Награды и номинации
Номинации

2005 - Премия BAFTA
Лучший не англоязычный фильм - Педро Альмодовар, Агустин Альмодовар

2005 - Премия «Сезар»
Лучший фильм Европейского союза - Педро Альмодовар

2004 - Премия European Film Awards
Лучший актёр (зрительская награда) - Феле Мартинес
Лучший режиссёр - Педро Альмодовар
Лучший оператор - Хосе Луис Алькайне
Лучший композитор - Альберто Иглесиас
Лучший фильм - Агустин Альмодовар, Педро Альмодовар
Лучший сценарист - Педро Альмодовар

2005 - Премия «Гойя»
Лучший режиссёр - Педро Альмодовар
Лучший фильм
Лучший художник - Антхон Гомес
Лучшее продюсирование - Эстер Гарсия

2005 - Премия «Независимый дух»
Лучший зарубежный фильм - Педро Альмодовар

С возрастом (а во время съёмок этого фильма Педро Альмодовару исполнилось уже 54 года!) самый ныне признанный испанский режиссёр снимает всё более драматичное и мужское кино. Если, конечно, можно назвать таковым кинематограф, рассказывающий о бисексуалах, трансвеститах и транссексуалах, которые предаются плотским утехам с надрывной страстью, но почему-то выглядят менее привлекательными, нежели экстравагантные и шокирующие персонажи ранних комедий Альмодовара.

Зачин «Дурного воспитания» относится к 1980 году, когда на счету самого Педро Альмодовара (а не вымышленного постановщика Энрике Годеда) были лишь две полнометражных работы, и он тогда только приобрёл хоть какую-то известность у зрителей благодаря первой ленте для широкого проката «Пепи, Люси, Бум и прочие девчонки из компашки». К нему действительно мог явиться, прознав об успехе молодого режиссёра, бывший приятель детских лет, с которым они вместе учились в католической школе в начале 60-х годов, когда были влюблены друг в друга, а также испытали сексуальные притязания (или, напротив, проявление жестокости) со стороны властного и сладострастного священника-директора. Поскольку Альмодовар в интервью на Каннском кинофестивале, где картина «Дурное воспитание» удостоилась чрезмерной чести быть показанной на торжественном открытии, поведал, что на протяжении пары десятилетий несколько раз подступался к данному замыслу, то следует воспринимать это в качестве своеобразной исповеди автора.

Однако сам творец выставляет себя в довольно выгодном свете по сравнению с другими персонажами, которые решаются даже на криминальные поступки ради удовлетворения собственных греховных желаний. Одна из немногих шуток в этой излишне насупленной ленте относится к посещению в кинотеатре ретроспективы, которая посвящена жанру film noir, молодым актёром Хуаном и издателем Беренгером, его пятидесятилетним возлюбленным. Оба уже задумали устранение досаждающего им своим шантажом наркомана-транссексуала Игнасио Родригеса. Так что выходя из зала, старший по возрасту любовник замечает: «И здесь всё про нас». А в музыке Альберто Иглесиаса порой вдруг проскальзывают знакомые интонации из сочинений Бернарда Хёррманна для произведений Альфреда Хичкока в 50—60-е годы. И по прихотливой сюжетной конструкции «Дурное воспитание» может отдалённо напомнить хичкоковское «Головокружение», где главный герой тоже оказывался во власти навязчивых воспоминаний о прежней любви.

Но только в поведении начинающего режиссёра Энрике Годеда нет особой одержимости, а исполнитель его роли Феле Мартинес напрасно таращит подведённые глаза, якобы выражая эмоцию, что этот персонаж попал в своего рода «лабиринт страстей» (если воспользоваться названием фильма Педро Альмодовара, снятого ещё в 1982 году). Вот и специально выделенное на экране слово pasión из титра-послесловия вроде бы должно свидетельствовать о предшествующем накале чувств. На самом-то деле, получилось унылое и маловыразительное кино, самое худшее в творческой биографии испанского постановщика, который фактически выписал личную индульгенцию, вовсе не желая признавать, что тоже мог быть косвенно повинен в том, как сложились судьбы кое-кого из его заэкранных друзей. Если уж выдуманный Годед назван в эпилоге весьма удовлетворённым своей дальнейшей карьерой, то уж Альмодовару вообще грех жаловаться на отсутствие успеха. Он извлёк максимальную пользу даже из собственного дурного воспитания.

Сергей Кудрявцев
http://www.kinopoisk.ru/level/3/review/865090/

Фильм Педро Альмодовара «ДУРНОЕ ВОСПИТАНИЕ» сразу же был признан каннской публикой шедевром. В этой исповедальной картине мастер делает уже не первую, трудную и на этот раз чрезвычайно изощренную в драматургическом отношении попытку ввести моральную градацию в традиционно отвергаемый моралью мир сексуальных перверсий, к которому принадлежит сам режиссер.

Говорят, на приеме, посвященном фильму Альмодовара, Тарантино дико сокрушался, что «Дурное воспитание» не в конкурсе. «Fucking masterpiece, fucking amazing»2, — восклицал впечатлительный президент жюри.

Альмодовар призывает проникнуться сочувствием к романтичному кинорежиссеру-гомосексуалисту и благообразному священнику-педофилу, ибо и гомосексуалист, и педофил были жестоко обмануты своекорыстным и безжалостным подонком актером (вот уж кто в авторской иерархии настоящее исчадие ада), в разное время искушавшим и шантажировавшим их обоих. Альмодовар при всей своей постмодернистской игре в нарушение границ дозволенного и ревизии опорных культурных связей никогда не теряет эти связи на уровне эстетики, художественного целого. И тем самым выражает внутреннюю включенность в глобальный мир, приверженность его ценностям.

