В Италии фильм "Жизнь других" был назван лучшим европейским фильмом 2006 г., в Голливуде – лучшим зарубежным фильмом. В Германии его просто считают лучшим кино десятилетия.

Наступает момент, когда твой спокойный собственный мир начинает рушиться... Тебе нужно сделать выбор. Проявить активность. От реальности нельзя больше скрыться, она вызывает тебя на поединок с тем, чего тебе так не хотелось видеть прежде... Ты живешь в своем времени. Ты сам решаешь, как тебе жить и что делать. Ведь в жизни есть место всему - благородству и подлости, предательству и жертвенности. Каким ты будешь - решать тебе. Если от выданной тобой тайны зависит жизнь других? Если тебя предали, но ты не можешь понять, почему? Ты не знаешь, почему жив до сих пор? Ты не можешь предположить, что тебя спас твой враг. … Когда вокруг тебя столько лжи, ты не понимаешь, кто - твой друг, а кто - предатель.

Восточный Берлин. 1984 год. Через пять лет весь мир будет наблюдать падение Берлинской стены. Агент "Штази" Герд Визлер - высококлассный специалист, преданный социалистическим идеалам. Не доверяя благонадежности театрального драматурга Георга Дреймана, он по заданию полковника Грубитца ставит на прослушивание квартиру Дреймана. Скоро Визлер, получивший доступ к чужой частной жизни, проникается симпатией к человеку, за которым вынужден следить с утра до ночи. Дрейман и его девушка, актриса Криста-Мария, любят друг друга. Их чувства - воплощение творческой и личной свободы людей того времени, но они подвергаются серьезной проверке режимом. Страдания незнакомых людей в стране, которой он так предан, постепенно меняют и самого Визлера...

Премия "Оскар", как лучший иностранный фильм 2007 года, а также множество европейских наград.

Это было бы чистой публицистикой, если бы не психологический рисунок главной роли. Именно чекист оказывается жертвой, но не потому, что после падения Берлинской стены он переквалифицировался в жалкого почтальона. Просто он оказался тем самым маленьким человеком, которому принято сочувствовать и самым счастливым моментом в жизни которого оказался тот, когда он получил шанс хоть краешком уха прильнуть к живой жизни других. Самое смешное, что недовольный сценарием директор мемориального музея, расположенного в здании тюрьмы Штази, отказался пустить туда съемочную группу, поскольку чекисты хорошими не бывают.

Михаил Трофименков
http://www.inoekino.ru/prod.php?id=4925

Фильм «Жизнь других», получивший 7 призов Немецкой Киноакадемии, 3 приза Европейской Киноакадемии и Оскар в номинации «Лучший иностранный фильм», стал, пожалуй, одним из самых значительных за последнее время открытий немецкой киноиндустрии. Тем более затронутая в картине тема - противопоставление государственной системы и личных чувств между мужчиной и женщиной, как никому близка российскому зрителю - кино, посвященного войне органов госбезопасности против своих собственных граждан, у нас снималось немало. События картины происходят в Восточном Берлине в 1984 году, то есть за пять лет до падения Берлинской стены, когда творческие люди находились под пристальным наблюдением госструктур. Именно о таких незаурядных личностях, готовых бросить вызов системе, и повествует эта картина. Поражает великолепная игра актеров, особенно исполнителей главных ролей Ульриха Мюэ и Мартины Гедек. Никто из актеров не переигрывает, и, несмотря на то, что ярко выраженных эмоций в фильме немного, глядя в их глаза, чувствуется целый фонтан глубоких и искренних переживаний. Невозможно не отметить и качественную режиссуру - до последнего момента (а фильм идет больше двух часов), он держит зрителя в напряжении и смотрится с огромным интересом. К немногочисленным недостаткам этого фильма можно отнести нарочито искусственное деление персонажей на «хороших» и «плохих» – сотрудники ШТАЗИ все как один мерзавцы, представители же мира искусства – настоящие носители человеческих идеалов. «Жизнь других» - это, в первую очередь, драма о способности человека принимать правильные решения, так как каждый из героев фильма задает себе вопрос, который и мы задаем себе каждый день: стоит ли следовать принципам или своим чувствам?

http://www.other-film.ru/retsenziya/index.php

Немецкое кино уже не первый раз обращается к личному опыту социализма — пару лет назад был очень успешный, но спорный «Гудбай, Ленин», теперь, видимо, пришла очередь к более глубокому, даже эпичному, переосмыслению этого времени. В этом качестве «Жизнь других» подходит как нельзя кстати, удивительно другое — на момент событий, происходящих в фильме, режиссёру и одновременно сценаристу Флориану Хенкелю фон Доннерсмарку было всего 11 лет. Через 22 года он поставит свой полнометражный дебют, буквально усыпанный наградами, особенно выделяется «Оскар» за лучший зарубежный фильм, отчего возникает вопрос — как такое могло получиться? И единственным возможным ответом оказывается сам фильм.

Происходящее в «Жизни других» с первых минут кажется очень знакомым — суровая Госбезопасность, творческая интеллигенция, стремление на Запад и, главное, словно через микроскоп, частная жизнь, кажущаяся одновременно и значимой, и ничтожной. За пять лет до падения Берлинской стены в ГДР живет успешный драматург Георг Драйман, которому удивительным образом не кривя душой, удается совмещать личные амбиции и дело партии — его прекрасная спутница Криста-Мария Зиланд — виднейшая театральная актриса, в общем, так все хорошо, что вспоминается «Золотой теленок» — «удивительный вы человек, с таким счастьем — и на свободе». Естественно, «Штази», та самая Госбезопасность, решает исправить это недоразумение, и берет Драймана «на заметку», приставляя к нему надежного товарища Герда Визлера — тут-то и начинается жизнь других или даже другая жизнь.

При достаточно простой диалектике повествования, «Жизнь других» оказывается не одним, а целыми двумя фильмами — с одной стороны это политический триллер, с другой — абсолютно европейская драма. Главное, что это сосуществование проходит совершенно безболезненно для обеих частей — Доннерсмарку удалось выстроить драматургию таким образом, что частные конфликты становятся явственной метафорой государственных. И политическая заостренность не мешает актерскому трио разыгрывать свои роли, которые прямиком отсылают к античным трагедиям.

Об актерах стоит упомянуть отдельно — Себастьян Кох, уже известный по «Чёрной книге» Верховена играет идеалиста, как о нем верно говорят в картине «антропоцентричный тип художника» — складывается впечатление, что его прямиком доставили из Эпохи Возрождения. Мартина Гедек, напротив, оказывается femme fatale со всеми вытекающими — достаточно только добавить, что именно из-за нее разыгрывается основной конфликт картины, и, как значимое характерное осложнение — ее театральное актерство. Но, на поверку, настоящим чудом становится вовсе не эта, как кажется поначалу, пара — а Ульрих Мюэ, чье тихое, почти молчаливое присутствие обволакивает весь фильм. Его, совсем по Музилю, человек без свойств, начинает другую жизнь и выходит на первый план, притом, что большую часть времени он либо изъясняется чеканными фразами, либо понуро смотрит в никуда. Но общая направленность к театральной драматургии, на что недвусмысленно намекает сам Доннерсмарк, вводя в повествование театральные сцены, делает свое дело — и актеры, в отличие от режиссуры, становятся главным украшением фильма.

