случае, никто с ним подобным образом никогда не разговаривал, и уже в этом был свой интерес. Интерес был и в том, что девушка была красива, а он, по его твердому убеждению, имел вполне обыкновенную внешность. Правда, он был рослым, а профессия, которой он занимался, сделала его физически крепким человеком, но в пределах самых общепринятых.
Он смотрел на девушку, думая примерно об этом. Потом Виктор заметил двумя рядами дальше еще одну девушку, тоже красивую, как ему показалось, и некоторое время смотрел на нее, не сравнивая, бесцельно.
А Лена тщетно пыталась смотреть и слушать пьесу. На сцене велись такие разговоры:
— Потерял деньги! Где деньги? Вот они, за подкладкой... Даже в пот ударило!..
— ...Дуняша, предложите музыкантам чаю!..
— Торги не состоялись, по всей вероятности.
— ...Вот вам колода карт. Задумайте какую-нибудь одну карту.
— Задумал.
— ...Теперь поищите. Она у вас в боковом кармане...
— Восьмерка пик, совершенно верно!..
— ...Какая карта сверху?..
— ...Туз червовый!
— ...Браво!
— ...А Леонида всё нет...
— ...Ярославская бабушка прислала нам пятнадцать тысяч, чтобы купить имение на ее имя...
Лена обернулась. Виктор смотрел прямо на нее.
— Ничего не понимаю, — сказала она. — Все слова мимо летят. Какие-то долги. Ярославская бабушка.
— Пошли отсюда. — Виктор взял ее за руку и пошел вдоль бесконечного ряда.
— Лена, ты куда? — вздрогнула подруга, давно предвидевшая такой оборот событий. — Номерок у меня!
Лена и не обернулась. Согнувшись чуть, как это делают, выходя из кинозала во время сеанса, как бы боясь войти в луч прожектора, они прошли весь ряд, стараясь по возможности не тревожить его, но, как это всегда бывает, ряд пришел в волнообразное движение, затухающее там, где их уже не было, и немедленно возникающее снова.
Мимо контролера — и в дверь.
А позади — смех и аплодисменты, и Лена в последний раз, уже в дверях, обернулась, чтобы посмотреть, в чем там дело, что происходит, почему смеются, а посмотрев ничего уже не поняла и пошла прочь.
Они вышли из аплодирующего зрительного зала в примыкающий к нему зал.
Здесь в полутьме бродили не занятые работой музыканты и те немногие зрители, которые променяли окончание "Вишневого сада" на эту полутьму, расположившись с удобством за буфетными столиками, вполголоса разговаривая о чем-то совершенно постороннем происходящему там, за дверями, на сцене.
Оглядевшись, Виктор повел Лену не к столикам, а в дальний угол зала, где начиналась лестница, идущая наверх, а куда она вела — он и сам не знал, но пошел к ней уверенно и увлек за собой Лену.
Она, не задумываясь, следовала за ним. Он даже за руку ее не вел: сама шла послушно.
А лестница упиралась в тупик, в чердак, может быть, в его запертую железную дверь.
Еще не зная, чем всё это может кончиться, действуя не по определенному плану, а подчиняясь целиком внезапности ситуации, Виктор повел Лену наверх, не говоря ни слова, но уже крепко держа ее за руку.
Она следовала за ним.
Но лестница кончилась. Оставаясь теперь вдвоем на площадке, освещенной едва-едва, они обнялись с поспешностью и простотой, которая исключала слова и объяснения.
Но, поцеловавшись, они должны были все-таки сказать какие-то слова, необходимые в таких случаях, или же что угодно, но он не знал, что именно ей говорить, и молчал, полагая, что решительность действий может заменить любой диалог.
Виктор снова поцеловал ее, думая, что она сейчас что-нибудь скажет, но она ничего не говорила, а лишь смотрела на него ясно и прямо.
— Ну что? — сказал он, лишь бы что-нибудь сказать. — Бежим?
— Куда? — спросила Лена.
— Куда прикажешь, в любом направлении.
— Я бы с тобой куда угодно поехала. Хотя уезжать мне отсюда совсем ни к чему.
— А что тебя держит? — он спрашивал просто так, не слушая, что она ответит.
— А ты действительно мог бы со мной уехать? — спросила она.
— А почему нет? — Он обнял ее. — Я свободный человек. Одинокий молодой специалист.
— А какая у тебя специальность? — Она спрашивала совершенно серьезно.
— Инженер.
— Значит, ты учился. А я даже школу не кончила. У меня восемь классов.
— Мало, — сказал он, целуя ее.
— Я рано пошла работать. Маляром работала на строительстве, штукатуром. Потом замуж вышла. Он неплохой был человек, я не жалуюсь. Всё ему прощала.
— Значит, любила, — сказал он не задумываясь.
— Верно, — согласилась она, — любила. Пил — прощала. Бывало, что и домой не приходил, — прощала.
— Ну и жизнь. — Виктор обнял ее. — А он что, умер?
— Почему?
— А ты о нем всё в прошедшем времени: "пил", "домой не приходил".
— Да нет, он живой. Скучный он человек. И неглупый, а скучный.
— Вот все вы так. — Он обнял ее. — Скучный. А что в тебе веселого? Один нос, — он пальцем прикоснулся к ее вздернутому слегка носу. — Нос веселый, глаза невеселые — старая история. У Гоголя какой нос был? А грустил. А зачем ты всё это рассказываешь?
— Не знаю. Захотелось тебе рассказать.
— Почувствовала ко мне расположение?
— Считай, что так.
— Я тоже. Я бы тебе сам что-нибудь рассказал, но ничего интересного в голову не приходит.
— Ты поверишь, я всё могу, я очень самостоятельная, и мы так трудно с мамой жили — нас пять дочерей было, — что мне ничего не страшно. А вот жить пустой жизнью страшно. Спать, есть, пить, деньги зарабатывать на то, чтобы есть, спать, пить, и больше ничего.
— Я тоже так считаю. — Виктор поцеловал ее. — Главное — это искать что-то светлое, правильное. А то потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы. — Виктор подумал немного и добавил: — Никогда не нужно бояться начать свою жизнь заново.
— Верно. — Она улыбнулась. — Встретить надежного человека, товарища. И жить чисто, умно, долго.
— Да, — согласился Виктор. Прислушиваясь к тому, что внизу в зале уже начался перерыв, уже зажгли свет и доносились голоса, он заговорил торопливо, излагая главное: — Бывает же так: встретятся два человека, вчера еще чужие, незнакомые, а сегодня они уже близкие люди, а завтра — родные. В принципе все люди — родственники. А жизнь состоит из поступков, которые мы совершаем или не совершаем, а потом жалеем об этом, но уже поздно. Встретил человека — он тебе понравился. Догони, останови. Может быть, это судьба.
— Верно, всё верно! — Лена говорила горячо. — Всё, что ты говоришь, я сама об этом думала. Я понимаю, что жизнь сложная, но люди и сами ее усложняют. Я вот, я тоже — усложняла, усложняла. А вот встретила тебя: ты какие-то говоришь слова простые, умные. Ты и вправду хороший человек? Чего ж мне тебя терять? Я где-то читала, в какой-то книжке или в журнале: человек должен быть свободен в выборе своего счастья.
— Но не опрометчив, — сказал Виктор.
— Вот я к тебе приду — ты меня действительно заберешь? Ты не сболтнул сгоряча? — продолжала Лена. — Хотя ты же трезвый, глаза у тебя трезвые, в словах не путаешься. Заберешь?
— А почему нет? — Виктор обнял ее.
— Но ты же меня не знаешь!
— А кто кого знает? Ты сама себя знаешь?
— Не совсем. Иногда кажется, что знаю хорошо. А потом вдруг что-то такое завернется — смотришь на себя со стороны: я это или не я? — Лена улыбнулась. — У тебя бывает?
— Постоянно. — Виктор поцеловал ее.
Внизу громко заиграл оркестр.
— Пошли на улицу? — предложил Виктор. — А то здесь по-человечески и не поговоришь.
— Мне только номерок забрать.
Лена смотрела на него влюбленно.
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:55 | Сообщение # 4 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Геннадий Шпаликов. Долгая счастливая жизнь. Сценарий
(продолжение)
6
Они спустились в зал, где уже вовсю развернулись танцы, ярко горел свет и было шумно, весело, многолюдно и царило то оживление, которое свойственно молодым людям, просидевшим молча минут сорок, а теперь стремящимся восполнить это вынужденное, хотя и полезное бездействие разговорами, смехом.
И у буфета уже толпились, собирались у столиков.
— У кого номерок? — спрашивал Виктор, проводя Лену через толпу.
— Вот и смотрю. У подруги. Она рядом сидела. Не запомнил? Она ничего, — весело говорила Лена.
— Я на тебя смотрел.
— Правильно. Вот так всегда и делай. Ни на кого больше, только на меня. А я — на тебя.
— Лена, можно тебя пригласить? — Перед ними появился человек в курточке.
— Вот как он прикажет, — Лена показала на Виктора.
— А кто он такой? — Паренек с интересом посмотрел на Виктора. — Что-то его не знаю. Так пошли?
— Иди, — сказал Виктор Лене. — Может, твоя подруга в самой глубине танцует. — Он показал на зал, заполненный парами.
— А ты?
— А я посмотрю.
И снова те же танцы.
Как и в первый раз, в тот самый первый, когда он прорвался чудом в театр, Виктор видел вначале ее лицо, появляющееся в толпе и исчезающее внезапно за спинами, затылками, локтями, лицо ее, сохранившее еще состояние, вызванное их разговором и повторившееся в той же прелести и чистоте, в сверкании белоснежного воротника, в поворотах ее вслед за тем, кто ее вел среди танцующих.
И Виктор, уже не отдавая себе отчета в том, что сейчас он должен быть сдержанным, повелительным, а она, повинуясь ему, бежать за ним, вот всё это понимая, он пошел вдоль стены, стараясь не потерять ее, но он терял ее ежесекундно — и потерял.
Когда в этой непрекращающейся музыке наступил перерыв и толпа схлынула, постепенно, не сразу очищая зал, он долго стоял и ходил, рассматривая окружающих, появлялся в зале, спускался к вешалке.
Но ни к чему это не привело.
Дождавшись звонка, он заглянул в зрительный зал, вспомнив то место, откуда они уходили.
Лены там не было, а уже начиналось последнее действие, уменьшался свет, занавес пошел в разные стороны, в зале стоял приглушенный шум, который благодаря хорошей акустике напоминал шум моря, например, или раковины, приложенной к уху.
Виктор вышел в фойе.
Столики, столики — сколько их!
И уже пустые, мраморные, и лишь кое-где за ними располагаются, торопясь, последние посетители. А рядом происходит у всех на глазах грустное зрелище: музыканты укладывают инструменты в чехлы, застегивают "молнии", кнопки и пуговицы, сворачивают листки нот, переговариваются, а кто-то уже в пальто. Но рояль еще не закрыт, потому что перед ним стоят молодые люди и один из них, явно принадлежащий не к числу музыкантов, а к числу тех, кто не досмотрел пьесу или же сейчас пойдет ее досматривать, но опоздал, сидит за роялем, поет что-то, что его товарищам исключительно нравится, они не отходят от него.
Но пел он негромко, понимая важность происходящего невдалеке, за дверью, да и громко, наверное, он петь бы и не стал.
Вот, кончая это, я хочу написать, как они стояли вокруг рояля — локти на крышку, лица серьезные, славные, а что уж говорить о старательности, с которой они были одеты, о белых их рубашках, о воротничках, накрахмаленных туго, режущих, должно быть, их молодые шеи.
Это подробное описание занимает в нашей истории очень небольшое место, поскольку всё это видит наш герой, проходя по пустеющему залу в поисках Лены. Ему-то нет никакого дела до этих песен и до этих ребят.
Виктор подошел к столику в буфете.
Открыл бутылку пива. Настроение у него было неважное. Он и сам в точности не мог бы объяснить, что с ним происходит. Его стремления были самые простые, обыкновенные, но, встретившись с девушкой, он что-то был вынужден придумывать, чего он раньше не делал, но понимал, как это делают другие, если будет такая необходимость.
— Слушай! — позвал его кто-то.
Он обернулся и увидел парня своего возраста, сидевшего за столиком. Парень был светловолосый, крепкий, в темном (выходном) костюме и при галстуке.
— Что? — спросил Виктор.
— Можно тебя на минутку?
Виктор подошел, сел.
— Ну? — спросил Виктор, продолжая думать о своем.
— У тебя какой-то вид малахольный, — сказал парень очень просто и с участием. — Может быть, тебе помочь надо? У тебя такой вид, как будто ты деньги потерял.
— Похоже, да?
— Прямо на лице написано. Пива еще хочешь?
— Да я и сам возьму.
— Выпей, пока принесут. — Парень налил пива в чистый стакан. — А что, много было денег?
— Да нет, какие деньги. — У Виктора вдруг пропала охота к веселым разговорам. — Познакомился тут с одной. Всё так хорошо пошло, а она пропала.
— Жалко, — посочувствовал парень. — Хорошая девушка?
— Да. Правда, какая-то ненормальная или работает под ненормальную.
— Завтра найдешь, — успокоил парень. — Тут у нас все на виду.
— Да я завтра уезжаю. Я проездом. Три месяца был в экспедиции, и вот в первый же вечер такая идиотская история.
— Три месяца. А я смотрю, чего это у тебя такой глаз тревожный. — Парень улыбнулся. — Едешь в Москву?
— В Куйбышев, домой, — сказал Виктор.
— В Куйбышеве во время войны был, в эвакуацию, и то на товарной станции. Хороший город?
— Ничего.
