«Интонация»
Автор сценария, режиссер Александр Сокуров
Операторы Александр Дегтярев, Егор Жердин
Художник Игорь Мосин
Звукорежиссеры Макар Ахпашев, Владимир Персов
«Пролайн Фильм» по заказу телеканала 100ТВ
Россия
2009

Инвентарь истинного художника всегда складывался исключительно из тех возможностей, которыми располагает сама природа, предусмотревшая все, что нужно для преломления мира в соответствии с интуицией творца. Для этого лишь требуется быть с этой природой на «ты». Александру Сокурову еще в конце застоя удалось найти идеальный вариант экранизации платоновской прозы, который проявился в методе подвижного отпечатка прошлого, истории в ее зафиксированном течении. Это породило уникальный эффект ожившей мумии ушедшего времени. Через навязанные изображению дефекты, шепот и треск фонограммы, через намеченные абрисы людей-функций Сокуров выталкивал из стилизованной фотографической раскладки то ощущение, которое позже для многих станет конденсатом всех возможных характеристик Петербурга.

Экспрессионистский излом угловатых улиц, деформированное пространство фантомного города и потерянный в нем человек, от вопросов своего происхождения переходящий к вопросам мироздания. Этот лейтмотив не обошел ни одну работу режиссера, от фильма к фильму меняясь лишь интонационно. «Фальсифицированная» реальность благодаря удивительному свойству хроники — становиться со временем «игровым документом» — обнажалась в своей природной стилизованности, становясь от того новым приемом, но никогда — эстетической оплошностью или авторской издевкой. Поэтому снятые режиссером игровые и документальные ленты практически находятся в одной весовой категории, все же склоняясь в сторону неигровой.

Александр Сокуров оказался наделен тем редчайшим талантом, который позволяет одинаково блестяще орудовать в контрастных локациях кинематографического поля: от почти эйзенштейновской провокации квазидокументом до буквальной деформации объективной картины мира через субъективное зрение персонажей. Своеобразным «потолком» таких штудий по ту сторону «игровой» и «неигровой» стала «Восточная элегия», где видимое содержание кинокадра теряло свои очертания, вводя зрителя в заблуждение. Через какое-то время вы теряли связь с изображаемым, невольно отдаваясь на произвол авторского дискурса, и человеческая фигура, возникающая в млечной дымке японского островного тумана, постепенно растворялась за темноватой черепицей крыш. А затем появлялась вновь, но на этот раз, поселяя внутри у зрителя сомнения в адекватности его восприятия. Кадр длился примерно минуту, которая казалась вечностью. В этом Сокуров оказался ровней самому Алексею Герману, еще одному ветерану пространственно-временных связей. Но если Герман держал курс на предельную эмоциональность способа изображения, то Сокуров, аскетически подходя к условностям экранного мира, полностью заполнял кадр смыслом, почти обездвиживая людей в кадре, девальвируя слово, позволяя сюжету парадоксальным образом выстраиваться не через событийность, но двигаясь согласно ассоциативно-чувственной карте изображения. Можно сказать, что это кино — апогей фильма без интриги. Верность своему традиционному подходу к повествованию режиссер хранит и в новом проекте, полностью построенном на взаимоотношениях вербального и визуального. Время от времени одно перекрывает другое, но ни в коем случае не подавляет. Слова могут литься рекой, но лишь изобразительная пунктуация автора фильма в состоянии придать произносимому свою особую интонацию, не скрывая подлинный смыл, а, наоборот, наделяя его новым прочтением в контексте различных по своему характеру пространств.

Для Александра Сокурова, снявшего несколько десятков документальных картин о проблемах и персонах постсоветской России, цикл телевизионного философического диалога не является, по сути, чем-то из ряда вон в крепкой эстетической канве его тридцатилетней фильмографии. Но когда свободная мысль попадает в контекст, меняется восприятие авторского мыслеобразования — зритель и художник синхронно склоняют головы в понимающем кивке. Режиссер поднимает насущную проблему «похорон русской философии» в неразрывно связанных с ней рассуждениях о метафизике отечества, народной и соборной парадигме, об интуитивистских и религиозных школах. Сегодня это утратило свою былую силу, которая раньше могла мудрую беседу превратить в форум.