Вообще, разбираться с «Жизнью других» как с фильмом, при всех его незаурядных достоинствах, довольно трудновато. Дамокловым мечом над кинематографической частью нависает общая тема — жизнь при советской власти, что в нашем отечестве новостью или открытием никак не назовешь. Уже прочно сложившееся переосмысление и разоблачение советской действительности выработало свои ориентиры — и картине Доннерсмарка приходится с ними считаться. Тут подозрительно вмешивается субъективный опыт — скажем, «Хрусталев, машину!» Германа или, что еще более некорректно, «Колымские рассказы» Шаламова укладывают «Жизнь других» на обе лопатки — и виною такому профанированному сравнению исключительно тема. В стране, которая 70 лет жила при социализме, такое, увы, неизбежно.

Хотя, и сам Доннерсмарк подливает масло в огонь своей нейтральной режиссурой — картина, преимущественно основанная на драматургической динамике, всегда будет хвататься за свой посыл, что неизбежно приводит к размышлениям о сути искусства. Но пока ответа на этот вопрос нет, лучше обратиться к фактам — когда европейская картина с бюджетом в 2 миллиона в мировом прокате собирает около 57, да еще несет за собой шлейф кинонаград — есть над чем задуматься, в том числе и отечественным кинопроизводителям. Поэтому особенно огорчает, что картина наподобие «Жизни других» была выпущена в Германии, где советский режим был относительно мягким, а не в России, где подобный материал до сих пор вылезает наружу.

Если же убрать все сомнительные домыслы, ответом на заданный в самом начале вопрос может служить феномен Тарантино, который при его гениальных сценариях, никогда не был выдающимся режиссером — видимо, под эту же категорию подпадает и Доннерсмарк. И нет ничего удивительного, что интересно, без лишних изысков рассказанная история вызывает такое внимание зрителей — хорошие сюжеты всегда в цене. Поэтому, быть может, именно немецкая картина, в силу общих исторических обстоятельств, поможет преодолеть типично русские страхи и проблемы. Такова сила искусства.

http://www.kinokadr.ru/articles/2007/07/19/leben.shtml

Инакомыслие — тяжкий грех в любом обществе, тем более в тоталитарном. Если разобраться, настоящее искусство — всегда инакомыслие. Потому что искусство противостоит стереотипам массового сознания. Так что для демонстрации вонючего нутра тоталитарной системы лучшей темы, чем «художник и власть» не придумаешь.

Фильм режиссера с анекдотичным именем Флориан Хенкель фон Доннерсмарк из страны, которая последовательно прочувствовала на себе и прелести нацизма, и радости социализма, гостит в Минске только четыре дня. Не пропустите!

Месяц назад все горячо спорили: а что там обличал режиссер Балабанов в своем провокативном «Грузе 200»? Сильнее всех раздавались голоса либералов — по их версии Балабанов обличал прогнивший советский строй и социализм в целом. (Те, кто громче всех называл Балабанова фашистом за его «Братьев» и «Войну», сегодня громче всех им восторгается). Как будто показанный в ленте Балабанова 1984 год очень отличается от сегодняшней реальности. А вот действие в фильме «Жизнь других» уж точно развивается за пять лет до падения Берлинской стены. И дело не в материальных приметах времени: портретах Эриха Хоннекера на стене, «трабантах» на улицах и пластинках в стиле «дойче шлягер». Дело в ощущении внутреннего страха, которым пропитан каждый кадр этого кино. Страха перед Системой и ее материальным воплощением — всесильной восточногерманской спецслужбой Штази, гибридом Гестапо и КГБ.

Капитан Штази Герд Визлер — образцовый винтик тоталитарной машины. По приказу партии он способен пытать врагов социализма и хладнокровно обучать методам пыток студентов школы госбезопасности. Личной жизни у него нет, нет никаких вкусовых или сердечных привязанностей. И даже внешность образцового разведчика, как у Путина, встретишь в толпе — ни за что не запомнишь. Драматург Георг Драйман, наоборот, красавец-мужчина, сливки художественной элиты ГДР, драматург, обласканный властью. Но его гражданская жена, актриса, приглянулась министру культуры — выходцу из Штази. Поэтому гэбисту Визлеру приказано найти на Драймана компромат. Визлер обустраивается на чердаке дома, где расположена квартира драматурга, и начинает прослушку. И здесь винтик внезапно выпадает из машины…

Подобно герою «Разговора» Френсиса Форда Копполы специалист по прослушиванию начинает жить жизнью своих подопечных. Роль в фильме Доннерсмарка настоящий триумф Ульриха Мюэ и европейской актерской школы в целом. Герою Мюэ приходится даже труднее, чем Штирлицу: у того хотя бы было за плечами могучее государство. Скромный службист Герд Визлер сражается против системы в одиночку, и главная борьба происходит у него внутри. Визлер понимает, что ему грозит в результате разоблачения. Он знает, что если раскроет Драймана, ему гарантировано повышение по службе и, одновременно, гарантирована еще большая внутренняя пустота и одиночество. Мюэ играет все сомнения своего героя так, что мы их не видим, а чувствуем. В «Салоне Китти» Тинто Брасса героиня, убежденная нацистка, изменила системе ради любви, в том числе и плотской. А что послужило катализатором этих сомнений у Визлера? Может, томик Брехта, который он тайком берет из квартиры Драймана?

Герой Ульриха Мюэ — своеобразный чеховский Дядя Ваня. Его поступок не измеряется материальными категориями. Он преодолевает земное, побеждает в схватке с Системой, отказываясь от карьеры, денег и жизненного успеха в целом. Падение Берлинской Стены застает его скромным расклейщиком чужих конвертов в перлюстрационном почтовом отделении Штази. После объединения Германии его жизнь и вовсе идет по наклонной — он разносит почту. Он, в принципе, и не ждет какой-то награды. Но она приходит в виде посвящения на новом романе Драймана. И в этом моменте в фильме есть ощущение какой-то высшей справедливости, ради торжества которой и стоило затевать все эти съемки.

Кстати о Тинто Брассе. Доннерсмарк очень хорошо показывает, что главным топливом любой несправедливости в тоталитарном обществе служат личные отношения, в том числе и любовные. Любовный дуэт в исполнении Себастьяна Коха и Мартины Гедек по-настоящему трагичен, и до конца будет понятен только тем, кто когда-либо делал выбор между карьерой и любимым человеком. В этом отношении «Жизнь других» недетский фильм.