— На реке стоит: наверно, хороший. А у меня тоже настроение неважное. Люблю одну женщину, она сейчас в зале сидит, — парень говорил спокойно. — Я ее как увижу, мне всё время напиться хочется, хотя я вообще не пью.
— И часто ты ее видишь? — спросил Виктор.
— Слава богу, нет, а то бы спился.
— Что, красивая? — спросил Виктор без особого интереса.
— Красивая, — серьезно ответил парень. — Я, главное, понимаю, что она в этом не виновата: такой уж ее папа с мамой сделали, но мне ее красота как в наказанье. Лучше бы она похуже была, а у нее античное лицо.
— Откуда ты знаешь?
— Сама сказала. А у меня видишь какой нос?
— Нормальный нос. — Виктор улыбнулся, парень ему нравился.
— А ты не хочешь выпить? Серьезно? — спросил парень.
— Да нет, не стоит мне пить. А почему ей твой нос не нравится?
— Не знаю. Но дело не в этом. Мне кажется, я с самого начала допустил просчет: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей, а я ее меньше любить не могу. Я уже потом пытался. Делал вид. Три дня не звонил и вообще избегал.
— Помогло?
— Конечно, нет. Я уже думал: ну вот что нужно сделать, чтобы тебя полюбили? Стать знаменитым человеком? Прославиться в какой-нибудь области? Подвиг, наконец, совершить? Но ведь вокруг живут миллионы незнаменитых людей, а их любят! За что, спрашивается? И чем я хуже их?
— Ничем. А что, если тебе плюнуть на это дело?
— Не могу. Люблю. Умом понимаю, а не могу. Я для нее на всё готов. Кроме того, что мне напиться хочется, когда я ее вижу, у меня еще внутри всё как-то обрывается. А она мне говорит: "Ты мне, Сережа, нравишься, но я только начинаю жизнь, и, может быть, я потом еще лучше тебя кого-нибудь встречу". Знаешь, я все-таки возьму российского. — Парень встал.
А через короткое время, наполняя стакан, он продолжал:
— Когда она мне это сказала, я — ты поверишь — решил застрелиться. Зачем мне жить без нее? Она, может быть, и встретит потом кого-нибудь, но я-то уже никого не встречу! Только из-за матери передумал. Она столько пережила: отца на войне убили, брата, а тут еще я бы.
— Дурак ты все-таки, — сказал Виктор.
— Сам знаю, — согласился парень. — А у тебя такого никогда не было?
— Не было. У меня намерения всегда очень простые, понятные, — сказал Виктор.
— Счастливый человек, — сказал парень.
А между тем в зале, от которого беседующих отделяла полутьма фойе, уже раздались аплодисменты, должно быть, заключительные.
А через некоторое время фойе наполнилось толпой, часть из которой направилась вниз, торопясь протиснуться к своим пальто и плащам, а другая часть, менее значительная, всё еще толпилась между колоннами, ожидая чего-то, хотя ожидать было совершенно нечего — всё уже кончилось на сегодняшний субботний день, и оставалось всем только идти домой, но, однако, люди расходились медленно, переговариваясь, рассматривая картины, развешанные здесь, диаграммы и стенды с фотографиями.
Виктор сразу же потерял своего случайного собеседника, хотя некоторое время тот стоял с ним рядом, наблюдая за толпой, но мысленно он уже был не с ним, да и не только мысленно — всем своим существованием был там, где он предполагал ее увидеть, а потом уже пропал совсем, устремившись в толпу.
Виктор на короткое время увидел эту девушку, не такую, конечно, красивую, какой она представлялась в недавнем рассказе, но всё же привлекательную своей юностью, какой-то кофточкой в полоску, темной челкой, движением плеч, поворотом головы, улыбкой и всем, что человеку постороннему кажется обыкновенным, но значит очень много для заинтересованного лица, то есть я хочу сказать, что Виктор очень хорошо понимал это, наблюдая за тем, как его собеседник разговаривал с ней в толпе, и за тем, какое смятение охватило его, когда он выслушивал всё, что она говорила, не задумываясь ни на секунду над действием своих слов, а Виктор мог себе представить, что она ему могла сказать.
Посмотрев в последний раз вокруг и уже не надеясь найти Лену, Виктор оделся и вышел на улицу.
За те три часа, пока он смотрел (и не смотрел) "Вишневый сад", улица изменилась удивительно: выпал снег. Он и сейчас еще летел, тихий, густой, — хлопья, как на ниточку нанизаны, в темном воздухе висят. Всё сразу потеплело, побелело, улучшилось, приобрело гармонию и ясность, которой обладает зима в отличие от переходного времени, когда по причине наступающих холодов дожди кончаются или же моросят лениво, вполсилы, понимая свой конец, но, поскольку снега нет, не выпал еще, не повалил, — приходится моросить, портить людям настроение и обувь.
Но сегодня, в день холодный и светлый, в последний настоящий, не приукрашенный ничем осенний день, должен был выпасть снег, всё уже готово было к тому, что он выпадет. И он выпал, упал на землю и леса, на фонари и крыши. Ах, зима! Самой природой отпущенное счастье дышать твоим воздухом, колким, чистым, скрипеть твоим снегом, следы оставлять, просыпаться морозными утрами, чувствуя во всем здоровье и молодость, пока есть они, или же другую, неизведанную радость, которая, может быть, и не совсем уже и радость, но что-то появляется в глазах, спокойных, обращенных скорее в прошлое, нежели в будущее, что-то появляется в них на мгновение светлое, и хотя слово это выражает немногое, но, освещенные вдруг, глядят человеческие глаза на падающий снег, запоминая его или же вспоминая что-то свое, приветствуя его и прощаясь одновременно.
Все эти возвышенные мысли не появились сразу в голове нашего героя, но что-то все-таки появилось, что-то растрогало его и смутило во всех происшествиях этого вечера — в разговорах, в странности встречи, которая не кончилась ничем и этой своей незавершенностью и неопределенностью оставила его в недоумении. А он по своему характеру любил в жизни и в поступках окружающих людей именно определенность и законченность; а тут еще снег, выпавший так внезапно, да еще в сочетании с бутылкой российского и разговорами о любимой женщине, — всё это оказало на него прямое действие, поскольку он был человек еще молодой и хороший.
Даже напевая что-то или же насвистывая, он шел под падающим густом снегом, не заботясь застегнуть куртку и без кепки.
Уже наступала зима. Городской воздух был именно зимним воздухом, и ни с каким другим его уже невозможно было спутать, если даже вообразить себе такую странную ситуацию, что вот некий человек, не выходивший на улицу год, вышел наконец, обнаружил на ней чистейший снег, летящий к тому же и с неба, — так вот даже этот отшельник ни на минуту бы не усомнился, что все-таки наступает зима.
Снег летел бесшумно, медленно, при ярком свете луны, окруженный ореолом, возникшим не в результате ее гордости, а как следствие простых законов преломления света, идущего к земле сквозь все пространства этой ночи.
Виктор прошел по улице — и не слишком далеко — в окружении каких-то рядом идущих веселых молодых людей; они лепили этот снег, покров которого был невелик, кидались им, сотрясали деревья, вызывая снежные лавины, ниспадающие с веток на землю, на головы и воротники, на лица девушек, обращенные к летящему снегу.
А Дом приезжих был уже близко, и Виктор вошел в него, оставив позади смех, улыбки, шум и говор, снег, лунную ночь, и очутился в длинном коридоре, едва освещенном двумя лампочками, находившимися в противоположных концах.
7
Продолжением этой ночи — хотя какая это ночь, еще и полночи не пробило — будет та же история, но теперь ее поведет Лена, исчезнувшая так внезапно и в самый разгар начинающихся событий.
Итак, всё прежнее: луна, снег, остановившиеся под снегом деревья. Всё замерло, всё оснежено и чисто.
Город на окраине, уже похожий на деревню.
Дома деревянные, с огородами, которые подразумеваются в этих разделенных оградами участках, белых от выпавшего снега, — доски чернеют.
Лена постучалась в темное окно одного из таких домов.
Дом этот представлял из себя избу, увенчанную, однако, крестом телевизионной антенны.
В доме было действительно темно, а телевизор работал.
Передавали последние известия, дикторша говорила о событиях у нас и за рубежом, а в конце пообещали на завтра хорошую погоду.
Перед телевизором сидела старая женщина, бабушка, должно быть. На стук в окно она живо среагировала и, не выключая телевизора, направилась прямо к двери.
На пороге они обнялись.
— Бабушка, — говорила Лена, проходя в дом, сдернув на ходу платок. — Ну как ты? Что? Что нового? — Вопросы ничего не означали и не требовали ответа.
Посреди комнаты они остановились уже при зажженном свете, похожие чем-то, стройностью, что ли, которую одна не утратила с годами, а другая недавно приобрела, выбравшись из неуклюжести девичества.
— Бабушка! — Лена обняла ее, помолчала и сказала вдруг твердо: — У меня к тебе важное дело.
— Откуда ты взялась? — Бабушка смотрела на нее весело.
— Вот взялась.
— У матери была?
— Не была. Знаю — все здоровы! Бабка! Плохие дела, а может, и хорошие! Помоги!
— Чем?
— Слушай, не перебивай! — Она ходила по комнате. — Перебьешь — не вспомню! Не так скажу, не то! Я встретила одного человека, он нездешний, а здесь проездом. Он очень хороший человек, душевный, добрый, веселый. Я таких не видела и не увижу! Мы с ним долго разговаривали обо всем. Он мне говорит, а я его понимаю, как будто это я сама говорю! Он сказал: человек создан для счастья, и главное — это искать в жизни что-то светлое, настоящее, чтобы потом не было стыдно за свою жизнь! Вот тебе не стыдно, а сколько ты прожила! И еще он говорил, что все люди как родственники: встретились два человека, вчера еще чужие, незнакомые, а сегодня они уже близкие люди, а завтра родные — ничем их не разгонишь! Он с тридцать четвертого года. Говорит, что холостой, и я ему нравлюсь: предлагает уехать.
— Куда же уехать?
— Не знаю, завтра спрошу. Бабушка, а вдруг это судьба? Откажусь, испугаюсь, отмахнусь — всё пропадом. Человек хороший, жалко потерять!
— Сны были? — просто спросила бабушка.
— Были какие-то. Не помню. Что-нибудь про работу. Доругивалась с кем-то.
— Теперь многим собрания снятся. Яблоки — к деньгам, лошади — ко лжи, медведь — к свадьбе, сапоги — к дороге. А к чему бы собрания? Не знаю.
— Хочу, чтобы он остался, не пропал. Хочу, чтобы он полюбил меня и всех моих родных. Хочу, чтобы он не изменился ни в какую сторону: если к лучшему — я буду для него не слишком хороша, а к худшему — не надо. А не слишком много я хочу?
— Нет, в самый раз, — сказала бабка.
— Ну как мне ему объяснить, что он мне нужен, а я ему?
— Жалко, — сказала бабка.
— Что жалко?
— Что ты некрещеная!
— При чем тут крещеная, некрещеная!
— А может и не подействовать, если некрещеная, — бабка говорила серьезно, но глаза у нее были молодые, несерьезные.
— Ты толком говори! Без загадок! — Лена была не склонна сейчас к шуткам.
— Надо его заколдовать, — бабка говорила деловито. — Как его зовут?
— Не знаю, — тут же улыбнулась Лена.
— Плохо, — сокрушалась бабка, сохраняя серьезное выражение лица. — На каждое имя свой наговор есть. А как же так: имя не знаешь?
— Узнаю.
— Узнать-то узнаешь, — бабка обошла стол, раздумывая. — Темный или блондин? — Вопрос был задан стремительно.
— Темный, — улыбнулась Лена, не понимая еще, к чему клонит бабка и насколько серьезна она или же, как это уже не раз бывало, занимается очередной своей мистификацией.
— Попробовать-то можно, — бабка задумалась. — Но без имени — не ручаюсь.
— Значит — не ручаешься?
— Нет, — решительно сказала бабка. — Без имени лучше и не пытаться. Лошадь без имени заговорить можно, но ведь и у лошади имя есть.
— Да не верю я в это. — Лена махнула рукой, прекращая начатую было игру.
— Ну почему же, — бабке кончать игру вовсе не хотелось, она только еще входила во вкус. — А всё время верить не надо. Сегодня тебе нужно — поверь, а завтра обратно выпишись. Я сама так делаю, а то ходишь под богом, как под пистолетом. А колдовство — это же как гипноз, а гипнотизеры — все колдуны, только у них на это дело разрешение есть — диплом, бумага. Вся и разница. Попробуй — вдруг поможет, рискуй. У тебя душа чистая, хоть нет на тебе креста. Мысли у тебя ясные, желания простые. Он где ночует?
— В Доме приезжих. Больше негде.
— Спит?
— Откуда я знаю? Спит, наверное. Он с дороги. Ну, и что мне предлагаешь над ним сказать? — Лена улыбнулась.
— А что хочешь, то и говори! — весело сказала бабка.
— Как же так? — усомнилась Лена. — А если по правилам?
— Какие правила! — решительно сказала бабка. — Лишь бы всё было от сердца, а молитву ты всё равно не запомнишь!
— А сама ты ее знаешь? — снова усомнилась Лена.
— А как же не знать! Я все молитвы знаю! — Она сделала паузу. — Все тридцать пять! — Число прибавляло ее заявлению серьезность, и всё.
— Почему тридцать пять? Что за цифра? Я слышала, их тридцать шесть, — сказала Лена.
— А я говорю тридцать пять! — не сдавалась бабка.
— А мне знающие люди говорили — тридцать шесть. — Лена и не улыбнулась. — Очень серьезные люди. Из бывших, между прочим, священнослужителей.