2 Мать твою, шедевр, мать твою, удивительный (англ.).

http://www.kinoart.ru/magazine/08-2004/repertoire/karahan08_2/

Забавно вышло: Европа — в необузданном восторге от «Дурного воспитания» Педро Альмодовара (кстати, фильм вышел на меньшем числе экранов, чем «Поговори с ней», и собрал в Испании и Франции значительно большую сумму), а российских зрителей «не пробило»; среднестатистическая оценка — скептическая. Доходило до смешных противоречий: так, именитый испанский альмодоварист Густаво Мартин Гарсо назвал «Дурное воспитание» «антибуржуазным манифестом», а некоторые наши критики ругали картину именно за чрезмерную буржуазность. Более или менее очевидно, что как выдающийся художник Альмодовар постоянно наступает на мозоли буржуазной морали, а как модный персонаж буржуазному зрителю он симпатичен. Однако корни недопонимания между европейской и российской аудиторией куда глубже. Оставим в стороне «наезды» мэтра на католическую церковь — во многом мнимые, в почти равной степени безразличные европейцам и нам. Можно видеть причины расхождений во все еще сильном недоверии отечественной публики к гомосексуальной теме: многих резануло, что Альмодовар почти без юмора и тем более глумления над сторонниками однополой любви (к которым сам относится) снял фильм только о них. Женщинам места практически не осталось, за исключением матери и тетки главного героя Игнасио, едва ли не единственных подлинно любящих, но притом демонстративно эпизодических персонажей, да еще безмолвной костюмерши: привет от «Поговори с ней», в котором та же актриса, Леонор Уотлинг, играла главную роль.

О других преемственностях. Хавьер Камара — трогательный медбрат в предыдущей картине Альмодовара — в «Дурном воспитании» играет преувеличенно комического педераста, причем, как выясняется к финалу, несуществующего даже в «реальности» картины. Ну а центральный персонаж и герой-рассказчик, популярный кинорежиссер Энрике Годед, исполнен Феле Мартинесом, который в черно-белом и немом фрагменте-стилизации из «Поговори с ней» играл роль Альфредо — человека, заблудившегося в отношениях с собственной возлюбленной. На сей раз герой Мартинеса теряется не в женщине, а в мужчине, Анхеле. Анхеля (эта роль — центр притяжения картины) сыграл самый модный нынешний испаноязычный актер Гаэль Гарсиа Берналь, с которым Альмодовар работает впервые. Как, заметим, и с остальными наиболее важными героями картины: исполнителями ролей Игнасио и Энрике в детстве (Начо Перес и Рауль Гарсиа Форнейро), а также актерами, сыгравшими две ипостаси одного грешного священника (Льюис Омар и Даниэль Хименес Качо).

Вернемся к противоречиям. Многие зрители не приняли «Дурное воспитание», поскольку не увидели в нем главного: сознательной антитезы тому Альмодовару, которого многие узнали и полюбили в последние пять лет, когда он снял «Все о моей матери» и «Поговори с ней». В них, как принято считать, режиссер «поднялся на новый уровень» — только редко уточняется, что имеется в виду. Попытаемся сформулировать: окончательно выйдя из тени стёба и кича, Альмодовар не только заговорил на понятные всем темы (любовь матери к сыну или мужчины к женщине), но и предложил подобие хэппи энда. Не без игры, не без иронии, однако месседж двух последних фильмов приносил ощущение «света в конце туннеля». Кстати, визуализированного в путешествии Мануэлы («Все о моей матери») из родного Альмодовару Мадрида в волшебную Барселону. Создавался эффект бытового, но чуда: героиня, потерявшая сына, вдруг становилась матерью чужого ребенка, а потом этот ребенок вдруг избавлялся от врожденной ВИЧ-инфекции. Таким же чудом, на сей раз с оживлением мертвой девушки, завершался фильм «Поговори с ней». В «Дурном воспитании» мы наблюдаем обратную схему. Чудо происходит в первых кадрах (Энрике Годед встречает товарища детства и свою первую любовь — Игнасио Родригеса), чтобы оказаться тривиальным обманом, подменой к финалу. Отправная точка сюжета — не трагедия, а подарок судьбы; разрешение сюжета — не магия, но разоблачение оной. Кажется, что столь любимая публикой картина «Поговори с ней» (раскритикованная в Испании и даже не выдвинутая на «Оскар») — повторение успешно освоенной модели, а «Дурное воспитание» — равновеликая антитеза «Все о моей матери». Там речь шла о феномене зачатия и деторождения, здесь — о бесплодных усилиях любви.

Антитеза выражена в весьма отчетливом противопоставлении двух экранных историй «Дурного воспитания» — «реальной» и «вымышленной». «Реальная» (детективный сюжет с безработным актером, выдающим себя за убитого брата и присваивающим его рассказ, чтобы стать любовником режиссера, а впоследствии — кинозвездой) чередуется с эпизодами «фильма в фильме» («Визит» — экранизация упомянутого рассказа, где идет речь о детстве двух влюбленных друг в друга мальчиков, их расставании и последующей мести одного из них разлучнику-соблазнителю — наставнику из католической школы). Отделяя одну часть от другой, Альмодовар демонстративно сужает экран в «выдуманных» сценах. Но и без этого нехитрого наглядного приема отличия очевидны. «Визит» — пародия на раннего Альмодовара, которого, что бы кто ни говорил, в «Дурном воспитании» представляет не слишком привлекательный персонаж Энрике Годед (достаточно и того, что на стене в его кабинете висит постер одного из фильмов Альмодовара). Стилизаторский, полный изысканных цитат фрагмент о детстве героев — слишком пронзительно прекрасный, чтобы быть настоящим; мелодраматический сюжет с последующим отмщением, в котором и гомосексуальный «герой-помощник», и кража золота из церкви, и выступление трансвестита Саары, и его внезапно найденная любовь — все ненастоящее, как платье Саары от Готье, имитирующее женское тело. Все сводится к тому, что Джулиан Барнс называл «фабуляцией», литературным выстраиванием собственной судьбы постфактум. Поначалу Энрике не верит в то, что товарищ его детства действительно вновь возник на горизонте, но затем подпадает под обаяние выдуманной истории и принимается за фабуляцию сам — его не останавливает даже знание того, что Игнасио на самом деле мертв, а ему дурит голову брат-актер.