Но его и нельзя назвать политизированным, а это значит, скучным. Лента недаром получила в этом году «Оскар», который незрелищному кино никогда не дают. Обходясь без массовых сцен и спецэффектов, Доннерсмарк всего за два миллиона долларов сделал зрелище, от которого невозможно оторваться. При желании его картину можно считать и жанровой, в ней присутствует и мелодрама, и драма чистая, и детектив, и триллер. Здесь дебютант в полнометражном кино Доннерсмарк дает фору недавно вернувшемуся в Европу Полу Верховену с его «Черной книгой» (где, кстати, тоже играл Себастьян Кох, только уже не диссидента, а как раз гестаповца).

В Германии последние годы очень модна тема «ГДР-ностальгии». Можно вспомнить лишь несколько лент: «Легенды Риты» Фолькера Шлендорфа про то же Штази, «Гуд бай, Ленин!» Вольфганга Беккера, «Солнечная аллея» Леандера Хаусманна. И все они рассказывают о временах восточногерманского социализма с оттенком легкой грусти. Главный отрицательный персонаж «Жизни других», тот самый похотливый министр-гебист говорит в конце драматургу-диссиденту что-то вроде : «И все-таки при социализме было лучше. Нам было во что верить и вам было с чем бороться».

Культовый российский музыкальный критик Артемий Троицкий уверяет на страницах одного молодежного музыкального издания, что «Жизнь других» никогда не покажут в современной России. И «что он советует смотреть этот фильм дома, задернув шторы». Показали. И даже в современной Беларуси показали. Дело не в стране. История Герда Визлера могла произойти в любом государстве, даже том, которое заявляет о своей «самой-самой» демократичности (см. «Спокойной ночи и удачи»). Увы, но от цвета флага тоталитаризм не зависит. И даже не зависит от степени политизации общества. Тоталитаризм — явление культурное. Когда все начинают хотеть и любить один и тот же гамбургер, один и тот же фильм, наступает тоталитаризм. В конце концов, настоящий нацизм начался после «Триумфа воли», а коммунизм после «Броненосца «Потемкин». Единственный способ быть свободным — думать иначе, чем другие. Инакомыслие в нашем мире и есть свобода.

Как стать инакомыслящим? Для начала посмотрите фильм «Жизнь других».

Антон Сидоренко
http://kinopark.by/chtivo/168.html

1984 год, Восточный Берлин: гласности, как на всякий случай сообщает титр, еще никакой нет, все стучат друг на друга в Штази, и Владимир Путин еще только собирает вещи для длительной командировки в ГДР. Рядовой сотрудник госбезопасности Вислер (Ульрих Мюэ), одинокий и лысый мужчина с терпеливым лицом, берется за не очень интересную халтуру — последить за гражданином Дрейманом (Себастьян Кох, хороший немец из «Черной книги»). Дрейман — театральный драматург, в кухонном смысле скорее либеральный, но делающий вполне удачную карьеру, — имеет несчастье жить в гражданском браке с красивой актрисой Кристой-Марией (Мартина Гедек), на которую положил глаз министр культуры.

Квартира театралов оборудуется жучками, и Вислер ступает на круглосуточную вахту в каморочке, из которой фиксирует в тетрадку все радости и гадости «жизни других». Глядя — а по большей части слушая, — как хорошие, но мягкотелые люди шаг за шагом приближаются к катастрофе, гэбист, до тех пор искренне веривший в идеалы гэдээровской суверенной демократии, начинает свои взгляды пересматривать.

Если мотив подглядывания в западном кинематографе отработан вдоль и поперек и вообще многими берется за сущность кино как искусства, то подслушивание — территория относительно незаезженная (впрочем, и там есть свой «Подглядывающий» — копполовский «Разговор»). Молодой режиссер Флориан Хенкель фон Доннерсмарк, для которого эта картина формально является дипломной работой в киношколе, теперь может украсить комнату не только конными портретами предков, но и килограммами золота: «Жизнь других» получила несколько десятков наград, включая «Оскара» за лучший неанглоязычный фильм. Что, вероятно, справедливо — но той унылой, заурядной справедливостью, согласно которой отличник получает золотую медаль, терпение и труд все трут, а дорогу осиливает идущий.

Казалось бы, ну кем надо быть, чтобы историю про тайную полицию демонстративно поместить в 1984-й? Фон Доннерсмарк делает это недрогнувшей рукой — и по-своему он прав; «Жизнь» — именно работа отличника, твердо знающего, что именно хочет прочитать учитель. Судя по англоязычным рецензиям, больше всего западную публику поразили два эпизода. В первом — им фильм открывается — Вислер долго допрашивает какого-то несчастного, не давая ему спать и, о боже, заставляя потеть: чтобы тщательно сохраненная подстилка с индивидуальным запахом в будущем могла пригодиться собакам. Второй эпизод разворачивается в столовой Штази, где некий сотрудник рассказывает анекдот (несмешной) про Хонеккера и ставит свою карьеру под угрозу. Посмотрите, восклицают пораженные рецензенты, что творилось за железным занавесом!

В финале — о деталях которого, разумеется, умолчим — Штази ведет себя престранным, казалось бы, образом. КГБ, во всяком случае, так не поступало. А вот полиция в Америке или другой стране с нормальной судебной системой поступила бы именно так. Что это — поддавок для удобства криминального сюжета или компромисс, ставящий под вопрос весь разоблачительный пафос фильма? В связи с «Жизнью других» только ленивый, естественно, не поминает Кафку. Но Кафка — как и другие ключевые культурные высказывания о тоталитаризме, тот же Оруэлл или, допустим, фильм «Бразилия», — свидетельствует об одном: тоталитаризм — иррационален, он абсурден и именно поэтому почти непобедим. «Жизнь других» — анти-Кафка, поскольку фон Доннерсмарк видит во всем происходящем рациональную основу, будь то даже вульгарный психоанализ, железную логику. И этот трезвый взгляд можно было бы принять за прозрение, если бы он так не напоминал основательный подход крепкого голливудского сценариста.

Станислав Зельвенский
http://www.afisha.ru/movie/177835/review/179013/

На «тех» и «других» разделила героев фильма Доннерсмарка власть в Восточной Германии: беспощадный режим, использующий любые способы контроля населения. С капитаном Вислером зритель знакомится как с одним из главных идеологов «тех»: он агент секретной службы «Штази». Мы видим, как Вислер пытает кого-то бессонницей, желая выведать, кто помог другу жертвы выехать за границу. Потом пытка окажется уроком, который капитан дает для юного поколения «тех» - то есть будущих агентов. Его профессионализмом восхищаются. Его жестокость практически совершенна. Такому впечатлению во многом способствует игра Ульриха Мюэ, который также сыграл Грюнбаума в фильме «Мой фюрер».

В условиях авторитаризма, царящего в ГДР «другие» попрятались по углам. Во всяком случае те, кто еще остается на свободе. Кто-то пишет страшные своей откровенностью статьи, с неимоверными сложностями переправляя их через границу. Кто-то гниет в своей квартире, отлученный от любимого дела. Ведь у творческих людей есть одно очень уязвимое место – они могут быть запрещены. И тогда в их жизни не останется смысла. Однако писателю Георгу Дрейману пока удается избежать подобной участи: в верхах он слывет «надежным» драматургом, который пишет «правильные» пьесы, но при этом знаменит и на западе. Его подругу, актрису Кристу-Марию, судьба тоже пока милует. Но лишь потому, что она нехотя отвечает на ухаживания одного из министров.