— Не верь расстригам! — Бабку было не так просто поколебать. — Тридцать пять! Вот тебе крест — тридцать пять! И все знаю наизусть! Погоди. — Бабка удалилась в другую комнату, чтобы не продолжать спор, и вскоре вернулась с небольшим пузырьком в тряпочке. — Вот, возьми.
— Что это? — спросила Лена.
— Святая вода, — сказала бабка с твердостью.
— Какая вода? — переспросила Лена.
— Святая, — бабка настаивала на своем.
— Ну, так уж и святая.
— А вот так. Святая, и всё, — веско сказала бабка.
— Откуда она у тебя?
— Держу на всякий случай. — Бабка потрясла пузырек перед лампой. — Мало ли что. Но ты его все-таки обрызгай хоть чем, хоть из графина. Там по комнатам везде графины.
— Бабка! — Лена с нежностью обняла ее. — Какая из тебя колдунья!
— Пусти! — Бабка притворялась рассерженной. — Пусти, сломаешь! И волос у себя и у него отрежь — самый конец.
— Да не может быть! — Лена не отпускала бабку. — Это тридцать первая молитва или тридцать вторая? — Она поцеловала ее. — Или ты сама придумала?
— И с ладони сдуй в окно! — не унималась бабка. — Вдруг и вправду хороший человек, а ты его по глупости потеряешь. Любишь его?
— Люблю.
— И люби и держись за него. Да пусти же ты, наконец!
Провожая Лену в дверях, бабка сохранила строгое, я бы сказал, неприступное и даже несколько торжественное выражение лица.
Она сохраняла эту серьезность и когда вслед за Леной вышла из дома во двор, без платка, в чем была.
Но когда Лена уже пересекла двор и закрыла за собой калитку, а бабка осталась наедине с собой, она не выдержала и широко улыбнулась, глядя вслед уходящей девушке, и улыбка у нее была молодая и добрая, точно как у самой Лены.
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:56 | Сообщение # 5 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Геннадий Шпаликов. Долгая счастливая жизнь. Сценарий
(окончание)
8
И вот тот же город, только уже ночь.
Ветер по нему пошел, низкий, поднимающий с земли снег, резкий, а город уже пуст. Рано ложатся спать. А если не ложатся, то на улицы выходить нет никакого желания. Пустой город, снег, ночь лунная. Ясная она была бы, если бы не тучи, летящие над головой, разорванные, распластанные, с отходящими в стороны рукавами, рвущимися под ветром, уносимыми бог весть куда.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
Тот, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
...Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей, —
пела это Лена, шагая по улице от своей бабушки, а настроение у нее было смутное, но во всем была ясность: она любит, она уже выбрала окончательно, всё решила для себя и поет на какой-то непонятный мотив, то ли выдуманный сейчас, то ли повторяющий что-то уже известное, но слова те же самые — тревожные, единственные, и ложатся они так на ее настроение, что иначе она бы и сама не сказала, не спела, не проговорила, успокаиваясь от этих слов, как от собственных, сочиненных для такого момента:
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит...
Ноги вели ее, пока она пела то вполголоса, то в полный голос, и привели ее к Дому приезжих.
Прошла она свободно. Двери были не заперты, а охранник спал, именно охранник, швейцаром его назвать неудобно, ибо какой он швейцар — в старом ватнике, в валенках, в шапке, завязанной на тесемки, чтобы уши не слышали, и с опущенным вниз козырьком, чтобы глаза не видели.
Спал он мирно, и сон его был сладок: он не проснулся оттого, что скрипнула дверь, глаза не приоткрыл, руку не поднял, власти не показал, а мог бы.
Лена благополучно его прошла и очутилась в длинном коридоре, освещенном, как уже рассказывалось, двумя слабыми лампочками в противоположных концах.
Скрипели половицы, рассохшиеся не от старости, а оттого, что их только что поставили. Следовательно, они скрипели от молодости.
Всего комнат было немного: пять, может быть, или шесть. Но они, конечно, предназначались не для странствующих одиночек, а для многих сразу, для тринадцати, например, человек, а то и больше. Но сейчас комнаты были пусты. Двери не запирались. Лена свободно заходила в них.
Она шла по коридору мимо раскрытых дверей, из которых лунный свет ложился на пол, однообразно повторяя оконные переплеты, форму занавесок, через которые он проходил.
Луна была ослепительная, хотя тучи мешали ей выступить в полном блеске своих потухших кратеров, лунных долин и морей, отражающих к нам солнечный свет в таком славном таинственном качестве.
Лена вошла в комнату, которая показалась ей пустой по первому ощущению. Она никого не увидела в ней, и это остановило ее в дверях.
Была та же луна в окне, ровные ряды коек, аккуратно белеющих несмятыми подушками с подвернутыми углами и простынями — они были сложены поверх одеял способом "конверт".
Лена, не надеясь ни на что, прошла по этой большой комнате к окну, касаясь автоматически шариков, привинченных к кроватям, холодных, отполированных, и в самом конце, у окна, заметила спящего человека.
Это спал ее знакомый, подложив под голову одну из подушек соседней кровати. Спал, глубоко провалившись в сон, повернувшись щекой влево и открыв рот, что, конечно, было не слишком красиво, но таков был он во сне.
Лена походила вокруг, разглядывая, как он спит, какое у него при этом лицо, какой он в эти часы, когда он уже не управляет собой, побежденный свалившимся на него сном.
Лена улыбнулась, закрыла дверь, не просто закрыла, а на крючок. Сбросила пальто. На столе стоял графин с водой, совершенно обыкновенный графин. Лена налила воду в стакан, выпила сама немного, а потом прыснула на голову Виктора, как это делают, гладя белье.
Виктор заворочался во сне, но не проснулся.
Лена села на кровать рядом.
— "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя", — сказала она. — Господи, если ты есть, а если тебя нет, в чем я не сомневаюсь, хотя и думаю, что есть, должно быть что-то, что заменяет тебя, но говорю тебе сразу, чтобы ты на меня не обижался: Земля круглая, а не плоская, и не на китах. Так, что ли? Так. Господи, если ты человек, помоги мне. Вот он спит, как бревно. Штаны на полу валяются, — она подобрала их, свернула. — А я его люблю. Господи, если ты можешь превращаться, то превратись в мою бабушку — мне с тобой будет легче разговаривать. Я думаю: заслуживаю ли я счастья и какие у меня грехи? Я работаю с четырнадцати лет, сама себя кормлю и помню сестер и мать. Довольна ли я своей жизнью? Нет. Есть ли грех в недовольстве своей жизнью? Не знаю, но я хочу быть счастливой, а пока этого нет, не получается. А я хочу, чтобы получилось!
Лена встала, подошла к окну, распахнула его. Снег полетел в комнату.
— Я, как говорится, некрещеная, креста на мне нет, но помоги, если ты можешь, помоги мне — оставь его со мной! Он мне нужен, необходим! — Виктор проснулся, но глаза не открывал, с некоторым испугом слушая, что говорит Лена. — Тебе это ничего не стоит, если ты такой всемогущий, а для меня это важно. Я к тебе никогда не обращалась и больше не обращусь — помоги один раз, если ты есть.
Волосы у нее свободно лежали на плечах, и она решила их собрать, глядя, как в зеркало, в оконное стекло.
Гребенка под рукой, взмах вверх — вниз, плавно, до конца, до кончиков волос, белеющих под луной, совершенно белых, распрямляющихся под гребенкой, потрескивающих чуть от действия электричества, возникающего неизвестно каким образом от простой гребенки и женских волос.
Причесываясь, Лена еще раз поглядела на себя, повязала платок, накинула пальто, поправила одеяло на Викторе — он не спал, но делал вид, что спит, — и вышла осторожно из комнаты, не забыв прикрыть дверь, но окно осталось открытым. Лицо ее при этом сохраняло выражение полного покоя и радости.
Как только дверь закрылась, Виктор сел в кровати.
Благодаря чрезвычайно яркому лунному свету можно было рассмотреть и его лицо, выражение которого было совершенно иным, чем у Лены.
Недоумение, испуг, настороженность, ожидание чего-то более худшего, чем то, что произошло здесь, и чего-то еще более неприятного и непонятного — всё это было на его лице.
Посидев некоторое время, он встал, зажег свет, озарив единственной лампочкой все тринадцать пустых незанятых коек, белеющих подушками и простынями.
Набросив одеяло на плечи, он босиком подошел к окну, плотно закрыл его.
На подоконнике, на полу у батареи белел снег.
Занавески, которые колебались под ветром, реяли и взмывали, теперь сникли, вытянулись вдоль окна, покорные, белые.
Виктор прошел к умывальнику, сохраняя всё то же выражение лица. Выпил воды из крана, посмотрел в зеркало.
Ну и заспанное было у него лицо! Ни одной живой мысли: сплошное недоумение, испуг.
Он погасил свет, прошел по лунному квадрату на паркете к своей одинокой постели, упал в нее и заснул, накрывшись сверху подушкой, чтобы ничего больше не помнить, всё забыть и спать, не размышляя ни о чем.
9
Утром он проснулся в том же положении, как и заснул, проснулся от стука в дверь.
Он откинул подушку, поднял помятое лицо, успевшее за ночь зарасти, и спросил:
— Кто?
— К вам пришли, — сказал женский голос. — Вас тут дожидаются.
— Кто? — спросил Виктор. — Я сплю. Пусть потом зайдут. Через час. — Он упал головой на подушку и накрылся сверху второй.
— Просят выйти, — постучали снова. — Вы слышите?
Виктор встал, выругавшись про себя, сунул ноги в штаны и, застегиваясь, направился к двери.
Он открыл дверь. Перед ним было довольное, улыбающееся лицо дежурной по коридору.
— Вот, к вам пришли.
Он увидел тут же, за плечом дежурной, которая предупредительно отстранилась, уступая место входящим в комнату, Лену с двумя чемоданами и с какой-то сумкой, прикрученной к ним, и рядом с ней девочку лет трех, в клетчатом пальто, вязаной шапочке и в валенках с галошами. И Лена и девочка смотрели на него ясными глазами, в которых были ожидание, надежда.
Виктор стоял перед ними босой, в майке, выпущенной поверх брюк, и совершенно остолбеневший.
— Здравствуйте, — сказала наконец девочка.
— Здравствуй, — сказал Виктор.
— А я решила с утра перебраться, — говорила Лена, проходя через комнату. — Чего ждать, раз решено! — Она поставила сумку и чемодан и подошла к Виктору, стоявшему посередине комнаты. — Куда ты, туда и я. А это Лиза, дочка, — она обняла прижавшуюся к ней девочку. — Брать ее с собой не решилась пока: устроимся — заберем. А привела показать. А пока устроимся, у моей матери поживет — там у них всё налажено: когда каша, когда суп. А ты что босой? — заметила она. — Простынешь, надевай ботинки.
Виктор сел на кровать, начал зашнуровывать ботинки, приготовленные с вечера вместо сапог.
— Хорошо, что я отсюда выписалась, а то с городской пропиской в Дом приезжих не пускают, — говорила Лена, расхаживая по комнате. — Завтра понедельник. Поеду возьму расчет на работе, и вечером мы отсюда тронемся.
— Вы завтракали? — спросил Виктор девочку и Лену.
— Я — нет, — сказала Лена. — Лизу покормила, а сама не успела.
— Пошли завтракать. — Виктор натянул свитер. — Пошли? — спросил он Лизу.
— Пошли, — сказала девочка, — я пойду.
— Тебе побриться надо. — Лена провела ладонью по щеке Виктора. — Ну ты и зарастаешь.
— В две недели — борода, — сказал Виктор привычно. — У вас какое здесь напряжение?
— Как везде: двести двадцать, — сказала Лена.
Виктор достал из чемодана бритву "Спутник", которую нужно заводить, а не включать в сеть.
— Я, чтобы не путать напряжение, купил "Спутник". Удобная вещь. — Он заводил бритву. — В самолете можно побриться, на пароходе, в тундре, в пустыне, в горах, на леднике, среди нанайцев, лишенных временно электричества...
Он что-то говорил еще, потом брился перед зеркалом, но Лена не слушала его.
Он всё стоял перед ней в раскрытых дверях, заспанный, перепуганный, с таким выражением в глазах — о чем уж тут говорить! — но Лена автоматически продолжала этот разговор, который, к счастью, теперь кончился, а вот он, повернувшись к ней спиной, брился. Она не видела теперь его лица, и так было значительно проще, и можно было теперь и помолчать, оглядывая бесцельно комнату, картинку на стене, изображавшую пейзаж; а девочка между тем, побродив по комнате, подошла к окну, облокотилась о подоконник и что-то напевала.
Утро было пасмурное, теплое. Таял снег, выпавший в ночь.
Столовая Дома приезжих была закрыта; буфет помещался на улице: фанерное ограждение, полосатый тент на высоких шестах, несколько столов — все пустые, и стойка самообслуживания, за которой белела халатом молоденькая рыженькая девушка, очень славная. Работы у нее пока не было, и она ставила на проигрыватель (он был у нее под рукой) пластинки — все самые новые. Когда в буфет вошли Лена, Виктор и девочка, их встретила не то румба, не то самба — Лена даже сделала несколько танцевальных движений, и дочка немедленно повторила их.
На двух шестах стояли рабочие в сапогах — отвязывали тент.
— Садитесь, — сказал Виктор. — Я сам всё возьму.
— Давай вместе! Или ты садись, а я сама.
— Давай вместе.
Они выставили на поднос много разной еды. Виктор брал всё подряд: кабачковую икру, шпроты, сметану, вафли, колбасу, баранину с картошкой.
— Куда столько! — останавливала его Лена. — Хватит!