Суммируя, можно сказать, что кинематограф в «Дурном воспитании» предстает как обман, основанный на плагиате. Кино, в которое погружены с головой все без исключения герои фильма, не несет ничего, кроме зла. Оно дает детям Игнасио и Энрике ложное обещание близости (первое и последнее же их свидание — в кинозале), оно — в виде стыдной компрометирующей видеозаписи, в которой прослеживается невольная параллель с линчевским «Шоссе в никуда», — ловит в фатальную сеть влюбленного издателя-священника, оно скрывает сообщников после убийства Игнасио, в то время как деревянные скульптуры (искусство статичное, а значит, более правдивое) смеются над жалкими ухищрениями преступников-самоучек. Кино дает Анхелю-Хуану иллюзию известности, а Энрике — иллюзию любовной близости. Иллюзия рассыпается в пыль в финальной точке фильма, когда титры обещают первому забытье в телесериальной серости, а второму предписывают «снимать кино с прежней страстью» (формула стопроцентно ироническая). Выходит, что «Дурное воспитание» говорит в большей степени не о том, как священники развращают детей, ломая их судьбы, а о другом прошлом: легендарной мадридской «мовиде» 1980-х, к которой принадлежал сам Альмодовар, а за ним — пустоглазый Энрике Годед. Тому кинематографу самообольщения, от которого пытается освободиться в самой строгой и пессимистической из своих картин Альмодовар, явившийся в Канн без обычных прибауток, седовласый и неожиданно серьезный.

Можно было бы видеть в «Дурном воспитании» лишь относительно замысловатую историю гомосексуальной любви, если бы таковая не была поведана Альмодоваром семнадцать лет назад в «Законе желания», в котором есть почти все то же самое: одержимый кинорежиссер, влюбленный в загадочного незнакомца, трансвестит в церкви, обличающий священника, когда-то влюбившегося в мальчика из церковного хора… Нет только взаимоотношений между кино и остальным миром; вся история выдумана автором от первого слова до последнего, и режиссер — тоже персонаж. Сентиментального в «Дурном воспитании» удивительно мало. Это кинороман не о любви, к которой тщетно стремятся все три главных героя, а о честолюбии: и Энрике, и Анхель-Хуан — своего рода Растиньяки, Жюльены Сорели, а падре Маноло — трагическая фигура наподобие Вотрена. Вместо итогового удара гильотины «Красного и черного» — закрытая в последнем кадре дверь особняка Энрике Годеда. Многие поставили в вину фильму, что «на нем не заплачешь». Однако Альмодовар ориентировался на film noir, превратив любимца девочек Берналя в типичную femme fatale и заказав одному из лучших современных кинокомпозиторов Альберто Иглесиасу музыку, явно отсылающую к Хичкоку; вряд ли лучшие образцы черного жанра выжимали из зрителей слезу. Правда, роковые отношения здесь завязываются не между мужчиной и женщиной (или другим мужчиной), а между человеком — будь то Энрике, падре Маноло или сеньор Беренгер — и «смутным объектом желания», изменчивым и обманчивым кинематографом, столь блистательно представленным персонажем Берналя, единым как минимум в трех лицах.

Впрочем, великая иллюзия при всем величии остается иллюзией. Потому в «Дурном воспитании» уже привычный свет в конце туннеля обернулся — нет, даже не огнями встречного локомотива, а всего лишь неверными бликами очередного «Прибытия поезда».

http://www.kinoart.ru/magazine/08-2004/repertoire/almondov08/

Жан-Пьер Лавуанья. Вы говорили, что вам понадобилось десять лет, чтобы завершить сценарий «Дурного воспитания»?

Педро Альмодовар. Эта история сидит у меня в голове уже много лет. Подойти к ней можно было с разных сторон, использовать разные варианты. Был период, меня интересовало прежде всего детство моих героев, их происхождение, семья. Потом в голове возник другой финал, с эпилогом. На третьем этапе я сконцентрировался на Энрике, одном из трех главных героев истории, жертве событий: он был женат, у него были дети. В общем, понадобилось много времени и труда, чтобы понять, каким путем идти, сводя воедино все, что я хотел рассказать в картине. Иногда я вообще терял уверенность в том, что хочу ее снять. Но всякий раз, заканчивая работу над очередным фильмом, я невольно возвращался к мысли об этом сюжете. Он стал настоящим наваждением.

Жан-Пьер Лавуанья. Что вас так притягивало в нем?

Педро Альмодовар. Сам не знаю. Быть может, то, что он основан на событиях моей жизни. Но по этой же причине я, наверное, все время откладывал работу над ним. То, что я все-таки сумел сделать картину, объясняется тем, что наступил момент, когда я перестал думать о себе. Не люблю, когда моя память вторгается в сюжет моего фильма. Однако «Дурное воспитание», как я с собой ни боролся, все равно впитало мой жизненный опыт: в нем есть эпизоды, рассказывающие о местах, где я жил, о людях, с которыми я встречался, о моих личных переживаниях. Однако это не рассказ обо мне. Едва я только обнаруживал в сценарии намек на события собственной жизни, я тотчас его убирал. Я никоим образом не хотел, чтобы фильм превратился в исповедь.

Жан-Пьер Лавуанья. Не потому ли вы выбрали такой финал, в результате чего «Дурное воспитание» по своему жанру стало черным фильмом, а не автобиографическим?

Педро Альмодовар. Да, верно. И этим моим желанием уйти от автобиографичности объясняется задержка в работе. Когда, уже завершая сценарий, я придумал героя, которого зовут господин Беренгер, — бывшего наставника из монастырской школы, жертву собственной страсти, только тогда определился тот сюжет, который был мне нужен с самого начала. По дороге к финалу я малость порастерял свои детские воспоминания. Найдя этого героя, я вернулся назад и переписал сценарий, придав ему черный характер, а также перестроил интригу, во всяком случае частично, принимая во внимание законы черного фильма, то есть обыгрывая ложь и фатальность, без которых черное стало бы серым. На первом этапе работы над сценарием все вращалось вокруг школьной жизни детей. Сюжет был куда более гомосексуальным, чем в фильме, он был немного похож на гран-гиньоль — все это исчезло. Словно время и появление Беренгера позволили очистить историю от ненужных подробностей.

Жан-Пьер Лавуанья. Но кто говорит «черный фильм», тот имеет в виду присутствие фатальной женщины. Не думали ли вы превратить образ Хуана в образ фатальной женщины?

Педро Альмодовар. Хуан в фильме выглядит строптивым ребенком…

Жан-Пьер Лавуанья. …и эта мысль только в конце пришла вам в голову, или все так и было задумано?

Педро Альмодовар. Я знал, что Хуан — израненная натура, но не знал, как этим воспользоваться. Лишь после того как господин Беренгер помог мне обнаружить порок, все встало на место. Это и придало картине характер черного фильма, а героев наделило определенными индивидуальными чертами. Таким образом, затянувшаяся работа над сценарием принесла пользу!