Конфликт между «теми» и «другими», между представителями режима и диссидентами, задан с самого начала. Взаимопроникновение двух миров начинается в тот момент, когда капитан Вислер открывает слежку за писателем. Ситуация Дреймана во многом напоминает ту, что терзала главного героя в картине Иштвана Сабо «Мефисто». Чтобы иметь возможность писать, Дрейман вынужден сохранять лояльность к официальной власти. Но здесь возникает противоречие между тщеславием и идеалами, совестью, любовью, - всем, что вынуждает героя идти на риск. По иронии создателя фильма, Дрейман отказывается от лживого благополучия в пользу честного протеста именно в тот момент, когда оказывается под надзором Вислера. Казалось бы, его участь предрешена – зритель помнит, с какой беспощадностью капитан вытрясал показания у жертвы в начале фильма. Но вот писатель уже далеко заходит в своем диссидентстве, а гром все еще не грянул. Почему?

Дрейман вынужден идти на борьбу с тем, что гораздо могущественнее его самого – с безошибочным и жестоким аппаратом «Штази». Сюрприз, который готовит зрителю Доннерсмарк, заключается в том, что механизм, оказывается, может дать сбой. Что не такой уж он и бесчувственный, как могло показаться вначале. Режиссер помещает в центр своей картины идею, которая могла родиться в голове только у большого гуманиста. А именно: «тот», следящий за «жизнью Других», оказывается заворожен этой жизнью. «Жизнь других» меняет его изнутри, подвергает деформации всю его отлаженную мировоззренческую систему, а заодно и всю систему «Штази», для которой это – начало конца. Через пять лет рухнет Берлинская стена и страшное ведомство прекратит свое существование. Но начиналось все, по версии режиссера, именно с этого: с одного доброго человека, способного услышать музыку «жизни других» и подчиниться этой музыке.

Чудо, о котором снял свою картину Доннерсмарк, имеет отчетливые библейские корни. Капитан Вистлер оказывается в том же положении, что апостол Павел по дороге в Дамаск, когда он услышал голос Иисуса: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» Герой переживает внутреннее перерождение и начинает действовать противоположным образом, чем действовал до того, как судьба свела его с писателем. Под непроницаемой маской начинает биться живое сердце «доброго человека», которому драматург впоследствии посвятит свою книгу.

«Жизнь других» получила массу премий, в том числе Оскара как лучший иностранный фильм. Гала-премьера фильма состоялась на недавнем 29 Московском Кинофестивале. Картина Доннерсмарка действительно во всех отношениях стоящая. Ценность ее не только в интригующем сюжете, отличной игре актеров и тонко переданном стиле эпохи. Главное, «Жизнь других» покоряет наивной, но оттого не менее благородной идеей. Сейчас мало снимают такого кино, где отсутствуют и приторные неискренние хэппи-энды, и пафосный трагизм. Режиссеру хочется дать приз за прекраснодушие. За то, что он не ограничивается обличением режима, про который и так все давно ясно, но идет дальше и проводит в своем фильме мощную гуманистическую идею. А главное: за то, что Доннерсмарк до сих пор верит в человека.

Мария Гросицкая
http://www.filmz.ru/pub/7/11369_1.htm

Ненависть — интенсивное и глубокое чувство, которое в общественной жизни является эмоциональным выражением непримиримой классовой борьбы. Ненависть — важная составляющая часть мироощущения чекиста, основа страстной и непримиримой борьбы с врагом. Поэтому в конспиративной деятельности ее следует культивировать и сознательно использовать для решения трудных оперативных задач.

Из словаря, изданного Министерством госбезопасности ГДР для служебного пользования. Берлин, 1985

15 января 1990 года — через два месяца после падения Берлинской стены — активисты правозащитного движения ГДР, действуя не по-немецки решительно, без голосования и долгих дискуссий, не дожидаясь формальных решений и указов, захватили в Берлине здание на Норманенштрассе, где находились архивы Министерства госбезопасности.

Огромная тайная часть восточногерманского прошлого оказалась в руках общества, и отмотать эту ленту назад было уже невозможно. Крах режима произошел для его главных охранителей так быстро, что уничтожить успели лишь небольшую часть архивов — ворвавшиеся в здание правозащитники обнаружили миллионы документов.

Для обработки, хранения и использования документов МГБ (которое все в Германии называли сокращенно «Штази») была создана отдельная структура и приняты специальные законы, согласно которым каждый житель Германии мог направить запрос и получить доступ к своему досье. И хотя все знали, что восточногерманский «барак» соцлагеря был самым контролируемым, открывшиеся цифры поражали: досье имелись на 6 миллионов человек. Это означало, что слежка в разное время велась, по крайней мере, за каждым третьим из неполных 17 миллионов граждан ГДР, с помощью 90 тысяч штатных и 174 тысяч так называемых «неофициальных сотрудников» госбезопасности — то есть завербованных тайных осведомителей. Уже в течение ближайших лет со «своими» документами познакомилось более миллиона человек.

Едва ли не каждый день, с начала 90-х, в прессе появлялись скандальные материалы на самых разных представителей элиты бывшей ГДР, в том числе и на некоторых из тех, кто олицетворял собой оппозицию, — ученые, писатели, деятели культуры, диссиденты оказывались секретными сотрудниками «Штази» или подозревались в сотрудничестве с органами. Рушились семейные, любовные, дружеские и профессиональные связи, ломались судьбы (по новым немецким законам люди, являвшиеся не только штатными, но и неофициальными сотрудниками госбезопасности, не могли занимать должности в государственных структурах). Многие на Востоке уже начали жалеть, что в 90-м, в общей горячке объединения, не были уничтожены архивные документы, а на Западе — считать, что в ГДР едва ли не все поголовно были агентами «Штази». «Веси» (так стали называть западных немцев) упрекали «осси» (немцев восточных) в тотальном приспособленчестве, а те возмущались ханжеством Запада: легко рассуждать о морали, когда тебе ничего не грозит.

Возникла расхожая формула: начали поговаривать, что уже снесенная Берлинская стена, обломки которой разобрали на сувениры и лишь маленький кусочек оставили в назидание будущим поколениям, оказывается, исчезла лишь физически, а в душах и умах живет по-прежнему и рухнет еще не скоро. С середины 90-х, когда все сильнее стал ощущаться экономический кризис и началась невиданная для Германии (с начала 20-х годов) безработица, на Востоке широко разлилась ностальгия по прежней жизни и мнимой общности, а люди на Западе, столкнувшиеся с давно забытыми экономическими проблемами, все меньше сочувствовали страданиям своих вновь обретенных соотечественников и их тоталитарному прошлому.

При этом нельзя сказать, что в немецком обществе вовсе не было рефлексии: создавались музеи, посвященные прошлому ГДР, писались книги, снимались документальные фильмы, публиковались архивы и другие материалы, проводились научные конференции, в том числе и о роли госбезопасности или по истории доносительства.