— Выпить у вас что-нибудь есть? — спросил он рыжую девушку. — Ты выпьешь что-нибудь? — Он повернулся к Лене.
— Как ты, — сказала Лена. — Как хочешь.
Разгрузили на стол поднос. Лена всё быстро и ловко расставила.
— А вилки забыли! — Она побежала за вилками и принесла еще бумажные салфетки в стаканчике.
— Ну, сели! — сказала она. — Наливай!
— "А за окном то дождь, то снег, и спать пора, и никак не уснуть!" — девочка подпевала пластинке.
— Смотри, — удивился Виктор.
— "...Не с тобой, а с Наташкой в кино!.." — продолжала девочка уверенно.
— А эту знаешь? Ну, как это? — Он вспоминал. — Забыл. А-а, вот: "Чтобы не пришлось любимой плакать".
— Знаю, знаю, — сказала девочка.
— Сходи к тете и попроси, чтобы она такую поставила.
— Сейчас, — сказала девочка и пошла.
Виктор молча налил водки.
— И мне налей, не пожалей, — сказала Лена.
Выпили. Нужная пластинка завертелась. Девочка прибежала обратно.
— Ты ешь, ешь. — Лена смотрела на Виктора. — Пьешь, так ешь.
— А ты чего не ешь? — спросил Виктор.
— А я на тебя смотрю.
— Ничего интересного.
— Ты на кого больше похож: на отца или на мать? — спросила она.
— А ты? — спросил Виктор.
— Я — на маму, — сказала Лена.
— Значит, к счастью, — сказал Виктор.
— Правда?
— Говорят, так. — Виктор налил, выпил.
— Что ж ты один пьешь? — спросила Лена.
— Забыл, — сказал Виктор. — Ты прости.
— Ну, и я одна выпью. — Лена выпила. — Лизонька, а ты знаешь эту пластинку — мы в магазине слышали: "Научи на гармошке играть"? Пусть тетя поставит.
— Сейчас, — сказала Лиза и убежала.
Виктор молча ел. Поднял голову — Лена смотрела на него, подперев лицо ладонями. Взгляд у нее был спокойный, добрый.
— "Хороши вечера на Оби, — повторяла она за пластинкой. — Ты, мой миленький, мне пособи. Буду петь и тебя целовать, научи на гармошке играть..." Ты играешь на гармошке?
— Нет, — сказал Виктор.
— Жалко. А что, действительно хороши вечера на Оби?
— Не знаю, не видал.
— У кого б спросить?
— А зачем тебе?
— Так. — Лена махнула рукой.
Лиза не возвращалась от рыжей девушки. Видно, они нашли много общего друг в друге, много общих интересов.
Уже гремела не то бразильская, не то мексиканская песня, а может быть, и отечественного происхождения, но явно из латиноамериканской жизни, веселая песня — слов не разобрать. Хотя, если прислушаться, можно было и уловить текст, который не отличался большим своеобразием, но слова соединялись в смысл общедоступный — про любовь. Песня была длинная, подробная и совершенно не подходила ко всей обстановке раннего осеннего утра и ко всем предметам, над которыми она так разносилась, гремела, запущенная рукой буфетчицы и повторенная еще раз — так уж понравилась! А утро было туманное, свежее — одно из тех, про которое сочинялись стихи: "Утро туманное, утро седое". Седое утро во всем: в освещении, в блеклости неба, в неподвижности холодного воздуха.
Один из рабочих отвязал свой конец тента, опустился с шеста. Материя свободно провисла.
— Все песни про одно и то же, — сказала Лена. — Ты не замечал? Только музыка разная.
Виктор ничего не ответил.
— Да ты не томи себя, не томись, — просто сказала Лена.
— Что?
— Отдыхай, выпей, музыку послушай. У нее пластинок — до вечера не переслушать. До вечера, правда, ты не досидишь. — Лена улыбнулась. — И я с тобой еще выпью. Нет хуже, как одному пить, а смотреть на это дело со стороны совсем невозможно. Ну, будь здоров. Не вышло у нас с тобой ничего, не получилось. Я как утром на тебя посмотрела, поняла — не вышло. Я ведь не дура, не сумасшедшая. — Она помолчала. — Не печалься. Поезжай с легким сердцем. Жизнь большая, может, и встретимся еще. Иди.
Они вышли вместе и вскоре расстались. Момент расставания всегда неловок: и слова говорятся не те, что хотелось бы сказать, — да и что говорить? — проще родное объятие, родные глаза — внимание души, так бы я сказал, внимание сердца. Но здесь всё было иначе. Буднично они пошли, просто. Вначале их движение было даже в одну сторону; Виктор молчал. Потом она сказала:
— До свидания. — И свернула в переулок.
Виктор переходил улицу, ускоряя шаг. Он не чувствовал ничего, кроме желания освободиться от той неловкости, которая вдруг овладела им; и неловкость, казалось, пройдет сразу, как только он ускорит шаг, скроется за поворотом. Прямого объяснения своему душевному состоянию Виктор не находил. Не чувствовал он и вины в случившемся — да и не было у него прямой вины перед этой женщиной. Никогда еще с ним не происходило ничего похожего.
Он стал в очередь перед табличкой "Город — Аэропорт". Очередь говорила, листала газеты, щелкала семечки, плакала — у одной из стоявших в ней на руках был ребенок; очередь и молчала уезжавшим куда-то молодым парнем и оторопелой, растерянной девчонкой около него — жена? невеста? — кто знает, но только лицо у девчонки бледнело по мере того, как автобус, показавшись в конце улицы, подходил ближе, а парень вдруг как-то неловко, стесняясь окружающих и самого себя в этом движении, обнял девушку и поцеловал, но поцелуй пришелся куда-то в ухо; девушка разревелась, как уж давно, наверно, собиралась. Очередь подтолкнула парня к дверям, и он скрылся в них, чтобы появиться тут же в раскрытом окне автобуса, оттянув таким образом окончательный момент расставания еще на один короткий срок.
Поехали, поехали — хлопнули двери, звякнули бидоны с молоком, ехали здесь и молочница и два солдата по своим солдатским делам, а может, и в отпуск, если им выпала такая удача. Виктор стоял зажатый со всех сторон, уткнувшись в чей-то светло-зеленый плащ.
Город стремительно начал уходить влево, становились реже дома. В автобусе кто-то заиграл на гармошке. Запели нестройно. Парень, высунувшись, смотрел в окно — значит, видел еще свою девушку.
Продолжая думать о своем, Виктор безотчетно смотрел на кондукторшу, она стояла прямо перед ним — в синей куртке, волосы крашеные, глаза голубые.
— Слушай, — вдруг сказал Виктор. — Не сделаешь одолжение, на секунду не остановишься?
Кондукторша смотрела на Виктора, но мысли ее, казалось, тоже были далеко.
— Что? — спросила она.
— Останови, пожалуйста.
Вот Виктор снова здесь, где они расстались недавно. Ничего не изменилось — всё как раньше. Буфетчица слушала пластинки; рабочие продолжали снимать тент; маляр подставил лестницу и курил, разговаривал о чем-то с напарником; падал снежок — редкий, мелкий. Лены, конечно, здесь не было и быть не могло.
Виктор с полной ясностью понимал это, возвращаясь, но надежда все-таки у него была — небольшая надежда, хотя он совершенно не представлял, что он ей скажет и как объяснит свое возвращение — да и было ли это возвращением? Нахлынуло, накатилось что-то и потянуло вдруг снова увидеть человека, которого он и знал всего сутки и то очень приблизительно.
Автобус "Город — Аэропорт" ехал над рекой по шоссе, расположенному почти на одном уровне с ее поверхностью — пологий здесь был берег, низкий.
На реке еще не было никаких следов зимы, но вода текла темная, холодная даже на вид.
Автобус шел в одну сторону, а навстречу ему по реке плыла самоходная баржа. Правда, говорят "шла баржа", но она именно плыла, скользила по течению.
Ни на берегу, ни на редких деревьях у воды, ни на деревянных сваях — ни на чем уже не было снега, а баржа плыла, вся белая от снега, который выпал на нее в эту ночь и не успел растаять. У нее на мачте лежал снег, на корме, на палубе.
Она появилась неожиданно, но все-таки пассажиры, и Виктор в их числе, успели на нее посмотреть из окна автобуса, как она прошла по реке почти рядом, едва не коснувшись бортом — так даже могло показаться из-за пологости берега, — и вскоре исчезла, осталась позади, вся белая, белоснежная, возникшая, как из мечты, но с вполне реальным пареньком, примостившимся на корме, который сидел один и, глядя на проплывающие берега, играл на гармошке что-то, что невозможно было услышать в автобусе, но играл паренек самозабвенно — такое уж у него было настроение.
И тут с баржей происходит превращение, которое не увидят едущие в автобусе люди, ибо для них она останется прежней, засыпанной снегом, белой, плывущей по темной воде мимо берегов, покрытых тающим снегом.
Превращение это обращено к читателям, к зрителю.
Из темной воды, из пасмурного ноябрьского дня баржа внезапно, без всякого перехода вплывает в ослепительный летний день.
Теперь она уже плывет прямо по полевым цветам, по высокой свежей траве, по ромашкам и клеверу, по всей летней пестроте и прелести зеленого луга, над которыми скользят, поблескивая крыльями, стрекозы, взлетают птицы; проносятся на лошадях без седла босоногие мальчишки, рассекая своим движением горячий июльский воздух.
Берега здесь вровень с водой, и ощущение того, что баржа плывет по цветам, совершенно полное, единственное, и ничего другого не приходит в голову.
Реальным выражением счастья плывет она среди блеска летнего дня. И я могу только добавить, что ничего другого не скажешь, никак по-другому не назовешь то состояние покоя и радости, когда видишь баржу, скользящую бесшумно по травам и полевым цветам.
Могу только добавить, что и я бы хотел плыть на этой барже и завидую тому парню на корме, который продолжал играть свою незамысловатую мелодию, всё одну и ту же.
И так же спокойно, без всякого перехода вплывает она в те же самые снежные берега и сама становится засыпанной снегом.
Виктор смотрел в окно на проплывающую мимо баржу с этим пареньком, поющим что-то, что он не мог расслышать, но когда река опустела и пропала баржа, засыпанная снегом, он вдруг с отчетливостью представил себе, как через несколько часов в этот же день она войдет в город, через который протекает река, и поплывет мимо домов, где ему не жить, мимо всего, что он оставил там, в этом городе, как уже не раз оставлял в других местах, думая, что всё еще впереди, что всё самое лучшее еще предстоит где-то там, в других местах и городах, где он еще не был, но еще побывает, наверное, и с ним произойдет, случится то самое главное и важное, что должно случиться в жизни каждого человека, и он был убежден в этом, хотя терял он каждый раз гораздо больше, чем находил.
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:56 | Сообщение # 6 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| «Долгая счастливая жизнь»
Фильм Геннадия Шпаликова
Геолог (Кирилл Лавров), возвращаясь из экспедиции, знакомится с девушкой (Инна Гулая), едет с ней в ее маленький город, проводит с ней целомудренные, но растревоженные мечтами вечер и ночь, поутру картинно завтракает с водкой под песню «Научись на гармошке играть» и уезжает, не прощаясь. В единственном фильме Геннадия Шпаликова можно углядеть формальные приемы французской «новой волны» или фирменное итальянское «отчуждение» (Антониони ценил «ДСЖ»), но кажется, что «Долгая счастливая жизнь» — это в большей степени преодоление Чехова (не зря герои смотрят постановку «Вишневого сада»). Основной чеховский посыл был сформулирован им самим так: «На сцене люди обедают, пьют чай, а в это время рушатся их судьбы». Шпаликов простодушнее Чехова — он убирает тяжкий спуд последней фразы. У Шпаликова люди обедают, пьют чай — и все. И от этого делается совсем невыносимо. Ружья висят, но не стреляют. Кондукторша попусту соблазняет длинной билетной лентой. Плывет в тоске необъяснимой девушка с баяном в никуда. И Луспекаев хочет застрелиться. Шпаликов сумел добиться той божественной однобокости картинки и слова, которая оказалась выше иронии, выше метафоры, выше эстетики. Как говорит герой фильма: «У меня всегда намерения простые, понятные».
Максим Семеляк
http://www.afisha.ru/article/25-artefacts/page14/
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:56 | Сообщение # 7 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| ДОЛГАЯ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ
Грустная повесть о несостоявшейся любви. О предчувствии любви. О необходимости любви. И о том, что не получилось… Двое молодых людей случайно встретились и провели вместе один вечер. Казалось, взаимная симпатия могла перерасти в глубокое чувство…
Всем нам хочется счастья, хочется долгой и счастливой жизни. Но мы идем разными дорогами, по-разному это счастье понимаем и, увы, остаемся порой одинокими. Предчувствие любви на какой-то момент захватило случайного попутчика молодой женщины, но уже к утру он отрезвел.