Жан-Пьер Лавуанья. Тем более что вы не стали упрощать интригу. Структура стала еще более сложной, чем обычно у вас. Герои не только показаны в разных ракурсах, но вы еще прибегаете к флэшбэкам, вводите фильм в фильме, закадровые голоса, переплетаете графический вымысел и литературный с «подлинной» историей.

Педро Альмодовар. Это и стало самым трудным, недаром на сценарий было потрачено столько времени. Я очень люблю игру зеркал в кинематографическом повествовании, люблю сложносоставные сюжеты, которые, подобно русским матрешкам, прячутся один в другой, чтобы оказаться в конце концов одной историей.

Жан-Пьер Лавуанья. Вы снова очень свободно обращаетесь с правилами построения сюжета, прибегая к неожиданным поворотам действия, чтобы раскрыть характеры героев, их чувства. Вы отдаете себе отчет в том, как далеко заходите?

Педро Альмодовар. Во всяком случае, это мне интереснее всего. Но я знаю, когда надо остановиться, испытывая при этом род головокружения и полноту чувств.

Жан-Пьер Лавуанья. Ребенком вы были ближе к Игнасио или к Энрике?

Педро Альмодовар. К Игнасио. Мне немного стыдно признаваться в том, что я был солистом в хоре — как и мой герой. Я пел целыми днями. Священники записали меня на пленку и крутили ее перед входом в церковь, чтобы привлечь паству. Я дорого бы заплатил, чтобы заполучить эти кассеты. Но, боюсь, они пропали… Меня так же, как Игнасио, заставляли читать вслух. Во время трапезы дети не имели права разговаривать — ели в полной тишине. Меня ставили на небольшой эстраде, и я начинал читать. Не могу забыть нашу спальню. Моя кровать находилась посредине. (Рисует план.) Пока мои товарищи переодевались в пижамы и залезали под одеяла, я громко читал им жития святых, особенно мучеников. Таким образом, дети перед сном слушали повествования о кровавых событиях, о насилии и смерти. Не случайно мне потом снились странные сны. В них действие разворачивалось, как в балете. Выглядело это великолепно. Впрочем, отсутствие этих картинок в фильме как раз подтверждает, что «Дурное воспитание» не автобиографическая лента. Я просто не захотел это показывать.

Жан-Пьер Лавуанья. Почему?

Педро Альмодовар. Потому что я это пережил сам. И мне неинтересно было выставлять собственные переживания на всеобщее обозрение. Эти картинки из моих детских снов просто будоражили мое воображение и побуждали придумывать что-то другое взамен…

Жан-Пьер Лавуанья. И одновременно вы показываете сцену на берегу реки, напоминающую сценки из семейных картин того времени…

Педро Альмодовар. Спасибо. Именно такого впечатления я добивался. Река, вероятно, самое радостное воспоминание моего детства. В детстве все было связано с нею. Вспоминая те годы, я тотчас начинаю слышать журчание воды. Что касается секса, совращения мальчика католическим священником, школьным наставником — там же на берегу, — то это случилось не со мной, а с моим товарищем. Я как раз искал, какую кинематографическую форму придать этой сцене, чтобы ничего не показывать и чтобы все было понятно. Поэтому я фиксирую внимание то на сутане, то на руках.

Жан-Пьер Лавуанья. Основное различие между мальчиками заключается в том, что Игнасио не имеет понятия о том, что такое грех. У вас тоже было так?

Педро Альмодовар. Ребенку трудно осознать утрату веры. Я, будучи в возрасте Игнасио, осознал не утрату веры в Бога, а тот факт, что я никогда в него не верил. Именно это осознает и Игнасио во время мессы. Он не верит в таинство превращения крови Христовой в вино. Руки священника, который держит чашу, для него — руки человека, надругавшегося над ребенком. С этой минуты он перестает бояться Бога, анафемы, греха. Некоторое время я считал себя аморальным человеком, но потом понял, что это не так, что у меня собственная этика. Именно перестав верить в свою греховность, я обрел чувство свободы. На этом мое сходство с Игнасио кончается. К счастью, меня не постигла его судьба. (Смеется.)

Жан-Пьер Лавуанья. А разве в рассказе о трагической судьбе Игнасио не звучит мотив морального осуждения определенного образа жизни, мотив справедливой кары за распущенность и цинизм?

Педро Альмодовар. О, нет! Игнасио бросает вызов природе. Он испытывает страсть к страсти, страсть к жизни, страсть к своему телу, желание узнать, испытать, понять что-то новое. Он играет с огнем. Рискуя, он сам осуждает себя, сам выносит себе приговор. Господин Беренгер станет орудием судьбы, ибо для того чтобы соблазнить Хуана, он готов на все. В том числе на то, чтобы ускорить смерть Игнасио. Беренгер отлично понимает суть своего поступка, и поэтому его всю жизнь будет мучить мысль, что Игнасио мог бы излечиться от наркозависимости и изменить свою жизнь, и тогда что бы с ним стало? Не следует смешивать мораль в фильме с моими убеждениями в жизни. Мораль черного фильма предполагает, что убийца совершает свой ужасный поступок из любви, не отдавая себе отчета в том, что им манипулируют. Он верит, что получит все от любимого существа, хотя это начало конца.

Жан-Пьер Лавуанья. Вы с самого начала хотели сделать другого героя «Дурного воспитания» — Энрике — режиссером?

Педро Альмодовар. Да. Мне только не хотелось использовать свои детские и юношеские воспоминания. В 80-е в испанском кино было обновление, пришло поколение «новой волны». А потом с кино случилось то же, что и с детскими воспоминаниями. Все, что было мне дорого, исчезло, пропало, растворилось. В фильме мне хотелось показать опьянение свободой, в том числе сексуальной, которую переживала Испания после стольких лет обскурантизма и репрессий 60-х годов, воссоздать аромат тех лет. С ними связаны годы мужания моих героев, ставших взрослыми, героев, которые получили право любить свое тело, свою судьбу, будущее.

Жан-Пьер Лавуанья. Можете ли вы сказать, что Энрике — это вы сами, а Хуан — тот, кем бы вы хотели или боялись стать?