Наконец, спустя десятилетие, начало появляться и обратившее на себя внимание игровое кино, в котором прощание с ГДР происходило поначалу в трагикомическом жанре: «Солнечная аллея» (1999) Леандра Хаусмана и, вероятно, один из до сих пор наиболее успешных — фильм Вольфганга Беккера «Гудбай, Ленин!» (2003), авторами которых были выходцы с Запада.

Однако ни в литературе, ни в кино до сих пор не появлялось такого произведения, которое сделало бы фантастический по своей абсурдности и травматизму опыт жизни под колпаком госбезопасности поводом для широкой общественной дискуссии, так ударило бы по самому больному и тем не менее привело миллионы немцев в кинозалы, как это сделал фильм выпускника Мюнхенской киноакадемии Флориана Хенкеля фон Доннерсмарка «Жизнь других» (2006). Например, созданная двумя годами раньше теледрама Маргарете фон Тротты «Другая женщина» со знаменитой Барбарой Зуковой в главной роли не имела подобного успеха. Хотя и в этой картине — мелодраматический и полудетективный сюжет, в основе которого была одна из наиболее циничных операций, что проворачивало ведомство восточногерманского супершпиона Маркуса Вольфа, специально готовившего своих агентов для обольщения одиноких западногерманских секретарш в приемных первых лиц ФРГ.

Так почему же такой резонанс получила в Германии лента фон Доннерсмарка (еще задолго до «Оскара»)? Что может знать и понимать в этом прошлом режиссер, которому зимой 1984-1985 года, когда происходит действие картины, не было и десяти лет?

Фильм помещен в реальный исторический контекст — дважды это обозначено совершенно конкретно: с одной стороны, в сцене, когда обрывается карьера капитана госбезопасности Вислера (Ульрих Мюе) и камера фиксирует заголовок в газете «Нейес Дейчланд», извещающий об избрании в Москве Горбачева на пост генсека. И второй эпизод — четыре года спустя, когда до подвала МГБ, куда герой отправлен на двадцать лет (оставшиеся ему до пенсии) вскрывать письма для перлюстрации, вдруг доносится известие о падении Берлинской стены. Кстати, возможно, что сценарная удача фильма началась с выбора этих временных рамок. К этому моменту «Штази», просуществовавшая тридцать четыре года, так отточила формы и методы работы, создала столь технически оснащенную и так четко функционирующую систему, что казалась совершенно непоколебимой. С другой стороны, за ширмой мнимых успехов развитого социализма и социальных льгот готовился экономический и политический крах режима СЕПГ. В ГДР хоть и медленнее, чем в других соцстранах, все же постепенно возникала оппозиция. В Восточном Берлине образовался целый квартал — Пренцлауерберг, где в старых домах селились представители оппозиционной богемы и недовольная режимом молодежь.

Именно такую квартиру в Пренцлауерберге и ставит в фильме на прослушку по поручению высокого начальства ревностный служака, перфекционист и убежденный охранитель режима, щит и меч госбезопасности капитан Вислер. Весь дальнейший мелодраматический сюжет картины исторической конкретике соответствует очень мало. Всесильный министр культуры Бруно Хемпф (Томас Тиме), который принуждает к сексуальным отношениям актрису одного из берлинских театров Кристу Марию Зиланд (Мартина Гедек), хочет устранить ее друга, известного драматурга Дреймана (Себастьян Кох) и обращается с этим к воплощающему в фильме всю омерзительную систему МГБ шефу Вислера цинику и карьеристу Грубицу (Ульрих Тукур).

Вислер в высшей степени профессионально организует наблюдение, но жизнь этих наблюдаемых им других людей, их неожиданное для него поведение производят на него такое впечатление, что он начинает помогать своим объектам. Вислер фальсифицирует отчеты и выводит из-под удара драматурга, хотя ему и не удается спасти актрису, которая становится жертвой шантажа со стороны «Штази» и кончает жизнь самоубийством.

Карьера Вислера рушится, но и потом, уже в новую эпоху, после падения режима, он никому не нужен: на работу с таким прошлым не устроиться и новую жизнь, когда тебе за пятьдесят, не начать. Награда за доброе дело приходит, когда драматург, прочитав в архиве «Штази» свое досье, понимает, что спасением обязан тайной помощи следившего за ним оперативника, вычисляет его и посвящает ему книгу под названием «Соната о добром человеке».

Можно понять обиженных за искажение исторической правды свидетелей из бывшей ГДР, критикующих «Жизнь других». Весь сюжетный каркас фильма никак не соответствует реальности. Гэдээровская верхушка была, конечно, отвратительной, но никакой министр культуры, который, кстати, в партийной иерархии был птицей невеликой (даже в политбюро не входил) и помыслить себе не мог вмешиваться хоть каким-то образом в работу ведомства всесильного Эриха Мильке, шефа МГБ ГДР, у которого и на самого Хоннекера имелся компромат. И никаких приказов такого рода этот министр отдать не мог, тем более обеспечить в этой структуре Грубицу и Вислеру карьерный рост. Система ничего подобного не допускала. Для проведения оперативных мероприятий требовались совсем другие основания. К тому же всякий намек на моральное разложение мог бы навлечь на этого министра такие партийные неприятности, что он мгновенно очутился бы на мелкой должности культурного референта в каком-нибудь райцентре. А в фильме он фактически насилует известную актрису в присутствии своего шофера. Режим-то в ГДР был пошло мещанским, а вовсе не злодейски развратным; страной управляли скучные, плохо одетые, в деревянных официальных костюмах бюрократы. Мнимая роскошь казенных правительственных дач в Вандлице, когда к ним открыли доступ возмущенному народу ГДР, обернулась унылыми однотипными мебельными гарнитурами, не сильно краше того, что зритель видит в безликой квартире капитана Вислера.

Есть в фильме и другие приметы несоответствия исторической правде. Критики с Востока, раздраженные успехом фильма, замечают, что в «Штази» было четкое распределение функций, в то время как герой «Жизни других» выступает и в роли доцента в Высшей школе госбезопасности, и как следователь, который сам ведет допрос; он собственноручно ставит жучки в квартире драматурга и актрисы и сам потом сидит в наушниках. Такого быть не могло. И не было в ГДР в то время ни одного самоубийства среди известных писателей, тем более что те, кто был уж очень недоволен, как правило, имели возможность под тем или иным предлогом уехать на Запад.

К тому же история со статьей о самоубийствах в ГДР, которую тайно пишет для «Шпигеля» импозантный драматург, каким-то чудесным образом сохраняющий до 84-го года веру в социализм в духе СЕПГ, по сути чрезвычайно наивная.

Но самые серьезные упреки вызывает перерождение капитана Вислера. «Это сознательное очеловечивание зла, желание обелить систему, — пишут исследователи практики «Штази», — таких сотрудников, как Вислер, там не было и быть не могло, никто не стал бы плакать ни от стихов Брехта, ни от звуков «Апассионаты».