Приезжий геолог (К.Лавров) вешает лапшу на уши доверчивой провинциалке (И.Гулая), чтобы скрасить «транзитную» ночь. Но на самом деле все гораздо сложнее — на то и Шпаликов. Обманывая Лену, Виктор сам верит собственным словам. Когда он говорит, что заберет ее с собой, то сам уверен в этом на все 100%. Когда он говорит, что любит ее, он действительно любит ее. Чтобы увидеться с ней, он преодолевает препятствие — пролезает через окно на «Вишневый сад» (в фильме использованы куски настоящего спектакля). Но на следующий день все обстоит совершенно иначе. Это не Виктор становится подлецом (хотя поступает, конечно, подло) — меняются обстоятельства. Его утренние чувства уже совсем не такие, как вечерние (хотя секса у героев так и не произошло). Утро в очередной раз доказывает, что оно мудренее вечера. Это и извиняет Виктора и post factum оправдывает все его действия. Обманываясь, Лена сама не верит собственным словам — это она произносит фразу, ставшую названием фильма. Она прекрасно понимает, что чудесный незнакомец, собравшийся — ну точь в точь как в сказке — увезти ее из опостылевшего города — нарушение всех жизненных правил. Виктор не может существовать, потому что не может существовать никогда. И когда наутро сказочный герой превращается в обычного хмурого, неразговорчивого, небритого (важная деталь) мужика, она внутренне готова к такому повороту событий. Героиня Инны Гулая ничуть не удивляется (в кадре этого нет), когда герой Кирилла Лаврова уходит от нее, не попрощавшись. Счастливый финал, хэппи-энд, долгая счастливая жизнь этих персонажей была бы противоествественна, нереальна, лжива — поэтому ее не случилось.
Фильм Шпаликова — поэтическое кино. Детали в «Долгой счастливой жизни» важны так же, как и отношения Виктора и Лены. Девочка на качелях. Пикник. Гитара. Пейзаж за окном автобуса. Гудки — пароходные, автомобильные; они встречаются на всем протяжении фильма. Лось. Солдаты в кузове грузовика. «Вишневый сад». Зрители в зале. Пустое фойе театра. Рояль. Ступеньки. Подушка — ею накрывается, чтобы уснуть, Виктор. Электробритва. Сюрреалистическая утренняя гимнастика обитателей парохода-гостиницы. Водка. Популярные песни. И, конечно же, последние несколько минут ленты — река, корабли и девушка с аккордеоном. Согласно тестам, применяемым психологами при изучении комплекса самоубийц, этот долгий проезд на барже, как ни печально, действительно предсказывал склонность автора картины к самоубийству. Рассказывают, что выдающийся режиссер Микеланджело Антониони, увидев заключительную сцену фильма Геннадия Шпаликова на фестивале в Бергамо (где он получил премию), был потрясен подобным просто и лаконично выраженным мотивом его же фирменной «некоммуникабельности чувств» и уверял, что так бы сам не смог это сделать.
Эта единственная режиссерская работа выдающегося драматурга Г.Шпаликова вроде бы тесно связана с «шестидесятническими» надеждами и иллюзиями: от «Заставы Ильича» до «Я шагаю по Москве» (обе картины — по его же сценариям). Тем не менее вв фильме этого художника, наиболее тонко чувствующего поспудные, еще неоформленные общественные настроения, неуловимым образом схвачены и переданы в серии как бы необязательных, бессюжетных, но составляющих подлинное величие кинематографа мгновенных зарисовок с натуры, которые становятся наиболее точными и в какой-то степени беспощадными свидетельствами о переменах в социальном и нравственном климате страны. Проще всего обратить внимание на перекличку показанной фрагментами чеховской драмы о крушении последних призрачных грез с той глухо, но в то же время непостижимо внятно поведанной современной историей несостоявшейся любви между мужчиной и женщиной. А «Долгая счастливая жизнь» с таким нежно-чеховским названием, знаменовала закат периода оттепели. Но еще мучительнее, пронзительнее медленное, плавное, почти бесконечно длящееся финальное «сошествие в ад» — будто лодка Харона перевозит нас через Лету, к последнему пристанищу неупокоенных душ.
http://www.kinopoint.ru/film/index_5809.html
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:57 | Сообщение # 8 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Долгая счастливая жизнь
Экзистенциальная драма
Воспоминание об этом фильме является будто из предутреннего сна или подзабытого детства. Кажется, видел его в малолетнем возрасте, в отрочестве читал сценарий, присочинил себе изображение на экране — и когда уже в юности стал следить за первыми кадрами (пригородное шоссе, автобус, молодёжная компания, которая откуда-то возвращается или, напротив, куда-то едет, начало осени, дождь, капли на стекле), то не мог отделаться от своеобразного «дежа вю». Точно это знаю, чувствую, более того, пережил как собственную судьбу, всё до боли близко — словно фотографии из семейного альбома. Это ощущение, на самом деле, очень редко — такие же впечатления были, например, и от картины, название которой начинается с похожего слова — «Долгие проводы» Киры Муратовой.
Кстати, данные ленты действительно родственны друг другу по духу, хотя между ними пять лет разницы. Фильм Шпаликова, дебютировавшего почти в возрасте 29-ти лет в режиссуре, вроде бы тесно связан с «шестидесятническими» надеждами и иллюзиями: от «Заставы Ильича» / «Мне двадцать лет» до «Я шагаю по Москве» (обе картины — по его же сценариям). А работа Муратовой — эпитафия эпохе, уже канувшей в небытие после вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 году. Тем не менее, в двух произведениях этих художников, которые наиболее тонко чувствовали подспудные, ещё неоформленные общественные и человеческие настроения, неуловимым образом схвачены и переданы как раз подобные «обмолвки времени» в серии будто бы необязательных, бессюжетных, но составляющих подлинное величие кинематографа мгновенных зарисовок с натуры. И они оказались наиболее точными и в какой-то степени беспощадными свидетельствами о переменах в социальном и нравственном климате страны.
Между прочим, самое декларативное и поэтому не очень удачное в фильме «Долгая счастливая жизнь» (что как раз не позволяет оценить его в качестве безусловного шедевра) — это обильно процитированные сцены из мхатовского спектакля «Вишнёвый сад». Проще всего обратить внимание на перекличку чеховской драмы о крушении последних призрачных грёз с той глухо, но в то же время непостижимо внятно поведанной современной историей несостоявшейся любви между мужчиной и женщиной, которые встретились случайно в провинциальном городе и попали на гастрольный столичный спектакль.
Однако неожиданнее иное, интуитивное пророчество Геннадия Шпаликова, основанное на том тревожном предощущении, которое было заложено в пьесе Чехова, написанной незадолго до русско-японской войны и революции 1905 года и по-своему предрекавшей слом общественного сознания и миропорядка в стране. «Долгая счастливая жизнь» с таким нежно-чеховским названием тоже оказалась у «бездны на краю», знаменуя закат периода оттепели и предвосхищая наступление августовской «красной жары».
Но ещё мучительнее, пронзительнее до слёз медленное, плавное, почти бесконечно длящееся финальное «сошествие в ад» — будто лодка Харона перевозит нас через Лету, к последнему пристанищу неупокоенных даже после смерти душ. Согласно тестам, применяемым психологами при изучении комплекса самоубийц, этот долгий проезд на барже, как ни печально, действительно предсказывал склонность автора ленты к преждевременному насильственному уходу из жизни. Также рассказывают, что выдающийся итальянский режиссёр Микеланджело Антониони, увидев заключительную сцену картины Геннадия Шпаликова на фестивале авторского кино в Бергамо (где она получила главную премию), был потрясён подобным просто и лаконично выраженным мотивом его же фирменной «некоммуникабельности чувств» и уверял, что так бы сам не смог снять.
Сергей Кудрявцев
http://www.kinopoisk.ru/level/3/review/864307/
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:57 | Сообщение # 9 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Наталия АДАМЕНКО
Дмитрий Месхиев и поэтический реализм фильма «Долгая счастливая жизнь»
Работы Дмитрия Давыдовича Месхиева удивительным образом узнаваемы, хотя он никогда не использовал одни и те же отработанные приемы построения света или способы съемки (в отличие от некоторых собратьев по профессии). Его методы изобразительного решения фильмов были настолько разнообразны, что даже влияют на стилистику описания снятых им кадров.
Узнаваемость месхиевского почерка объясняется, прежде всего, талантом оператора, его высокой культурой, серьезным и внимательным отношением к изображению. Она также связана и с прекрасной школой, полученной у Андрея Николаевича Москвина. «Если разговор заходил о школе, об учителях, о мировоззрении,—вспоминал Василий Ливанов, друг Месхиева,—всегда возникала фамилия его учителя Москвина. Он относился к этому совершенно свято и считал, что это огромное счастье, что он встретился с Москвиным и стал его учеником, причем одним из любимых. От актеров и от других людей, которые общались с Москвиным, я слышал, что Диму он всегда выделял»1. Но главной особенностью его таланта было, пожалуй, то, что Месхиев никогда не замыкался на своем, чисто операторском участке производства. Месхиев сразу же становился полноправным, активным членом авторского коллектива, способным не только понять режиссерский замысел, но и помочь осуществить его (он старался не работать с плохими режиссерами). Его всегда волновала игра актеров, детали сценария и многое, многое другое.
Все эти качества ярко проявились в работе Месхиева над первым (и, к сожалению, единственным) фильмом Геннадия Шпаликова «Долгая счастливая жизнь»2.
Когда Месхиев решил сотрудничать со Шпаликовым, он уже обладал прекрасным вкусом, необыкновенным чутьем и достаточно солидным опытом. Ситуация вокруг снятой два года назад картины «Помни, Каспар!»3, вызванная тем, что в советском кино в оценке фильмов, в оценке труда режиссеров, операторов, всех творческих коллективов политические пристрастия «текущего момента» нередко становились решающими,—могла бы многому научить Месхиева, будь он другим человеком. Но им двигала большая вера в искусство, в предназначение художника и, вероятнее всего, мало интересовала политика, во многом определявшая тогда развитие кинематографии.
Геннадий Федорович Шпаликов был ярким художником с эмоционально-интуитивным восприятием окружающего мира, наследником поэтов Серебряного века. Возьмем одно из его стихотворений:
Остается во фляге
Невеликий запас
И осенние флаги
Зажжены не про нас.
Вольным—вольная воля,
Ни о чем не грущу,
Вздохом в чистое поле
Я себя отпущу.
Но откуда на сердце
Вдруг такая тоска?
Жизнь уходит сквозь пальцы
Желтой горстью песка.
О чем оно? Наверное, о судьбе, о том, что не получилось, не произошло в жизни…
«Долгая счастливая жизнь»—о чем этот фильм? О любви. О предчувствии любви. О необходимости любви. И о том, что не получилось…
Фабула фильма проста. Молодая женщина, веселая, мягкая и романтичная, встречает мужчину, севшего в автобус, в котором она с друзьями едет в городской театр. Мужчина своей непохожестью на окружающих, какой-то неустроенностью сначала возбуждает ее любопытство, а затем и живой интерес. Мужественная, волевая манера общения вызывает доверие: «А я тебе верю».
Как написал А.Казин, «общение трудно, как трудно все прекрасное. С духовно-ценностной точки зрения общение есть дар, посылаемый по любви, “просто так”, “ни за что”. Здесь обнаруживается главная содержательная проблема общения—различение его средств и целей, ибо и звезда от звезды разнится во славе»4.
Всем нам хочется счастья, хочется долгой и счастливой жизни. Но мы идем разными дорогами, по-разному это счастье понимаем и, увы, остаемся порой одинокими. Предчувствие любви на какой-то момент захватило случайного попутчика молодой женщины, но уже к утру он отрезвел…
В фильме заметно влияние, оказанное Шпаликовым и его поэзией на образное восприятие Месхиева, на эволюцию его художественного языка. В то же время очевидно, что оператор оказал на автора сценария, режиссера-дебютанта не меньшее влияние. Кроме того, Месхиев, являясь, художником бесспорно самобытным, прилагал все усилия к тому, чтобы развивать традиции своего учителя, А.М.Москвина; сценарий «Долгой счастливой жизни» давал для этого все возможности.
Взаимообогащение двух художников обуславливалось человеческим их контактом, отношениями, сложившимися внутри творческого коллектива. Обычно работу режиссера и оператора рассматривают по схеме: режиссер поставил оператору такие-то задачи, а оператор их так-то решил. Но для съемочной группы «Долгой счастливой жизни» привычная схема вряд ли подходит. «Диме нравилась атмосфера мужского товарищества,—говорил В.Ливанов.—Ему нравилось то, что нравилось Шпаликову. Про наше поколение Шпаликов когда-то сказал: “Все мы ушиблены Хемингуэем”. И действительно, это было так: атмосфера мужской общности, выпивки… и женщины где-то на втором плане. Это было стилем жизни, и Дима как стилист был одним из его выразителей. Так жило целое поколение: “Хем, Хем, старик Хем”—это был знак, что ты свой».
Что же шестидесятник Шпаликов положил в основу стилистики сценария, которую вместе с другими членами съемочной группы предполагал перенести в фильм? Лучше всего это выражено в посвящении «Памяти Виго, моего учителя в кинематографе, да и в жизни»5, которое сразу указывало на французский «поэтический реализм» как на один из главных источников стилистики фильма. И в творчестве Шпаликова, и в фильмах Рене Клера и Жана Виго переосмысляются жизненная проза, тривиальные персонажи, ситуации, предметы.
В связи с поэтическим кино многое объясняет важное суждение отца П.Флоренского о свойствах искусств: «Несмотря на коренные, по-видимому, различия, все искусства произрастают из одного корня, и стоит начать вглядываться в них, как единство выступает все более и более убедительно. Это единство есть организация пространства, достигаемая в значительной мере приемами однородными.
Но именно вследствие их однородности, достигнутое оказывается далеко не одинаковым. Живопись и графика занимают особое место среди других искусств и, в известном смысле, могут быть названы художеством по преимуществу. Тогда как поэзия с музыкой несколько сближаются, по самой природе своей, с деятельностью науки и философии, а архитектура, скульптура и театр—с техникой.