Педро Альмодовар (смеется). Нет. Ни то, ни другое. Взаимоотношения актеров на съемках и так достаточно сложные, чтобы добавлять к ним любовные. Я не умею смешивать личное и общее. Общее у нас с Энрике — это страсть к кино. К счастью, в жизни мне не приходилось встречать людей, подобных Хуану! Ни столь же бессовестного актера для этой роли. Мне ближе всех господин Беренгер.

Жан-Пьер Лавуанья. В самом деле?

Педро Альмодовар. Конечно, жизнь у меня сложилась иначе! (Смеется.) Я не способен на такие жертвы, как он. Если под сутаной отца Маноло скрывается палач, то, сбросив сутану и превратившись в обывателя, в господина Беренгера, безумно влюбившись в Хуана, этот палач становится жертвой. Жертвой своей страсти. Я всегда отдавал предпочтение жертвам. Выбирая между Лолитой и Гумбольтом Гумбольтом, я предпочту второго. В какой-то момент я подумал: а не сыграть ли мне самому эту роль? Но помешала стыдливость. А также то, что я не обладаю нужной внешностью… На роль Беренгера я видел актера из фильмов Мельвиля, но без шляпы. (Смеется.)

Жан-Пьер Лавуанья. Мог ли представить себе мальчик, каким вы были, что он станет прославленным режиссером, каким вы стали?

Педро Альмодовар. Никогда! Правда, в детстве я посмотрел уйму фильмов. Настоящее образование я получил в кино. Как и для большинства людей моего поколения, кино для меня было неким параллельным миром, причем куда более реальным, чем настоящий. Я обожал кино. Я пропадал в кинотеатре, но не имел никакого представления о том, как делается фильм, о том, что для этого вообще нужен режиссер. Я и предположить не мог, что стану режиссером, желание попробовать возникло лет в семнадцать-восемнадцать, когда я понял, что люблю рассказывать истории. С тех пор я только этим и живу. Как это ни парадоксально, но я вижу, что сегодня делать кино стало намного труднее. Эта работа раздирает на части, она так утомительна! Мне бы очень хотелось снять фильм, на котором бы я не так сильно страдал, на котором меня бы не мучили сомнения.

Жан-Пьер Лавуанья. Но эта тяжесть работы никогда не ощущается в ваших картинах. Складывается впечатление, что вам все очень просто удается.

Педро Альмодовар. Ошибочное впечатление! (Смеется.) Но тем лучше: зритель не должен чувствовать, сколько труда, пота и боли вложено в работу.

Жан-Пьер Лавуанья. Вы можете объяснить, почему стало труднее работать?

Педро Альмодовар. Наверное, это объясняется безумным стремлением (а если я говорю «безумным», значит, я имею в виду именно безумие) к совершенству. Ты сам попадаешь в капкан, который поставил.

Studio, № 201, 2004, mai
Перевод с французского А. Брагинского

http://www.kinoart.ru/magazine/08-2004/repertoire/almond2_08/

60-е. Талантливый мальчик-певец учится в католической школе, где встречает свою судьбу в двух лицах – сверстника и учителя. С одним его связывает разом вспыхнувшее чувство, столь похожее на дружбу, но лишь похожее; другой станет его злым гением и разлучит с первым.

80-е. Сделавшись (ну, конечно, не по своей воле!) наркоманом, педерастом и трансвеститом, бывший певчий сочиняет автобиографический рассказ о собственном детстве. Его младший брат, чувствуя в себе артистическое призвание, шантажирует и совращает первую любовь писателя, надеясь получить главную роль в фильме, который тот непременно снимет по рассказу своего школьного товарища по несчастью. Шантажист, в свою очередь, подвергается шантажу со стороны бывшего учителя-иезуита, покинувшего место прежней работы, разбогатевшего и женившегося, но не утратившего специфических вкусов. Этот шантаж, впрочем, больше похож на гомосексуальный «удар молнии».

Из названных ингредиентов изготовляется криминально-сентиментальная история с одним трупом и тремя разводами, драматическая вследствие непривычно серьёзного отношения к происходящему обыкновенно ироничного автора, но и не так чтоб совсем трагическая, вследствие, вероятно, отсутствия сироток, коих у грудастого мальчика по вызову, каковым был при жизни труп трансвестита, остаться не могло в силу сугубо физиологических причин, несмотря даже на подлинное сладострастие, с каким будущий труп на глазах у всего честного народа отдавал сам себя заезжему молодцу.

Не стану ни превозносить фильм, ни критиковать. Как художественный текст он меня не тронул, с точки же зрения формальной – эта головоломная конструкция вполне соответствует режиссёрскому мастерству Альмодовара. Разумеется, о чём бы он ни снимал, делает это ярче и гармоничней многих. Но, разумеется, и то, что «Дурное воспитание» - отнюдь не шедевр, как не шедевр был и трансвеститский же фильм «Всё о моей матери». Не шедевр – и вообще, и в особенности для Альмодовара. Почему? Мне кажется, я догадываюсь. Потому же, почему Константин Лёвин (о, сейчас меня растерзают – и поделом!) из толстовской «Анны Карениной» - самый скучный и неживой персонаж романа. Потому что – про себя, любимого, талантливого, несчастного. Ах, тяжело родиться в России с умом и талантом! Ах, тяжело быть где угодно (кроме, разве что, Древней Греции, и Оливер Стоун нам доказал это своим душкой-Александром!) гомосексуалистом. И не скажешь ведь: тяжело – так не будь. Опять же растерзают. Уже с другой стороны. И опять же поделом.

А «Дурное воспитание», действительно, не шедевр. Хоть музыка там изумительно хороша (и что ещё изумительнее – её мало, меньше, чем в любом другом фильме Альмодовара), хоть Гарсия Берналь ещё лучше музыки (дивный актёр, перевоплощающийся не хуже самого Бельмондо), хоть умудряется Альмодовар бетонную городскую коробку подать так, что кажется: висячие сады Семирамиды находятся в соседней квартире, и сейчас нас туда поведут на экскурсию, хоть строит он свою в сущности истеричную мелодраму как заправский детектив, да мало того - вставляя в сюжет гамлетовскую сцену мышеловки: театр в театре, фильм в фильме, сюжет в сюжете – так, что не поймёшь, где тут рамка, где картина.