Режиссера обвиняют в «спилбергизации» трагического прошлого ГДР, в создании своего Шиндлера и в том, что фильм превращает подлинную трагедию народа в съедобный продукт масскульта, сделанный с прямым расчетом на кассу, «Оскар» и т.п.

В такой ситуации остается непонятным, почему многие крупные немецкие газеты дали на «Жизнь других» положительные отклики? Почему одобрили картину известные диссиденты и едва ли не самый знаменитый из них — лишенный гражданства ГДР бард Вольф Бирман? Непонятно, почему привередливая западногерманская элита, все последние годы отмахивавшаяся от ГДР и ее утомительно неприглядного прошлого, фильм не только посмотрела, но и сочла его чрезвычайно важным и нужным?

Может быть, успех «Жизни других» объясняется как раз тем, что картину другой, неизвестной Западу жизни представил типичный «весси», которому было пятнадцать в момент крушения Стены, представил с наивностью неочевидца, не пережившего унижения страхом и удушающей пошлости приспособленчества?

Это его, Доннерсмарка, версия того, что он узнал за все эти годы о ГДР. И понятно, почему у него сложилась такая драматическая и даже мелодраматическая картина, — ведь он смотрел со стороны. Он тоже наблюдатель, он сам публика — вот одно из самых важных слов фильма и слов, которые режиссер вкладывает в уста своему главному герою Вислеру. (Кстати, именно важность такого взгляда отмечает в своей в целом положительной рецензии на фильм Борис Гройс.) Только Вислер смотрит тогда, а Доннерсмарк сегодня. Ему все это наблюдать, в отличие от авторов фильма «Гудбай, Ленин!», не смешно. Поэтому и судьбы его героев представляются ему более драматичными, чем они были на самом деле. И ностальгии у него никакой нет и не может быть, и гэдээровские продукты его не умиляют — это не его детство и не его юность. Но нет и боли, которая мешала бы рассказать не свою историю.

Эти истории, эти досье с донесениями, о которых он читал, были для него — и не могли не быть — чем-то вроде абсурдистских пьес. Реальная, живая жизнь, ее события и отношения между людьми передаются в них ужасным, пошлым, казенным языком агентов госбезопасности: «Предположительно половой акт», как скрупулезно фиксирует в своем отчете Вислер любовную сцену между героями. Но за этими расшифрованными пленками и составленными по ним донесениями стоят — и Доннерсмарк понимает это — подлинные трагические истории и разрушенные жизни.

Он снимал этот фильм как молодой человек другого поколения, который хотел представить себе, как все было, и рассказать свою версию жизни ровесников его родителей, людей с другой планеты, которой в то время была ГДР. Для Доннерсмарка это были страшные комнаты чужого прошлого, которые почему-то после объединения вдруг должны были стать местами общего немецкого пользования.

И еще одно. Он попытался сделать едва ли не самое трудное в этом контексте: рассказать историю преследования не только с точки зрения жертв.

В какой-то мере это ему действительно удалось: и критики, и защитники фильма в Германии единодушны в одном — в оценке того, как сыграл капитана Вислера Ульрих Мюе. Мюе умер через несколько недель после получения «Оскара», так что эта роль стала для него во многих смыслах судьбоносной, сам он в прежние времена был одним из главных театральных актеров Восточной Германии.

В этом последнем и главном для себя фильме (какими бы банальными киносредствами ни пользовался порою его режиссер) Ульрих Мюе сделал невозможное. Он показал своего героя и немецкое прошлое так, что оно смогло стать осязаемым и для других немцев, чтобы хотя бы в поколении Доннерсмарка произошло наконец соединение этого до сих пор не соединяемого немецко-немецкого кентавра. Мюе сыграл человека, весь облик которого, являясь олицетворением системы, заставляет почувствовать разлитую в воздухе атмосферу страха, абсурдности и пошлости гэдээровской жизни. И дело тут не только во вложенном в роль личном опыте (на самого актера у «Штази» тоже было досье, и его бывшая жена, как оказалось, участвовала в его создании). Хотел этого Доннерсмарк или нет, но созданный Мюе образ перерос авторский замысел, и возникла притча о возможности перерождения — того, кто способен увидеть жизнь других людей.

http://www.kinoart.ru/magazine/10-2007/repertoire/zizn0710/

Капитан Штази (гэдээровский вариант КГБ) Герд Вейслер включил магнитофон и начал допрос. Юноша, сидящий перед ним, «Заключенный 227», отвечает коротко: зашел к приятелю, слушали музыку, о побеге в Западный Берлин ничего не знаю, кто помогал — мне неизвестно. Больше сказать нечего. Затем нам показывают аудиторию — Герд Вейслер читает лекцию студентам Академии секретных служб в Потсдам-Эйхе. Идут часы и часы допроса. Заключенный 227 сидит на том же стуле — руки под себя ладонями вниз. Вейслер проматывает плёнку. «Слушайте внимательно», — говорит Вейслер курсантам. Мы видим как он, сменив очередного следователя, опять занимает своё место в кабинете. Заключенный умоляет, чтобы ему разрешили поспать хотя бы один час. Вейслер объясняет студентам: непрерывный допрос — самый лучший метод получения информации. «Слушайте внимательно, — продолжает Вейслер, — заключенный повторяет свои ответы почти слово в слово. Когда человек говорит правду, он может перефразировать ответ, может то же самое сказать иначе. Если он повторяет одни и те же слова, значит он лжет».

«Обратите внимание: заключенный подавлен, — объясняет Вейслер. — Если человек невиновен, он будет шуметь, он будет возмущаться. Преступник подавлен, потому что он знает о своей вине».

«Слушайте внимательно», — продолжает Вейслер. Он проматывает плёнку. Заключенный 227 плачет и, всхлипывая, называет имя того, кто помогал перебежчику. «Повторите громче», — требует Вейслер. Заключенный повторяет: «Вернер Глиска». Заключенного 227 уводят. «А теперь слушайте внимательно», — говорит Вейслер студентам. Мы видим, как Вейслер в медицинских перчатках отвинчивает винты, снимает обивку со стула, кладёт её в специальную банку и закрывает банку притёртой пробкой. «Знаете что это за звуки?» — спрашивает он студентов. И объясняет: обивка стула, на которой много часов лежали потные ладони допрашиваемого, может понадобиться, чтобы её понюхала собака в случае побега. «Те, с кем вы имеете дело — враги социализма. Никогда не забывайте этого», — так заканчивает свою лекцию капитан Вейслер.

Студенты аплодируют.

Действительно, блестящая лекция.

Время — 1984 год.

Вмести со студентами Вейслеру аплодирует полковник Антон Грубиц, старый приятель, однокурсник вот по этой самой школе, а теперь начальник Герда Вейслера. Разумеется, Грубиц пришёл сюда не для того, чтобы насладиться лекцией своего подчинённого. Он пришёл, чтобы пригласить подчинённого в театр. Пьеса называется «Лица любви», автор известный писатель Георг Драйман. Вейслеру поручается собрать материалы о Драймане.