В самом деле, в организации пространства музыка и поэзия обладают чрезвычайной свободой действия, музыка же—безграничной свободой. Они могут делать и делают пространства решительно какие угодно. Но это потому, что половину и даже больше творческой работы, а вместе с тем и обстоящих художника трудностей перекладывается здесь художником с себя на своего слушателя. Поэт дает формулу некоторого пространства и предлагает слушателю или читателю, по его указанию, самому представить конкретные образы, которыми данное пространство должно быть проявлено. Это задача многозначная, допускающая разные оттенки, и автор снимает с себя ответственность, если его читатель не сумеет подыскать решения, достаточно наглядного»6.
Если изобразительный ряд фильма «Помни, Каспар!» во многом ассоциируется с архитектурным сооружением, то фильм Шпаликова, посвященный Жану Виго, близок произведению музыкальному, поэтическому.
* * *
«Долгая счастливая жизнь» вступает в эмоциональный контакт со зрителем сразу, с титров. Само название фильма, занимающее чуть менее половины экрана, остается неподвижным, а имена создателей движутся снизу вверх, создавая ощущение некоторого смещения реальности (виртуальности), характерного для всей картины. На это же ощущение работают и обычные операторские приемы, часто примененные необычным способом: световые контрасты, отражения, дым, диффузионы и светофильтры, комбинации движения камеры и движения актеров, создающие новое, сложное внутрикадровое движение.
Первый же кадр выстроен с применением пиротехнического дыма, использованного не совсем традиционно: дым визуально вырывает девочку, качающуюся на качелях, из окружающей среды. Смягчая дальний план, чуть убирая его, оператор оставляет на переднем плане заборчик, который как бы разделяет зрителя и девочку. Пространство замыкается, становится остраненным, стилизованным. Заборчик (как и протяженные элементы многих других кадров) пересекает экран чуть диагонально, образуя интересную и сложную композиционную структуру. Съемка ведется с верхней точки, небо не видно. Справа в кадр входит компания молодых людей, пересекая его в строго горизонтальном направлении между заборчиком на переднем плане и качающейся в некотором отдалении девочкой. Своим появлением эта группа превращает необычный пейзаж в реалистически-бытовой. Практически незаметная в ней, идет главная героиня (позже мы узнаем, что ее зовут Леной). Когда она доходит до середины экрана, оператор начинает панораму сопровождения—камера движется за ней. Между нами и идущей компанией появляется длинная шведская стенка, еще более визуально отделяющая действующих лиц от зрителя. Затем вновь повторяется кадр с девочкой, качающейся на качелях.
Этот повтор не случаен: он необходим музыкально, ритмически. В то же время он подчеркивает значение девочки, которая открывает череду «не участвующих» в повествовании героев, героев-знаков. Они совершенно не воспринимаются как массовка, как эпизодические персонажи или как герои второго плана. В фильме с ними происходит некоторая метаморфоза—благодаря необыкновенно запоминающимся, выразительным портретам мы начинаем видеть больше, чем нам показывают, и каким-то образом угадываем значение и роль этих «эпизодников» в контексте происходящего (позже этот прием будет использован в первых кадрах фильма И.Авербаха и Д.Месхиева «Монолог»). Здесь всё, как в лирике Шпаликова, который одним-двумя словами вводит в текст очень важных персонажей, необходимых для всего произведения в целом, и они, в силу образно-поэтической недосказанности, приобретают особый, неповторимый характер:
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу,
Кто меня вернет?
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где—боже мой!—
Будет мама молодая
И отец живой.
Группа создателей «Долгой счастливой жизни», безусловно, находилась на пороге новых открытий в кинематографе—ассоциативность поэтического образа и образа изобразительного, как никогда, приблизились друг к другу.
…Действие первых кадров фильма слегка отгорожено от зрителя сначала заборчиком, а затем шведской стенкой. Затем характер изображения резко меняется. Компания молодых людей идет прямо на нас, камера «смотрит» на них уже не сверху, а снизу: их головы находятся на уровне крыш зданий, стоящих на заднем плане. При этом, как и в первых кадрах, герои сняты по пояс. Нижняя точка съемки пластически дополняется очень мягким, воздушным, тоновым рисунком, который несколько оттенен контрастом мужской фигуры в ярко-белой рубашке и черном пиджаке, а также черным шарфом Лены. Камера приближается к ней, давая зрителю возможность разглядеть лицо, улыбку, затем слегка отступает; Лена движется быстрее и на какое-то мгновение перекрывает собою экран. Затем камера сопровождает проход компании уже слева направо, но перемещаются на экране не герои, как кажется зрителю, а лишь забор и дом на заднем плане. Молодые люди теперь находятся перед забором, который обрезает дом по диагонали в левом верхнем углу кадра. Этот кадр—своеобразный ритмический повтор (напомним, что в сцене с качающейся на качелях девочкой забор отделял по диагонали правый нижний угол).
И вот—проход, необычайный по красоте: Лена движется справа налево, в окружении своих товарищей (этот кадр—скрытый, «поэтический» повтор прохода всей группы мимо качающейся девочки). Ее портрет в профиль, очень мягкий и лиричный, дан крупно. На заднем плане—новостройка. Съемка ведется так, что в кадр не попадает ничего случайного. Для этого были созданы помосты на определенной высоте над уровнем земли, по которым двигались актеры и камера. Отсутствие невыразительных деталей создает романтическое настроение. Новостройка кажется огромной, грандиозной. Интересную роль выполняют бетонные трубы и бочки, находящиеся в глубине кадра: без них не было бы ощущения пространства и, конечно же, ощущения движения. Дело в том, что кадр, как древний античный рельеф, имеет три уровня удаленности: ближний—героиня (крупно) и ее товарищи, средний—трубы и бочки, дальний—строящиеся дома. Профиль Лены почти не меняет своего положения относительно домов, находящихся на дальнем плане. И только средний план, движущийся навстречу идущим на ближнем плане героям, делает их проход явным, выразительным.
В следующем кадре Лена, снятая в профиль, идет уже на фоне окон, отражающих строящийся многоэтажный дом. Отражение в окнах «живое»—оно слегка колеблется из-за естественной кривизны стекла, но остается на месте. Окна чередуются с участками стены из белого кирпича, которые периодически появляются на пути Лены, рифмуясь с бетонными трубами и бочками, подчеркивавшими ее движение в предыдущем кадре. Одно окно распахнуто; вместо отражения противоположного дома перед нами возникают темное пространство и, где-то в глубине его, сквозное светящееся отверстие—будущая дверь. Далее, по ходу движения, светящееся окно с отражением появляется вновь.
Интересно распределяется движение компании по лесу в следующем кадре. Сначала друзья сняты крупно, в три четверти, с акцентом на подруге Лены; они идут по диагонали слева направо и чуть на зрителя. Затем движутся прямо на зрителя, крупно, с акцентом на главной героине, идущей впереди. Наконец, вся группа показывается удаляющейся от зрителя куда-то в правый верхний угол экрана. Камера при этом статична, безучастна, как сама природа. Оператор не «следит» за компанией, как на первых двух планах, снятых в лесу: для него в этот момент важнее состояние вечности, тишины. Внутренняя структура кадра, несмотря на кажущуюся статику, очень сложна. Группа, плавно уходящая вправо и вглубь кадра, уравновешивается тяжелыми стволами деревьев и темным пятном в левой нижней части экрана. Свет из правого верхнего угла направлен навстречу группе, что дает противоположное ей движение. Пространство подчеркивается стволами деревьев, расположенными по отношению к уходящей группе с двух сторон, в перспективном сокращении. И в то же время глубина кадра ограничивается на заднем плане при помощи подсвеченной дымки—так, как это было сделано в кадре с девочкой на качелях в самом начале фильма.
Сразу после кадра с уходящей группой в лесу возникает стремительно изогнутое полотно дороги, слева направо и вверх. В контраст к этому движению, снизу справа на зрителя бегут смеющиеся люди. Сосны на переднем плане, перекрывая и бегущих людей, и дорогу, подчеркивают глубину пространства.
Далее мы видим бегущих людей, снятых крупнее и с верхней точки. Они садятся в автобус, который уезжает, постепенно набирая скорость, в том же направлении, в котором бежали люди. Если «суммировать» этот пластический эпизод, то выбегающая из правого нижнего угла экрана компания перемещается справа налево и уносится на автобусе в левый верхний угол. Движение естественно и постепенно ускоряется. Получается что-то вроде психологического эффекта круговой панорамы с ускорением в конце, напоминающим взмах дирижерской палочки по широкой дуге.
После этого камера, укрепленная на автобусе, снимает его снаружи, близко, широкоугольным объективом. Стенка автобуса заполняет почти весь экран, создавая диагональную композицию. Изображение на экране строится в разных измерениях (пространствах): пассажиры в глубине автобуса, ярко освещенные боковым светом солнца; перекрывающее их отражение леса в стеклах; необыкновенно выразительное лицо девушки в нижней части экрана, приближенное к зрителю и освещенное мягким рассеянным светом. Снимая этот портрет, оператор использовал прием, при котором сильный контраст фона, дальнего плана, аксессуаров оттеняет мягкий рисунок лица, построенного на предельно сближенных тонах с богатейшей палитрой нюансов. По такому изобразительному принципу написал кисти рук Моны Лизы великий Леонардо: их мягкость, живая телесность подчеркнуты контрастом складок рукавов. Этот прием создает ощущение воздушности, поэтичности изображения.
Камера начинает движение вправо, пластически согласованное с движением автобуса. Пространство между ним и правым краем кадра растет, «впуская» еще одно движение—мотоциклистов, обгоняющих автобус, которые описывают своим движением параболу сверху вниз. В этом небольшом эпизоде интересен кадр, где оператор, не показавая мотоциклиста целиком (голова срезана краем экрана), дает в центре кадра едущую в коляске собаку. При этом камера, сопровождая собаку, долго «рассматривает» ее.
Далее на экране появляется еще раз стенка автобуса, снятая снаружи, и поворот дороги с белыми столбиками по краю. Камера движется вместе с автобусом, и создается впечатление, что не автобус едет, а сама дорога уносится вдаль. Белые столбики отражаются в стеклах машины, создавая оригинальный декоративный ритм. Но вот из-за автобуса показывается обгоняющий его фургон. Когда фургон обходит автобус сбоку, благодаря отражению в стеклах он зрительно «раздваивается». К кадру со стенкой кузова, показанной во весь экран, подмонтирован кадр с сидящими в автобусе людьми. Оператор, недолго задержавшись на них, панорамирует направо, показывая пейзаж: лес, огонь, озеро. И вновь панорама идет слева направо через автобус с пассажирами и уходит вправо, к далекому стогу сена, на котором танцует девушка и лежит парень. Стог сена, по мере движения автобуса, сначала приближается к нам, потом начинает поворачиваться вокруг своей оси и удаляется. Показ объекта, который постепенно увеличивается на экране, достигает предельных размеров, немного поворачивается вокруг своей оси, а затем начинает плавно уменьшаться, встречается в фильме не однажды—это сознательный изобразительный прием, а не случайные повторы.
Возникает крупный план лося—еще одного «не участвующего» персонажа, напоминяющего о дикой природе, о существах, «гуляющих сами по себе». Затем—повороты дороги, которая, меняя свое направление, как бы подчеркивает округлость земли, воспринимаемой как некий обобщенный образ. Впечатление это усиливается проезжающими мимо машинами, в которых сидят солдаты. Пассажиры автобуса, таким образом, оказываются на короткое время свидетелями различных ситуаций, явлений природы, человеческих судеб, а сам автобус становится своеобразным символом вечного движения.
Таким образом, Месхиев по-своему подтверждает слова К.С.Петрова–Водкина («Я увидел землю, как планету»), создателя «сферической перспективы», которая позволяет в частном передать всеобщее, сохранить в любом пейзаже, портрете, натюрморте, интерьере «планетарное» ощущение связи конкретного объекта изображения с бесконечно широким внешним миром.
Влияние живописи на киноизображение—процесс естественный и многогранный. Поэтому не приходится удивляться, что оператор по мере развития кино стал полноправным представителем именно изобразительного искусства.
Н.Э.Радлов писал: «Со стороны художника возможны два противоположных подхода к изображаемому явлению. Художник может смотреть на явление наивно, как бы глазами человека, впервые увидевшего; свое впечатление от природы, свободное в известном смысле от знания и опыта, он будет разлагать на линии и пятна—он будет слушать только то, что говорит ему природа, и переводить ее слова на свой язык. Только природа и темперамент творца участвуют в этом творческом процессе. Но художник может подходить к природе, вооруженный всем своим знанием, всем опытом,—тогда его воля не подчиняется впечатлению, он выбирает и отвергает; между творцом и природой возникает как бы третий элемент—стиль; из отдельных слов, подслушанных у природы, творец слагает свою песню»7.
В творчестве Месхиева стиль—элемент сложный и интересный. В связи со стилистикой «Долгой счастливой жизнью» Василий Ливанов сказал: «Эта картина дает мне возможность взглянуть на дальнейшие работы Димы. Он блестяще чувствовал стилистику, просто поразительно. Сказать, что это тот же самый оператор, который снимал “Звезду пленительного счастья” совершенно невозможно. Создается впечатление что, эти фильмы сняты совершенно разными людьми <...>—настолько по стилистике это разные вещи. Я такого жанриста и стилиста знаю только в музыке—композитора Геннадия Гладкова, которому подвластна свободная жизнь в любом жанре и в любом стиле».
…Начальный эпизод «Долгой счастливой жизни» заканчивается поистине великолепным вечерним кадром. Экран разделен по диагонали, идущей от левого нижнего угла к правому верхнему, на два треугольника. Верхний—серое небо, нижний—темный, практически черный лес. Вдалеке показывается небольшой квадрат автобуса с горящими фарами. Он увеличивается, приближаясь к зрителю, и полностью перекрывает весь экран. В кадре остаются (крупно) лишь два диагонально расположенных светящихся круга. С формальной точки зрения, композиция решена безукоризненно, даже блистательно. И здесь нужно сказать, что умение компоновать на плоскости объемы, пятна и линии Месхиев вырабатывал еще в юности, всерьез занимаясь живописью. (О его картинах, висевших когда-то на стенах квартиры дедушки в Тбилиси, рассказала нам дочь оператора Екатерина Месхиева8.)