Несмотря на сказанное, «Дурное воспитание» - не шедевр, потому что слишком жалко автору самого себя, своё alter ego, лучше, хоть и неграмотно, сказать – «свои альтер эги», ведь каждый из этих мальчишек, угробленных системой, полумонастырским-полутюремным католическим образованием и конкретным демоническим воспитателем-насильником, каждый педик и трансвестит, повторяю, настаиваю – сам он, Педро Альмодовар. В той его ипостаси, что до времени (до ленты «Всё о моей матери») не выступала на первый план, проходила эпизодами, вставными номерами, прикрываясь намёками да причёсками, цветными тряпками и шутовскими выходками. Иными словами – пока Педро Альмодовар снимал кино не о «Косте Лёвине», то бишь о себе любимом, несчастном, талантливом и таком специфическом, но о вещах общечеловеческих, о том, «чем я заслужила это».

Вот ведь бывает же так: виртуозная, сложносочинённая большим оригинальным мастером конструкция – а ни о чём. О том, для чего хватило бы и простого предложения. Скучно и грустно, ведь от кого ещё ждать настоящего кино? Кустурица-то снова из искусства уходить собирается, теперь не на эстраду, а в городские головы. Ну, не выйдет из этого ничего, ясное дело, но ждать-то, пока он новое «чудо» сочинит, всё одно несколько лет придётся. Заскучаешь тут!..

Рецензия: В. Распопин
http://kino.websib.ru/article.htm?no=1345

Альмодовара любят. В первую очередь за то, что скандализирует, не скандаля, говорит сложные вещи, не переходя на крик, поднимает щепетильные темы, находя в себе достаточно вкуса, вдохновения и такта, чтобы предложить зрителю именно ту формулировку, которая вызовет дискуссию, не вызывая протеста. Так последние фильмы Альмодовара «Всё о моей матери» и «Поговори с ней» вошли в список первых двух сотен фильмов всех времён и народов рейтинга сайта IMDB.com, а это очень внушительный результат для режиссёра неголливудского, снимающего фильмы на испанском, и не балующего публику бодрым сюжетом, погонями и спецэффектами. Он даже шутит так редко, что забывает для этого приподнять уголки рта.

Вот и «Дурное воспитание» — это сюжетный вызов, облечённый в спокойную форму, тема, которую сложно простить, будь ты хоть стократ всемирно известный мастер. Представьте себе, что у нас во времена СССР сняли бы фильм о том, как мальчик был изнасилован вожатым в пионерском лагере, стал бы голубым и умер впоследствии от передозировки в притоне для «мужчинок по вызову», а его младший брат, узнав об этом, пошёл бы шантажировать бывшего вожатого, а нынче секретаря обкома комсомола, кроме того, у старшего брата был в лагере ещё и любовник… Представляете?

Так вот, Альмодовар снял свой фильм на полутонах, посреди обшарпанного каменного муравейника, без единой непозволительной сцены (разве что если брать по меркам каких-нибудь восьмидесятых…), на материале воспоминаний своего детства, проведённого в католическом колледже для мальчиков, точно таком же, как в фильме. То есть католическая церковь может быть сколь угодно оскорблённой такой постановкой вопроса, но в фильме нет ни грамма оскорбления. Альмодовар рассказывает то, что есть, без прикрас и без специально выверенного цинизма, каковым славятся конъюнктурщики от скандального кино. Режиссёр чужд скандала. Он чужд и пустых мистификаций. А чего же он ищет в своём фильме, показывающем, по его словам, «только то, что было на самом деле». Он ищет свою собственную версию реальности, такой, какой он её видит.

А видит он фильм в фильме, когда актёр, изображающий своего брата в жизни, играет героя рассказа своего брата в кино, и этот рассказ перетекает из одной придуманной реальности в другую вместе со своими героями. Виртуальность жизни в католическом приходе, где мальчики тоненькими голосами поют псалмы обедающим священникам, а те умиляются и пускают слезу. Где бывший любовник и брат убивают актёра-травести, а тот печатает на машинке последнее письмо своей первой любви, обещая вылечиться от наркомании и сделать себе косметическую операцию.

Этот мир представляется сказкой, с театром травести-имитаторов, с красиво бултыхающимися в речке маленькими мальчиками, с песнопениями и тайными походами в кино, чтобы побыть вдвоём — наедине со своей детской любовью, которая уже не кажется противоестественной. Но сказка эта страшна. Тут люди теряют почву под ногами, погружаясь в трясину греха, совершённого некогда не ими, тут предают снова и снова, наслаивая ложь на ложь, тут погибают бессмысленно, заканчивая такую же бессмысленную жизнь. Тут даже любовь горька, как яд, отравляющий всё живое, что есть в человеке.

Два героя фильма остаются в финале живы, благополучно разойдясь по сторонам. Один продолжает снимать фильмы, другой сначала оказывается в лучах славы, а потом снова теряется в тени своей тайной жизни, в которой не одна смерть и не одно предательство. Дурное воспитание, скажет зритель, и не угадает. «Дурное воспитание» — фильм не о людях, а об обществе, которое достаточно цинично, чтобы создавать такие мирки саморазрушения, и достаточно порочно, чтобы оставлять всё, как есть.

Альмодовар который раз преподнёс нам урок вкуса, не пользуясь подпоркой в виде надписи «основано на реальных событиях», он сыграл свою игру, а выводы делать уже зрителю. Недаром звучат в кадре все эти вырезки из газетного раздела «происшествия». Мир гораздо богаче, чем это может показать кино, а потому — долг зрителя расширить 35 миллиметров целлулоида до размера целой реальности. Нужно только дать ему повод задуматься. О своём собственно дурном воспитании.

Елена ПРАВДА
http://www.kinokadr.ru/articles/2004/06/27/almodovar.shtml

В руки режиссера Энрике Серрано попадает сценарий фильма. Читая его, он обнаруживает, что это история его жизни и взаимоотношений с другом по имени Игнасио, с которым он расстался двадцать лет... читать дальше »

«Дурным воспитанием» открылся последний Каннский фестиваль. «Дурное воспитание» показали на церемонии открытия питерского Фестиваля Фестивалей. Дурное воспитание явно в моде. Педро Альмодовар по-прежнему на коне. Без всяких зоофильских ассоциаций, хотя мог бы, мог бы… Учитывая, какой пышный коктейль из геев, трансвеститов, нимфоманок, лесбиянок, арабских шейхов и коматозных тореадоров каждый раз готовит этот почти что гранд испанского кинематографа, ждать от него можно чего угодно. С другой стороны, если в ранних своих творениях Альмодовар просто и откровенно бесчинствовал, попирая все сословные, религиозные и половые различия, то теперь он… как бы это сказать… остепенился, что ли, цивилизовался, успокоился, в конце концов, немного. «Поговори с ней» – прошлый кинохит, увенчанный разнообразными лаврами, – почти медитация, готовое драматическое размышление (за вычетом, конечно, стилизованной истории об уменьшившемся человеке, перебравшемся на жительство во влагалище своей знакомой, которая (история) неудобоваримо пародирует разом Бунюэля и Мельеса).