В квартире Драймана устанавливают микрофоны, на чердаке организуют наблюдательный пункт — с немецкой аккуратностью: столы с аппаратурой, монитор для камеры наружного наблюдения, удобный стул, пишущая машинка.

Герд Вейслер на своём посту слышит каждый звук, каждое слово, произнесённое в квартире Драймана. Вот гости на дне рождения Драймана спорят и один из них называет другого стукачом, вот Драйман разговаривает с опальным режиссёром Альбертом Джерзкой, вот Драйман и его подруга, актриса Криста-Мария Шиланд, занимаются любовью. Вейслер фиксирует в своём отчете: «23 часа 4 минуты — Вероятно, происходит совокупление».

Жизнь Вейслера это его работа. У него нет семьи, он живёт в новом многоэтажном блочном доме, в необжитой квартире, похожей на гостиничный номер, где компанию ему составляет только телевизор, рассказывающий о сельскохозяйственных новостях и партийных конференциях. И постепенно жизнь других — жизнь Драймана и его подруги — вовлекает Вейслера в свою орбиту, из наблюдателя он превращается в соучастника, сочувствующего соучастника. Сначала он даёт узнать Драйману об отношениях Кристы с министром культуры (бывшим чином из Штази), потом он пытается предостеречь Кристу от очередной встречи с этим министром. А потом, чтобы спасти Драймана от ареста, составляет одно за другим фальшивые донесения.

Я обрисовываю сюжет картины лишь пунктиром и уверен, что большинство читателей саркастически улыбнётся — так не бывает. Мало кто поверит в подобную метаморфозу капитана госбезопасности. Мало кто поверит, что в 1984 году такой человек — искренне убеждённый в правоте социализма — вообще возможен. Капитан Штази — человек, прослуживший 20 лет в органах, — должен быть либо карьеристом, либо садистом, либо малоразвитым типом, или представлять собою букет из всех этих качеств, перевязанный хорошей долей цинизма. И, следовательно, он уже не раз соприкасался с жизнью других и не терял при этом эмоционального равновесия. И сомнительно, что даже потеряв равновесие, такой человек вдруг совершит поступок, опасный для его собственной карьеры (если не жизни).

Да, мы знаем два-три случая, когда люди из этого ведомства порывали с ним, но никто из них не действовал под влиянием минуты, эмоций, порыва, а тем более симпатии к ближнему.

Так в жизни. Но перед нами не документальная повесть, а произведение искусства, у которого свои законы.

Я, конечно, с лёгкостью мог бы сказать, что режиссёр Флориан Хенкель фон Доннерсмарк, тридцати четырёх лет от роду, чьи детские и юношеские годы прошли в Нью-Йорке, Западном Берлине, Франкфурте и Брюсселе ничего подобного на своей шкуре не испытал. Что он сделал фильм о «жизни других». И такое замечание могло бы показаться кое-кому вполне убедительным аргументом, перечёркивающим картину Доннерсмарка. Я, однако, хочу заметить, что при всём нашем желании пестовать и лелеять свой уникальный опыт, прошло уже 15 лет после развала Советского Союза, 17 лет после падения Берлинской Стены и все, о чём говорит Доннерсмарк, для немцев стало частью истории, а для молодых немцев, ровесников режиссёра, такой же, вероятно, мифологией, как фашизм и Вторая мировая война. Уже не говоря о том, что и в 1984 году атмосфера и сама фактура жизни «социалистического рая» для большинства остального человечества были, слава Богу, не только невнятны, но и непредставимы. И если бы вы хотели рассказать о нашей жизни людям, живущим в нормальном мире, вам нужны были не факты и детали, вам нужно было построить свой рассказ таким образом, чтобы ваши слушатели смогли пережить какое-то событие, какую-то историю вместе с вами. То есть — чтобы это переживание стало их собственным опытом.

История, которую рассказывает нам Флориан Доннерсмарк, не о деталях и не о фактах, а об атмосфере той эпохи. И эту атмосферу она, несомненно, передаёт. Да, конечно, капитан Герд Вейслер не выглядит типичным сотрудником органов, но характер, созданный режиссёром и замечательным актёром Ульрихом Мюхе, убеждает, и мы верим этому характеру. Как именно работала подслушка, мог ли какой-нибудь сотрудник подать фальшивый рапорт? Если вас интересуют такие детали, вам лучше открыть специальную книгу по истории Штази. Вы узнаете факты. Но пережить то, что переживали люди, отгороженные стеной от человечества, — в той степени, в какой это возможно пережить вчуже — может помочь вам только искусство.

Разумеется, есть люди которые знают и помнят факты. При всём желании даже с открытой душой очень трудно читать или видеть описание того, что ты сам лично испытал. В этом случае у вас не только свой собственный опыт, но и многие годы, прожитые с этим опытом. Здесь возникают другие вопросы. Об этом мы беседовали с режиссером Флорианом Доннерсмарком.

— Персонажи Вашего фильма несколько раз называют капитана Герда Вейслера хорошим человеком. Сначала косвенно, когда Георг Драйман играет «Сонату для хорошего человека», а Вейслер, на своём посту для подслушивания, плачет, эмоционально пробуждённый этой музыкой. И как бы комментируя невидимые ему слёзы, Драйман рассказывает Кристе о том, как Ленин реагировал на «Аппассионату». «Человек, так чувствующий музыку, не может быть совершенно плохим», — говорит Драйман. Второй раз, когда Вейслер, выпив водки в угловой забегаловке, убеждает Кристу не ходить на свидание с министром: «Вы хороший человек», — говорит Вейслеру Криста. В финале, Вейслер покупает роман Георга Драймана «Соната для хорошего человека» и, открыв, обнаруживает, что роман посвящён «Агенту 20-7», то есть ему.

Вы готовы назвать Герда Вейслера хорошим человеком? Фильм начинается со сцены допроса. Полагаете ли вы, что вот этот юноша, физически и морально истязаемый Вейслером, сломленный и раздавленный им, может назвать Герда Вейслера хорошим человеком?

— Конечно, не тогда. Не в тот момент.

— Не тогда? Не во время допроса? Не после допроса? А когда? Через десять лет? Через семнадцать лет? Прошло ведь уже семнадцать лет после падения стены, так?

— Может ли христианин называть святого Павла хорошим человеком, после того, как он столь страстно уничтожал христиан?

— Знаете, мне трудно представить, что побитый камнями Стефан мог бы назвать Павла хорошим человеком.

— Я думаю, что нужно уметь простить. Не забыть, а простить. Я думаю, что если бы этот юноша смог как в кино проследить за тем, что произошло с Вейслером, он бы понял, что Вейслер изменился. А если человек действительно по-настоящему изменился — он уже не тот человек, он стал совсем другим.

— Я могу вообразить, что Стефан может простить Павла. Но назвать его хорошим человеком?..

— Вот Горбачев — я знаю, что в России его не любят, — Горбачев, например, он был сталинистом, убеждённым сталинистом. Когда умер Сталин, он плакал как ребёнок...

— Не убеждённым, а ослеплённым — это разные вещи, Флориан.