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Воскресенье, 04.09.2011, 09:58 | Сообщение # 10 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Наталия АДАМЕНКО
Дмитрий Месхиев и поэтический реализм фильма «Долгая счастливая жизнь»
(окончание)
* * *
Главный герой, Виктор, появившись на экране, сразу же меняет характер изображения. Основой кадра становится двойной портрет, а окружающее превращается в фон. Все, что происходило до этого, остается своеобразным прологом, увертюрой фильма, создающей для Лены атмосферу радостного ожидания, приближения к чему-то хорошему. В литературном сценарии пролога не было; очень возможно, что появился он по предложению оператора (тут уместно напомнить о пейзажах, окружающих Анну Сергеевну и Гурова в «Даме с собачкой», или о проезде мотоциклиста в «Помни, Каспар!»).
К.Ю.Лавров, исполнитель роли Виктора, вспоминал: «Очень я запомнил работу со Шпаликовым и с Димой <...>. Какая-то очень непривычная стилистика и удивительно творческая атмосфера. Шпаликов тогда опередил многих в направлении кинематографа. Он был фигурой неоднозначной, очень интересной, много стихов читал. Мы часто собирались после съемок и разговаривали. Дима был постоянным участником всех этих встреч»9. Творческая атмосфера, о которой говорит Лавров, означала полное взаимопонимание режиссера и оператора: Месхиев был готов развить не только сам текст сценария, но и «предощущения» Шпаликова. Это укрепляет предположение о том, что развернутый пролог предложил именно Месхиев. И пролог гармонично вписался в структуру фильма, в образно-поэтическую систему мышления режиссера.
…Главный герой появляется в кадре на черном фоне, высвеченный резким направленным светом автобусных фар. Сначала мы видим его через лобовое стекло, покрытое дождевыми каплями. В следующем плане он входит в автобус—снято немного сверху. Освещение крупного плана лица решено в низком ключе, а светящееся пятно на панели управления и белая кепка на голове обеспечивают необходимые и достаточные светлые участки для нормального зрительского восприятия общего светового характера кадра. Такое распределение световых пятен и подсветок позволяет оператору дать пространству несколько уплощенного кадра глубину. После общего плана салона автобуса и едущих в нем пассажиров—двойной портрет наших героев. Белизна лица Лены здесь подчеркнута черными деталями туалета и достаточно темным, практически черным фоном. Виктор находится рядом с ней, но его портрет решен в серой тональности. Белая кепка, оттеняя его загар и контрастируя с темным фоном, усиливает ощущение обособленности героев, интимности завязывающихся отношений. Серия выразительных портретов в вечернем автобусе дважды прерывается светлыми отступлениями—рассказами героев, что создает волнообразное изменение контраста изображения, вносящее в действие новый ритм и новую атмосферу—совсем не такие, как в «радостном» монтаже пролога. Это помогает зрителю почувствовать нарастающий интерес героев друг к другу, но одновременно вносит легкую тревожную ноту.
Здесь-то и вспоминается «Аталанта» Жана Виго, в которой есть похожие кадры. Например, в эпизоде свадебного шествия уже обвенчанные молодожены очень своеобразно проходят между стогами, довольно долго огибая их один за другим—как будто идут по восьмерке. Или позднее: жених, хозяин «Аталанты» переправляет невесту на баржу довольно странным способом. Героиня взлетает, повиснув на бревне, и проносится над водой, отделяющей берег от борта судна. То же самое проделывает и жених: другого пути не существует. Герои, таким образом, переносятся в другое пространство и освобождаются, наконец, от условностей того мира, в котором только что находились.
Шпаликов переносит свою героиню в театр почти так же, как Виго: двое парней из компании поднимают ее на руки и уносят в театр, прерывая ее разговор с Виктором. Через некоторое время и Виктор сможет попасть в театр только с помощью «полета», хотя и не показанного на экране, но достаточно недвусмысленного (паренек, которому тоже не достались билеты, показывает Виктору, что проникнуть в театр можно только через окно).
…Первая сцена в театре—очень сложный проход Виктора и паренька. На переднем плане по диагонали слева направо в глубину кадра висит узорчатый тюль. Левее, в проеме прохода—мощный световой поток, который направлен по диагонали справа налево, на передний план нижней части экрана. По обеим сторонам кадра изображение находится в глубокой тени, тогда как проем, из которого выходят герои, ярко освещен. Таким образом, визуально меняется формат и сам контур экрана. Свет за спинами Виктора и мальчика рисует их фигуры силуэтом и создает выразительно движущиеся тени—вперед и справа налево. Затем они входят в тень справа и продолжают двигаться по диагонали, выходя в центр кадра прямо на камеру. За кадром слышится громкое: «Что Вы со мною сделали, Петя? Отчего я не люблю вишневого сада, как прежде…». Теперь Месхиев снимает с операторского крана актеров на сцене. В то время как камера опускается вниз, приближаясь к актерам, рисунок тюля на первом плане медленно и плавно движется вверх. Камера останавливается. Виктор и паренек за кулисами: они выходят из глубины кадра на передний план, затем, поднимая тюль, пробираются вправо. Камера следует за ними, левая часть первоначальной композиции кадра плавно исчезает, на экране появляется уже новая композиция. В глубине, в верхней части—светящееся пятно, справа—диагональный ритм светлых полос на складках занавеса. Виктор, уходя в глубину кадра, поочередно пересекает их. Изображение справа как будто надвигается в зал из глубины кадра. В это время в левой части экрана из тени продолжает движение направо паренек. Весь план, снятый широкоугольной оптикой и состоящий из двух разных по строению композиций, создает необыкновенно интересное, сложное и, кажется, не совсем реальное пространство.
Важнейшие события фильма происходят в небытовом, «ложном», «вымышленном» пространстве театра—своеобразном аналоге баржи в «Аталанте», где собираются люди, оторвавшиеся от внешнего мира. Но в шпаликовском фильме персонажи, благодаря таинству театра, еще и переносятся в другое время. Точнее, они очень сложным и не сразу понятным образом связываются с другим временем—временем действия «Вишневого сада» А.П.Чехова, блистательно разыгранного одним из лучших театров страны. Сценическое действо чудесным образом переплетается с жизнью наших героев. Быть может, Раневская так же неосмотрительно отдает свой золотой прохожему (в то время как «дома людям есть нечего»), как Лена дарит свое сердце неизвестному ей, в сущности, Виктору. И героям Чехова, и героям Шпаликова не очень-то удается согласовывать свои чувства и желания с реальной жизнью.
По ходу фильма меняется (чаще всего незаметно) фойе театра. Первый раз мы видим три светящиеся арки, одна из которых—отражение в зеркале. Потолок, высвеченный по краю, и большой участок пола снизу. Камера расположена не по центру интерьера, а смещена вправо. Плотно к левой стене стоит фортепиано, чуть дальше виднеется темный проход в зрительный зал. Виктор, выйдя оттуда, пересекает фойе слева направо до яркой светящейся арки в правой части кадра. Оператор ведет за ним панораму, отчего фойе зрительно становится шире.
Точно так же ранее, во время панорамы через едущий автобус, возникало ощущение того, что пространство салона словно бы расширяется, сливаясь с окружающим его миром. И точно так же камера уходила дальше вправо.
…За столиком кафе Виктор разговаривает с незнакомцем (актер Павел Луспекаев). В их портретах легко заметить явное противопоставление: Виктор расположен на сложном, имеющем темные и светлые участки фоне, посадка его энергична, лицо высвечено, в то время как собеседник снят более мягко, сдержанно. Его портрет приближен по тону к очень простой, «лаконичной» стене, являющейся фоном. Только горящие бра и белая рубашка Луспекаева вносят необходимое тоновое разнообразие в кадр: при всей своей мягкости, он строг и необыкновенно симпатичен.
Позже, при съемках общих планов фойе, оператор несколько смещает камеру. Арки на заднем плане и зеркало слева становятся темными. Потолок оказывается в тени, и лишь в правой части экрана светится арка (та самая, возле которой останавливался идущий через фойе Виктор).
…Виктор в антракте идет среди танцующих пар по узнаваемому, несмотря на другую точку съемки, фойе—все арки освещены, включая и ту, что отражается в зеркале. Перед нами тот же интерьер, только он несет другую смысловую нагрузку: арки освещены по-разному, пространство показано без потолка.
Изобразительно кадр решен абсолютно в духе Москвина: как рассказывала И.С.Саввина, «Москвин отказался снимать “Кроткую”, не мог соединить себя с Александром Федоровичем Борисовым как режиссером. Ну, он к тому же плохо себя чувствовал, отказался, и стал снимать Димочка. Но Москвин постоянно смотрел материал, я ему звонила… Я говорила Андрею Николаевичу: “Мне кажется, что Достоевский—это захламлено, и все такое”. Он мне ответил тогда: “Ничего вы не понимаете, мадам, в Достоев-ском должен быть классический кадр: пространство без потолка”»10.
Потолок, уже показанный однажды зрителю, высвеченный по краям, начинает выразительно работать при встрече главных героев. Ракурс взят чуть снизу, поэтому головы совмещаются на экране с краем освещенного потолка. В начале кадра танцующие герои находятся под правым его углом. Затем, кружась, они перемещаются и попадают под его левый угол. Перемещение героев в пространстве читается за счет потолка, который служит единственной и к тому же очень выразительной системой отсчета. Потолок дает ощущение парения плавно кружащихся людей, привносит в кадр состояние приподнятости и лиризма.
И вновь Месхиев показывает все пространство фойе: камера отодвигается влево и назад. Пространство знакомого интерьера подается в новом изобразительном ключе. К двум светящимся аркам на задней стенке добавляются светящиеся арки попавшей в кадр правой стены, зеркало смещается вбок, и поэтому виднеются лишь светлые вертикальные полосы. В правой части кадра силуэтом сидит человек на фоне изогнутой стены. Вторая слева арка занимает геометрический центр экрана. Она усложняется по рисунку—в ней оказывается дверь с шестью черными квадратами (стеклами), которые необходимы здесь для того, чтобы уравновесить композицию и сделать арку не только геометрическим, но и психологическим центром кадра…
Изменения освещенности, точек съемки, композиционных акцентов, крупности изображения узнаваемого интерьера приводят, благодаря искусству оператора, к тому, что интерьер начинает «дышать»—участвовать в действии на уровне героя, оставаясь при этом лишь фоном происходящего. Мы возвращаемся к тому, с чего начинали описание фильма—к пространству произведения, его внутренней близости к пространству музыки и поэзии.
Визуальное решение интерьера и буфета (в сцене с Луспекаевым) дает дальнейшее пластическое развитие темы арок, достигающей наивысшего накала в сцене на балконе.
Она начинается проходом главных героев слева направо и вглубь кадра, подъемом вверх (еще раз вверх!) по лестнице, почти в другой мир. Очень интересно решен в этой сцене меняющийся прямо в кадре портрет Лены. Сначала она показывается темным силуэтом на светлом фоне, но в момент внутреннего откровения сдвигается на предельно темный фон, почти не отличающийся от темной стены кинозала, на которой висит экран, и лицо оказывается совсем светлым. Это светлое лицо располагается в центре в основном темного кадра и очень красиво вписывается в еще более светлую часть арки: Лена вся открывается навстречу Виктору.
Вообще же, по мере развития событий, режиссер и оператор все больше уходят от двойных портретов, все чаще снимая главных героев на разных фонах, зрительно их разъединяющих. Месхиев постоянно балансирует «на грани». Так, очень длинный проход героев после выхода из театра вдоль бесконечно длинного дома оператор использует для того, чтобы полнее раскрыть их поведение: Виктор возбужденно рисует радостные перспективы совместной жизни, а его спутница держится очень серьезно и сосредоточенно.
Нужно признаться, что описания кадров фильма, несмотря на все наши усилия, остались неполными. Это очень сложно сделать из-за трудно передаваемой словами глубокой пластической взаимосвязи кадров, столь отличающейся от связи литературной, сюжетной. Такой взаимосвязью проникнуты не только пролог и сцены в театре, в которых особенно ярко проявилось поэтическое решение пространства, но и другие эпизоды: зрительный зал и сцена театра, общежитие Виктора, куда приходят Лена и ее дочка, открытое летнее кафе. Но в этих других эпизодах, в соответствии с их содержанием и местом в фильме, оператор смещает акценты.
Например, снимая общежитие, Месхиев подчеркивает быт. Тем самым место действия прямо противопоставляется романтическому, удаленному от всякого быта театру, особенно финалу театрального эпизода (сцена на балконе и заключительный проход). Пространство общежития также решено очень интересно, однако сам предметный мир показан так, что зритель чувствует: этот густой быт не позволит Виктору связать судьбу с романтической Леной.