«Дурное воспитание» – продукт фирменной альмодоваровской тематики. Двух юных учеников католической школы – Энрике и Игнасио, влюбившихся друг в дружку нежной сентиментальной любовью, – разлучил их преподаватель литературы (и по совместительству директор) падре Маноло, который сам желал сорвать плод юности Игнасио, не разделяя его с кем-то еще. Застукав влюбленных в туалете, извечном месте героико-романтических свиданий, падре изгнал из стен школы злополучного Энрике и вплотную занялся надлежащим воспитанием и просвещением его наперсника. Сказать по правде, любовный треугольник, состоящий из священника и двух маленьких мальчиков, – тема на грани святотатства, а в альмодоваровском исполнении так и вообще преимущественно за гранью. Временами чудится, что дон Педро перепутал католическую школу с армией или зоной: там, конечно, лесоповально-строевой гомосексуализм не вменен гражданам в обязанность уставами и кодексами, но часто все же присутствует – в качестве, так сказать, бонуса к прочим житейским радостям. Однако распространять подобные формы коммуникации на церковную жизнь как-то странно, между нами говоря.

Дальше – больше. Мальчики вырастают, и вот уже Энрике – гей, а Игнасио – трансвестит. А изрядно постаревший экс-падре Маноло (теперь, если по-русски, поп-расстрига) начинает успешно ухлестывать за Анхелем, младшим братом Игнасио, который станет еще и любовником Энрике. От всего этого педерастического карнавала веет запахом дешевой бульварной интрижки – в отличие, скажем, от показанного на том же Фестивале Фестивалей фильма итальянского турка Ферзана Озпетека «Окно напротив», где взаимная страсть двух молодых людей в 40-е годы, проходящая как бы на заднем плане, но заставившая пульсировать многие силовые линии картины, предстала подлинной драмой любви, самоотречения и отчаяния. Довершает эту тра(нс)вестийную свистопляску играющий Анхеля Гаэль Гарсия Берналь – он вылитая Джулия Робертс. То есть он и без грима-то до неприличия на нее похож, а в гриме, парике и платье – вообще неотличим. Конечно, Роланд Эммерих довольно злобно пошутил в фильме «Послезавтра», показав, как срывает ураганом известную надпись «Hollywood», но Альмодовар стократ переплюнул Эммериха и этой своей акцией спародировал голливудский звездный идеал как таковой, изничтожив его самым радикальным образом. Он покусился на поистине святое, хотя сам, возможно, этого еще не осознал.

А так фильм получился в меру трагичный, в меру жеманный и даже в меру жалостливый. Герои переживают, лелеют и муссируют свои чувства, без тени издевательства говорят о силе любви, о тонкостях ее и о прочем, относящемся к делу. Есть даже одно убийство, проходящее по амурному реестру. Психологическая драма в полный рост. Серьезное искусство. Вот только что-то в этом искусстве не то и не так. Особенно когда видишь, например, как два юных романтика занимаются перекрестным онанизмом во время киносеанса. Уж больно напоминает старый добрый анекдот: «Скажите, как вы относитесь к сексу и насилию в кино? – Да знаете, я вообще-то на экран смотрю, а не на то, что творится в зале».

Алина Воронцова
http://www.kinoafisha.spb.ru/reviews/18628/

На ММКФ и в столичном прокате появилось многообещающее «Дурное воспитание» Альмодовара. Детективная гей-стори обстоятельно рассказывает о любви, свободе воли и мученическом пути трансвестита.

Трудно смириться с тем, что в новом фильме Альмодовара нет ничего хорошего. И поэтому хочется это хорошее искать и находить. Можно попробовать и на этот раз. Очень кстати тут подвернется мексиканский молодец Габриэль Гарсиа Берналь, который играет главную роль страстно и ярко – впрочем, как не полыхнуть огнем на такой истории.

Любители исторических и биографических контекстов наверняка не согласятся. Кто-то, должно быть, затеет дискуссию о свободе и сексуальном раскрепощении в 60–70–80-е годы (хронологические рамки картины). Но предпочтительнее (похоже, и для режиссера) остаться в пределах художественного пространства. Переживаний и тут хватит.

Один учащийся католической школы полюбил другого, и в этом нет ничего постыдного. Допустим. Потом их не застукал почтенный падре, который до того умильно любовался одним из мальчиков, но чувства свои сдерживал. Священника Альмодовар тоже как будто понимает, поскольку склонен терпимо относиться ко всем любящим. Хорошо. Мальчик же, видя к себе такое нездоровое внимание, как-то вдруг разочаровался в религии и, оказавшись в трудной ситуации, подставил зад, чтобы спасти друга от репрессий. Друга не спас, зато стал пасторской наложницей, а позже трансвеститом. Плохо это или хорошо, уже и не скажешь.

Трансвестит мечтает о мести.

Он сочинил рассказ о школьных годах и шантажирует им священника. Этот же рассказ отдает своему бывшему возлюбленному, который теперь большой режиссер, чтобы снял фильм, что тот и делает. Происходит дежурное смешение кино и реальности. Режиссер тем временем влюбляется заново в своего бывшего однокашника, ставшего актером, не подозревая, что это на самом деле другой человек. А этот тип, в свою очередь, затеял такую интригу… И так далее. Если бы Альмодовар не стал режиссером, то делал бы, наверное, отличные плетеные стулья.

Но вся однополая чехарда не запутает памятливого зрителя, который быстро смекнет, что перед ним очередная вариация на любимую тему Альмодовара. Как это уже не раз бывало, главный испанский мелодраматург утверждает живое, страстное, жертвенное женское начало и унижает грубое, тоталитарное, эгоистичное мужское.