— Я думаю, он был убеждённым сталинистом. Он верил, он был верующим человеком. Но прошло время, и он понял, что вся эта система противоречит здравому смыслу, и он попытался её изменить. Конечно, он не планировал того, что получилось, но он начал менять.

— Хорошо, давайте говорить о Горбачеве. Горбачев был неграмотным трактористом из Ставропольского колхоза. Детство и юность Горбачева — и географически, и исторически — прошли в полной изоляции от того, что можно назвать культурой... Не удивительно, что попав в Москву, да ещё оказавшись в другом времени, Горбачев начал меняться (до определённой, впрочем, степени). Ваш же герой живёт в Берлине, в географическом центре Европы. Он не глухой и не слепой. Сталина уже нет. Советские танки уже «посетили с дружеским визитом» Будапешт и Прагу. Радио и телевидение Западного Берлина работают на расстоянии нескольких сот метров от стены. То есть, существует альтернатива. Она существует — пусть ваш герой не слушает радио, не смотрит западное телевидение, но альтернатива есть, она витает в воздухе...

У Герда Вейслера было из чего выбирать, но он сделал свой выбор в пользу Штази...

— Я понимаю, о чём вы говорите. Возьмём другой пример — Ленин. Вы знаете эту книгу Максима Горького о Ленине?

— Да, конечно.

— Известны ли в России слова Ленина про «Лунную сонату» из этой книги?

— Да, да, конечно. Что музыка расслабляет, что слушая её, хочется гладить людей по голове, а их надо бить по головам.

— Я думаю, это показывает нам вот что. Чтобы быть верным идеологии, нужно закрыться, отгородиться, отключить свои чувства. Я думаю, Ленин именно это и говорит: я не хочу чувствовать, я только хочу делать... Наш фильм рассказывает о человеке, который забыл, насколько чувства могущественны. И приоткрыв чувствам дверь, он теряет контроль, он тонет в чувствах... Я вижу, вы опять готовы возразить. В чем же ваши сомнения? Вы считаете, что даже если человек изменился, его нельзя назвать хорошим человеком?

— Мои сомнения вот в чём. Во-первых, я не могу представить себе подобную трансформацию, то есть, чтобы человек таким образом изменился. Вы скажете — есть примеры. А я вам отвечу, я читал о таких примерах, и верю им, воспринимая их как метафоры, но в жизни мне никогда не приходилось наблюдать ничего похожего. С другой стороны, даже если человек вот так радикально изменился, даже если это произошло — он должен отвечать за то, что он сделал, за то, что он совершил.

— Я с вами согласен. Но это ведь не то, что Драйман говорит: я сделаю из вас героя. Даже в посвящении к книге он не пишет: «Посвящается капитану Герду Вейслеру», он пишет: «Посвящается Агенту 20-7», кодовое имя Вейслера... Я думаю, это, конечно, правильно, что для таких людей у нас существуют сейчас ограничения в профессиональной деятельности, что офицер Штази не может работать, скажем, учителем или судьёй... Но я полагаю, Вейслер и сам сказал бы, что должен нести ответственность за то, что он делал. Однако в моральном плане его нельзя окончательно осудить и проклясть. Это как история о Блудном сыне, или, даже точнее, как притча о хозяине, который нанимал работников в свой виноградник («От Матфея», глава 20 — прим. М.Л.). Помните? О хозяине, который платит одинаково и тому, кто работал весь день, и тому, кто работал один час. Вы понимаете, если были хорошие намерения, этого уже достаточно. Это христианская идея, что если на смертном одре, в свой последний миг ты чувствуешь раскаяние — ты уже спасён.

— Знаете, Флориан, сейчас я понял, что мы с вами видим ситуацию под различными углами. Ваша позиция христианская, скажем, шире, общегуманистическая. Моя позиция — позиция вот того юноши, которого допрашивает капитан Вейслер. Я был в положении этого юноши, мне было тогда восемнадцать. Сорок лет с тех пор прошло, но временами на меня накатывается ужас — что бы со мной стало, если бы я тогда сломался? Я сталкивался с этими типами много раз и после, но именно в тот первый раз — как я сейчас понимаю — за первые в моей жизни шесть часов в компании людоедов, они могли меня сломать, дожать, обмануть, заманить в ловушку. Мне повезло тогда. А многим другим — в том числе некоторым моим товарищам — не повезло. И не только тем, которых допрашивали и вербовали, но тем, которых никогда не трогали, но которые всю жизнь боялись того, что их могут тронуть. И тому юноше в вашем фильме не повезло — капитан Вейслер не дал маху, — этот юноша сломался, предал и, значит, был раздавлен. Вся его жизнь была уничтожена. А сколько Герд Вейслер уничтожил жизней за те годы, пока он не дослужился до капитана? Пусть Вейслер прозрел, изменился и спас человека (кстати, раздавив при этом другого), но скольких он к этому времени сломал? Я не говорю, что, мол, давайте займёмся простой арифметикой, типа, спас одного, уничтожил двадцать — приговор: виновен. Я не об этом. Я о том, что не каждый будет готов его простить. Я не готов.

— Я соглашусь с вами. Наверное, трудно ожидать от этого молодого человека, чтобы он простил. Если бы он сказал: Герд Вейслер — чудовище, если бы он сказал: я не подам ему руки, даже не поверну голову в его сторону — я бы понял. Но всё же, я верю, что нужно оставить и Герду Вейслеру последний шанс.

— Вот здесь-то мы с вами и расходимся. Вы живёте в обществе, которое провело люстрацию, Герд Вейслер и его сотоварищи не могут у вас в Германии принимать участие в общественной жизни, для вас Штази — глава из учебника истории, вроде гестапо. В России — я давно живу здесь, в Сан-Франциско, но я всё равно не могу смотреть ваш фильм иначе, нежели глазами человека из России — ничего этого не произошло. Этих капитанов, полковников и генералов КГБ никто никогда не осудил — ни юридически, ни морально. Они не просят ни у кого прощения, ни в чём не раскаиваются, они вообще хозяева жизни. Они ухмыляются с газетных страниц и с телеэкранов, и, кстати, у каждого теперь на шее висит крестик, а в красном углу служебного кабинета в каком-нибудь министерстве или в банке — икона. А если вы спросите их, хорошо ли они спят ночью, они вам скажут, ай-яй-яй, как вы злы, как вы негуманны и ещё скажут, что все мы вместе жертвы, а такие как вы, кто ворошит прошлое, не дают, мол, зажить нашим общим ранам...

— Здесь вы совершенно правы. Поэтому, мне очень интересно будет поехать в Россию, когда фильм там выйдет... Люди смогут увидеть, что у нас вся эта структура, державшая в подчинении и страхе каждого жителя Восточной Германии, окончательно сломана и уничтожена. Люди должны осознать, что если они хотят настоящих перемен, то же должно произойти и в России... По крайней мере, посмотрев наш фильм люди поймут, что это возможно.

http://www.chayka.org/article.php?id=1443

http://klub-nostalgia.ucoz.com/publ/1-1-0-4