В эпизоде в летнем кафе сложная для героев психологическая ситуация усиливается не столько решением композиции кадров (хотя и она, как всегда у Месхиева, очень точно работает на глубинную суть происходящего), сколько общей атмосферой сумрачного осеннего утра… Интересно сняты здесь портреты героев, которых мы последний раз видим вместе. Лена снята чуть снизу: белый платок окутывает голову, четко читаются высвеченные белые глаза и белые зубы. Виктор же снят с верхней точки: фон портретов отражает состояние его души (все пространство за ним занимают беспорядочно стоящие столы и стулья). Портреты серые, подсвечены с затылка, по тону близки к фону. Герой ищет повод для того, чтобы скрыться…
…И вот Виктор в автобусе, спасается бегством от поверившей ему Лены. Он находится в состоянии неприятного возбуждения, но останавливает свой взгляд на девушке, продающей билеты. Злость его постепенно проходит, на лице появляется улыбка. Портрет решен так, что отдаленно напоминает о первом появлении Виктора на экране. Молодая красивая кондукторша сидит и грустит, а сзади по реке, занимающей весь фон за ней, строго горизонтально, проплывает самоходная баржа. Для съемки этого кадра была применена рирпроекция—плывущее на заднем плане судно было снято отдельно, и лишь потом портрет девушки был «вписан» в этот фон. Месхиев очень точно совместил освещение портрета с состоянием фона. Здесь технический и психологический аспекты «совмещения» невероятно родственны друг другу.
Плывущая баржа—главный «герой» эпилога фильма, в котором звучит (тут уж никуда не деться от музыкальных ассоциаций) общечеловеческая, вселенская тема бытия. Авторы не объясняют зрителю какие-то события фильма, не читают некую «мораль». Они только дают время и место для обобщающих раздумий и переживаний о жизни, любви, человеческой судьбе. Шпаликов позже написал: «…И я-то в память Вам—снял безумно длинный конец своей первой картины,—в память Вам, Виго, в память Вам, Виго, и еще раз в память Вам,—страшно, что мы ровесники сейчас»11.
…Продолжая наблюдать за судном, мы замечаем девушку с баяном. В следующем кадре появляется баржа в траве, снятая длиннофокусным объективом. Длинный фокус сплющивает пространство, визуально сближает передний и дальний планы, в сочетании со сфуматто (дымка, воздушная перспектива) делает пространство глубоким: четко видны лишь колосья на первом плане. Вновь наше внимание сосредотачивается на девушке. Малая глубина резкости создает мягкий фон; голубой фильтр подчеркивает воздушную дымку в глубине пейзажа. Парни, едущие на лошадях—акцент, подчеркивающий пространство (фокус наведен на них). На переднем плане—блики на траве. Вдалеке в лесу—дым. Но передний план с травой и цветами смазан, как на картинах импрессионистов: теперь в фокусе находится корабль, который из-за травы почти не виден.
«Теперь она уже плывет прямо по полевым цветам, по высокой свежей траве, по ромашкам и клеверу, по всей летней пестроте и прелести, зеленого луга, над которым скользят, поблескивая крыльями, стрекозы, взлетают птицы; проносятся на лошадях без седла босоногие мальчишки, рассекая своим движением горячий июльский воздух.
Берега здесь вровень с водой, и ощущение того, что баржа плывет по цветам совершенно полное, единственное, и ничего другого не приходит в голову»12.
Если в прологе фильма широкие пространства подвергались иллюзорным смещениям и деформации, то в эпилоге символическую роль стало играть течение времени: почти одновременно показаваются цветущий луг, молодежь, скачущая из ночного ясным июньским утром, и иней, белеющий на крыше плывущей баржи…
1. Из беседы автора с актером и режиссером В.Б.Ливановым 17 октября 2001 г.
2. «Долгая счастливая жизнь» («Ленфильм», 1966). Сцен. и реж. Г.Шпаликов, опер. Д.Месхиев, худ. Б.Быков, композ. В.Овчинников; в гл. ролях: И.Гулая, К.Лавров. Приз МКФ авторского кино в Бергамо.
3. О работе Д.Д.Месхиева в этом фильме см.: А д а м е н к о Н. А. Д.Д.Месхиев и эпический символизм фильма «Помни, Каспар!».—«Киноведческие записки», № 63 (2003), с. 276–289.
4. К а з и н А. Л. Искусство кино: эстетико-культурологический анализ.—В сб.: Искусство и история: Актуальные проблемы теории и истории культуры. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2002, с. 71.
5. Ш п а л и к о в Г. Ф. Памяти Виго, моего учителя в кинематографе, да и в жизни.—В кн.: Ш п а л и к о в Г. Ф. «Я жил, как жил». М.: «Подкова», 2000, с. 416.
6. Ф л о р е н с к и й П. А. Анализ пространственности в художественно-изобразительных произведениях.—«Декоративное искусство», 1982, № 1, с. 26.
7. Р а д л о в Н. Современная русская графика и рисунок.—«Аполлон», 1913, № 6, с. 5.
8. Из беседы автора с Е.Д.Месхиевой 20 марта 2001 г.
9. Из беседы автора с К.Ю.Лавровым 29 декабря 2001 г.
10. Из беседы автора с И.С.Саввиной 11 января 2001 г.
11. Ш п а л и к о в Г. Ф. Избранное. М.: «Искусство», 1979, с. 258.
12. Там же.
© 2003, "Киноведческие записки" N64
http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/122/
|
| |
| |
| ИНТЕРНЕТ | Дата: Понедельник, 14.05.2012, 17:13 | Сообщение # 11 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 4190
Статус: Offline
| Долгая счастливая жизнь
Геолог Виктор (Кирилл Лавров), следуя из очередной командировки в родной Куйбышев, просит подвезти его до ближайшего райцентра, где, на плавбазе «Отдых», временно остановился. В автобусе путешественник заводит разговор с молодой, красивой и очень доброй Леной (Инна Гулая), приглашающей нового знакомого на спектакль — знаменитую постановку «Трёх сестёр» Антона Павловича Чехова приехавшего на гастроли столичного МХАТа. У мужчины и женщины, ещё вчера не ведавших о существовании друг друга, возникает сильное взаимное чувство. Поддавшись душевному порыву, Виктор объясняется Лене в любви и предлагает уехать, создать семью, жить вместе долгой счастливой жизнью, и она действительно приходит на следующее утро, готовая к переменам. Но…
Личность Геннадия Шпаликова не случайно привлекает к себе повышенное внимание, наводя на грустную мысль о том, что в судьбе конкретного человека отразились важные общественные тенденции, те самые чеховские «подводные течения», о которых говорил Константин Станиславский. Причина не только в печальной преемственности, ёмко подмеченной Владимиром Высоцким, провёдшим исторические параллели, заметив: «Кто кончил жизнь трагически – тот истинный поэт, // А если в точный срок – так в полной мере». Всё-таки самоубийства являлись исключительными случаями даже среди тех кинематографистов, кто, заявив о себе вскоре после войны1, преждевременно покинул наш бренный мир. «Типичность» пройденного Геннадием Фёдоровичем пути заключается в другом – в странном на первый взгляд парадоксе, когда одарённый творец, работавший непрерывно, без простоев и кризисов, познавший любовь и семейное счастье, ценившийся многочисленными друзьями, заслужив репутацию души любой компании, честно и с болью констатировал в дневнике2: «Успел я мало. Думал иной раз хорошо, но думать – не исполнить. Я мог сделать больше, чем успел». Здесь нет позёрства, хотя, даже если оставить в стороне достижения в поэзии и прозе, восемь его реализованных (в том числе два – в мультипликации) сценариев и одна-единственная постановка внесли огромную лепту в развитие отечественного, да и мирового, «важнейшего из искусств». В самых пронзительных фрагментах произведений сына военного инженера, участвовавшего в грандиозном созидательном труде и не вернувшегося с фронта, прочитывается ответственность представителя поколения родившихся накануне и во время войны перед отцами, завещавшими (подобно погибшему младшему лейтенанту Журавлёву, говорящему в картине «Мне двадцать лет» /1964/ с выросшим отпрыском Сергеем) жить – Жить. Ответственность и неподдельное стремление оправдать надежды, но… Одно дело, когда к тому возникают объективные причины (так, травма колена, полученная младшим сержантом Шпаликовым, выпускником Киевского суворовского военного училища, не позволила продолжить службу в армии), и совсем другое – подспудная, неоформившаяся боязнь, в которой стыдно признаться и самому себе.
«Долгая счастливая жизнь» наряду с некоторыми иными шедеврами периода заката «оттепели» выразила внутреннюю драму «шестидесятников», так и не получившую разрешения, послужив объективным основанием (будем же искренними с собой хотя бы сейчас, постфактум!) для предательства «перестройки». Как и у Киры Муратовой, мастерски развившей тему, пригласив не кого иного, как Высоцкого на роль Максима, тоже геолога и также ограничивающегося «короткими встречами», акцентирование внимания на столь специфической профессии главного героя не случайно. Виктор рассказывает Лене о том, что видел, как люди живут в таких местах, где «вроде вообще жить невозможно» («…а ничего, живут люди: детей рожают, в гости ходят, газеты выписывают»), и делится впечатлениями от запомнившихся по экспедиции на Курильские острова воистину лунных пейзажей, и мы без труда понимаем, какая смесь романтики с тягой к научному познанию, ощущения причастности к крупному земному делу – с устремлённостью в только что открывшиеся просторы Космоса тогда служила идеалом. Да и она в ответ без затей вспоминает, как в пятнадцать лет без памяти влюбилась в соседа-пожарного, и зритель тут же, в кадрах ретроспекции, становится свидетелем его подвига, а потом и неудачной попытки девушки… утопиться в море от неразделённого чувства. От мимолётного разговора тянется невидимая ниточка к их последующему, по-житейски смелому решению – презреть существующие предрассудки и даже здравый смысл, от всей души поверив в силу внезапно вспыхнувшей любви. Всё это подводит к мысли о том, что время если не подвигов, требующих самопожертвования ради великих свершений, то хотя бы – Поступков с большой буквы, облагораживающих человеческую натуру и служащих залогом долгой счастливой жизни, в устремлённости к которой Лена признаётся пожилой маме, ещё не прошло.
Но тем более гнетущее впечатление производит новая, утренняя встреча. Что послужило причиной столь резкой перемены, что и жизнеутвреждающие лирические песни, звучащие в летнем кафе, обретают горький привкус, а бодрая зарядка обитателей плавбазы отдаёт пошлым балаганом? Не похоже, не верится, чтобы Виктор притворялся, соблазняя доверчивую Лену. Но ведь тогда остаётся моральная трусость… Конечно, сбежать от женщины (к сожалению, проникновенно и импрессионистски тонко сыгравшая Инна Гулая, супруга Геннадия, впоследствии очень редко появлялась на киноэкране), осознав по трезвому размышлению несхожесть характеров и взглядов, – не Бог весть какой проступок. Однако гениальность (не побоюсь громкого эпитета!) отсылки к чеховскому наследию3, и именно к «Вишнёвому саду», сцены из постановки которого зритель наблюдает вместе с посетителями провинциального театра, заключается в донесённой на уровне подтекста мысли: незаметные и как бы даже несущественные компромиссы с совестью неотвратимо отзываются на личной, а потом и на общественной жизни. Это, если угодно, закон Истории. «…И я-то – в память Вам – снял безумно длинный конец своей первой картины, – в память Вам, Виго, в память Вам, Виго, и еще раз в память Вам…», – напишет4 режиссёр. Вот только вместо шаланды под названием «Аталанта», всё-таки становящейся своеобразным раем в шалаше для мятущихся влюблённых, нестерпимо долго проплывают мимо (мимо!) не только баржа с девушкой, беззаботно играющей на гармошке, но и – чуть раньше – катер на воздушной подушке, бездушное чудо современной инженерной мысли. Проводить прямые параллели с Западом, конечно, некорректно, но исключительно высокая оценка ленты, данная Микеланджело Антониони, увидевшим картину на Международном кинофестивале авторских фильмов в Бергамо, где Геннадий Шпаликов получил Гран-при «Золотой щит», представляется закономерной.
__________
1 – От соотечественников Владимира Скуйбина и Ларисы Шепитько (кстати, написавшей в соавторстве со Шпаликовым сценарий ленты «Ты и я» /1971/) до, скажем, поляка Анджея Мунка, погибших в результате несчастных случаев.
2 – Цит. по сайту:
http://www.shpalikov.ru/
3 – Между прочим, следующим проектом мастера должна была стать экранизация «Скучной истории».
4 – Шпаликов Г., Избранное, М., 1979, стр. 258.
© Евгений Нефёдов, 2012.05.11
http://www.world-art.ru/cinema/cinema.php?id=10532
|
| |
| |
| Светлана_Косогорова | Дата: Среда, 22.08.2012, 20:18 | Сообщение # 12 |
Группа: Проверенные
Сообщений: 6
Статус: Offline
| Посмотрела Шпаликова... Вот это перетряхнуло... До слёз, до странного чувства... Я поняла, почему для меня Шпаликов родной что ли...
Дело не в том, что любви не случилось. Её у героя фильма и не случится никогда. Это не долгая счастливая жизнь, это дикая тоска по долгой счастливой жизни. Надо же до такой степени НЕ обладать даром быть счастливым!
Фильм гениальный. То, что буду смотреть ещё и ещё. Он безумно не похож на фильмы советского кинематографа. Не говоря о сложнейшем видеоряде, звукоряд поражает своей точностью передачи чувств. Страшный, тревожный звук внутренней, глубоко запрятанной тоски, вступающий со всем остальным в диссонанс. Звук, уходящий вглубь человека на время, а потом прорастающий сквозь все нежные мелодии, сквозь желание счастья, сквозь смех. Если ты слышишь этот звук, ты как прокажённый... Тебя будут любить, ты будешь любить, и даже всё будет как надо и хорошо, но тебе никогда не избавиться от этого звука глубокой тоски – это неизлечимо.
Невероятно красивый, умный, настоящий фильм человека, про которого думаешь, почему его нет, зачем его нет, если бы он был, я бы поговорила с ним...
Сообщение отредактировал Светлана_Косогорова - Среда, 22.08.2012, 20:19 |
| |
| |
|