Судите сами: юный Игнасио так трогательно любит Энрике, что тот просто не может не ответить взаимностью. Падре Манола тоже любит Игнасио, ведь у мальчика такой чудный чистый голос. Хуан любит Игнасио, своего талантливого брата, так сильно, что хочет быть таким же, как он. Уже взрослый Энрике помнит милого Игнасио и готов полюбить его вновь. Даже старушка-мать вспоминает бедного Игнасио с неизменной нежностью. Славный мальчик, певший когда-то в церковном хоре, просто обязан был стать патлатым трансвеститом, наркоманом и одаренным писателем, чтобы судьба приговорила его к трагической гибели по совокупности вышеперечисленных заслуг. Игнасио – сто двадцать восьмой список с иконы гея-мученика.

Альмодовару зачем-то, уже в посткорректную эпоху, захотелось в очередной раз провозгласить, что не однополая страсть дурна, а насилие над личностью. Падре-то, заметьте, плох не тем, что возлюбил отрока, но тем, что принудил оного к соитию.

Заслуженный испанский режиссер оказался в роли человека, которого позвали на вечер, чтобы тот рассказал анекдот, который он умеет рассказывать лучше всех. И он, не моргнув глазом, с привычной уверенностью, хоть и без былого жара, излагает.

Поскольку в целом историю он давно вызубрил наизусть, время от времени его увлекают подробности, которые прежде проскакивали как-то незаметно, но теперь вылезли на самое видное место. Кажется, с годами многие режиссеры становятся похожи на Тинто Брасса и начинают увлеченно подсматривать, как кто-то молодой и здоровый ходит без трусов. Буквально только что синдром Брасса подхватил Бертолуччи. Что-то в этом же роде завелось и у Альмодовара. Если раньше демонстрация плоти была для него художественным приемом, то теперь он таращится на нее с каким-то угрюмым упорством, забыв, что хотел там разглядеть. Годы все-таки летят, как птицы.

ТЕКСТ: АЛЕКСАНДР СТРЕЛКОВ
http://www.gazeta.ru/2004/06/23/oa_124774.shtml

как тебе фильм, Свет? что запомнилось больше всего?

ааа... я вот что вспомнила...мне кажется очень необычная сцена в магазине с огромными лицами, которые смеются... я не очень поняла смысл... когда Игнасио спросил, над чем они смеются... а священник ответил, что над ними... почему?!

А какие-нибудь сцены запомнились? конкретно?
потому что мне некоторые очень яркие запомнились. Например с двумя креслами у бассейна. После блеклой ночи, например, это было как пробуждение. Или сцена перед убийством Игнасио, когда они ходили мимо масок. Очень эффектно прозвучало "Над чем они смеются? - Над нами."

На счет однополой любви, хочу сказать, что Альмодовару самому было бы в каком-то плане скучно ее показывать. Сколько я фильмов смотрела, там в принципе было всё (и всякая любовь, и всякие чувства). Тут гомосексуализм сам просится. Воспитание. Это часто семья, но когда ты не в семье - это что? правильно школа (в наш случае церковная), это взрослые (священники), отсюда идет и моральное, и сексуальное, и нравственное.... Кем может вырасти человек, когда он впитывает в себя всю эту дурь.
Не думаю, что для Альмодовара было так принципиально показать, что это именно Испания, именно в церкви. Думаю он хотел просто посмеяться над нами и вместе с нами. Потому что такие вещи, как в фильме, пусть не часто но встречаются, а говорить о таком иногда надо, мир-то наш не идеален!

Кстати, мы, кажется, вчера об этом не говорили … если возможно вообще об этом говорить …
А кто из героев Вам наиболее симпатичен (если есть такие) и почему?

кто более симпатичен?! даже и не знаю... скорее всего Энрике) он и внешне более симпатичен и внутренне...но это лично мне так кажется) потому что у других двух героев есть что-то тёмное за спиной... священник..ну сами понимаете... А "Игнасио", который брат, делал всё ради своей выгоды.. а вот Энрике.. я вроде ничего плохого не заметила...но может я ошибаюсь) и чувства, мне кажется, у него искренние были

Я бы режиссера Энрике тоже выделила как более положительного персонажа. Хотя, он же с детства гедонист
а Хуан - интересный персонаж. Он такой гадкий и сладкий. Да и Гаэль Гарсия Берналь играет отлично!!!!

«в поведении начинающего режиссёра Энрике Годеда нет особой одержимости, а исполнитель его роли Феле Мартинес напрасно таращит подведённые глаза, якобы выражая эмоцию, что этот персонаж попал в своего рода «лабиринт страстей»

или

«пустоглазый Энрике Годед».

Не говорит ли это о его чрезмерной статичности и невозможности открыться какому-то чувству? ведь именно он захлопывает в конце дверь, не желая более предаваться чувству к Хуану, к-го, возможно, и не было, а если и было, то к его предшественнику Игнасио, к-го он на протяжении всей своей жизни сам искать не собирался!

Монах брат Вильгельм Баскервильский (очередная аллюзия!) с учеником Адсоном приехали в монастырь. А там что-то странное: погиб (?) монах Адельм. А монастырь этот - крупнейшая в западном мире библиотека, наполненная самыми разными книгами (а значит, предосудительными знаниями). Поэтому библиотека - святая святых, и только библиотекарь решает, какие книги выдавать, а какие нет. Но страсть к знаниям нельзя утолить. Она буквально сжигает молодого рисовальщика и переводчика Адельма. У библиотекаря есть помощник по имени Беренгар. Этот Беренгар склонил Адельма к м-м-м... содомскому греху, и в результате Адельм погиб. Но и самого Беренгара сжигают страсти: не только к красивым юным монахам, но и к запретным книгам. Беренгар тоже погибает...

Может, это аллюзия?
Что скажете?

А ещё, пользуясь случаем, рекомендую всем книгу Умберто Эко "Имя розы". В высшей степени многопланое и многоуровневое произведение.

Википедия:
Роман представляет собой воплощение на практике теоретических идей Умберто Эко о постмодернистском произведении. Он включает несколько смысловых пластов, доступных разной читательской аудитории. Для относительно широкой аудитории «Имя розы» — сложно построенный детектив в исторических декорациях, для несколько более узкой — исторический роман со множеством уникальных сведений об эпохе и отчасти декоративным детективным сюжетом, для ещё более узкой — философско-культурологическое размышление о природе и назначении литературы, ее соотношении с религией, месте того и другого в истории человечества и тому подобных проблемах.