В «Интонации» Сокуров реабилитирует традицию античного диалога (по которому так соскучилась мыслящая часть народонаселения) в условиях свободного, но исторически конкретного эстетического пространства, подчеркивающего характер беседы, индивидуальность каждого участника и его отличие от оппонентов. В серии встреч, составляющих форму и содержание «Интонации», скрыто, но ощутимо соперничают власть и народ в лицах статных политиков, наматывающих на ус каждое сокуровское возражение, и ироничных, но до мурашек откровенных ученых-гуманитариев и людей искусства. Скрещение мыслей на территории сакрального места высекает из разговора искру прозрения, готовую в любое мгновение разрастись до масштаба национального пожара. Беседа не ставит себя горячо дискуссионной, она начинается как давно заявленный диалог о старых проблемах, которые в интерпретации Сокурова обретают новые краски и значение. Автор саркастически обыгрывает термин «интеллигенция», к сожалению, утративший свою былую силу с тех пор, как стал употребляться везде и во всем и превратился в пережиток прошлого. Режиссер затмевает ярко выраженный официальный менторский тон видных российских чиновников теми подводными смыслами, которые выдают в этих людях послушных слуг отечества, возможно, даже своего рода жертв собственной должности, вынужденных документ ставить выше человеческого слова. Питерский арбитр экранного визионерства поворачивает диалог таким боком, что «интеллигентность» и сдержанность собеседников оборачиваются тривиальной уверткой от разоблачительной конкретики авторских вопросов, как это произошло с Валерием Зорькиным и Владимиром Якуниным. В итоге внешнее самообладание председателя Конституционного суда РФ начинает выдавать в бегающих глазах неловкость из-за отсутствия права на паритет с суждением режиссера, а ведь на самом деле ему бы очень хотелось с ним согласиться, да нельзя — мешает важная государственная должность и верность «царю». А социалистические пристрастия президента «Российских железных дорог» и вовсе заставляют его поинтересоваться у собеседника: «А вы о чем?», когда высказываемые режиссером мысли начинают расходиться с тем, что называется «оптимистичным взглядом в будущее». Выходит такая ситуация, в которой за шорами начальников не видно окружающей проселочной разрухи, но зато соблюдается государственная этика. И только храмовая тишина Исаакия, вечные иконы и толстые слои свинцового света, заливающие двух собеседников, становятся точкой отсчета в цикле-размышлении о феноменологии российской культуры.

Источником всех интеллектуальных перипетий тут становится собор, метафорически намекающий на истоки русской философии. Начиная с высокопарных фраз о судьбах отечества и пафоса обобщенных формулировок, в финальном диалоге Сокуров приходит к интимнейшей из форм искусства. Поэзия в устах Юрия Шмидта задает чтению предельно личностный ритм, не скрывающий глубокий трепет по отношению к строкам Бродского, просто поэта, с которым Шмидт когда-то дружил. Из друга Иосифа он превратился в воспоминание, окунуться в которое для человека, согласно профессии обязанного быть бесстрастно объективным как к педофилам, так и к домохозяйкам, значит, снова пожать теплую руку друга, ныне ангела-хранителя, и, отстранившись, следовать на очередной процесс. В этом есть та необъятная доля символики, как и во всех работах Сокурова, прячущейся в самых непредсказуемых уголках кадра и в самых простых, ровным счетом ничего не значащих деталях вещного мира. Сложность состоит только в том, чтобы различить это нематериальное свечение.

В «Интонации» на каждого чиновника, привыкшего все раскладывать по полочкам и давать ответы на любые вопросы, приходится один творец-деструктор, разбивающий в пух и прах натянутые восклицания о вечном и великом безостановочным артиллерийским огнем возникающих гипотез. Так же, как слово и изображение в «Интонации» в различных комбинациях работают друг с другом, так и смыслы и идеологемы власти и искусства не боятся перекрывать друг друга в состязании за право быть истинными. В процессе диалогов потихоньку выявляется различие официальной гербовой бумаги и мятого, исписанного клочка тетрадной заметки. И если есть у человека сердце, он скорее поверит тому, что скомкано и отправлено в стол, а не тому, что наобещано на шелковой бумаге и бесследно забыто. Конформистская тенденциозность, вечно текущая в жилах России и обострившаяся в самые тяжелые десятилетия советского периода, перетягивает весы в свою сторону. Таковы реалии новостных блоков и российских СМИ в целом, чего сегодня не заметит разве что дворовая собака. Квазикапиталистический аппарат РФ, построенный на неприкрытой иерархии даже не властной верхушки, а «элитарных» декультуризированных слоев с минимальным процентом понимания и максимальным процентом обладания, вывел-таки Россию на территорию выжженного постмодернистского дискурса, где не осталось места художествен ной и философской рефлексии, где напротив новоарбатских Mercedes, в загаженных кустах, валяются в беспамятстве дворовые бедолаги. Доведенная до изнеможения российская общественность (или то, что от нее осталось) требовала соответствующего художественного резонанса.

Откликнулся сам Сокуров. Он сделал это, как всегда, по-своему, местами эстетически раздражая зрителя. Временами изображение кромсается на несколько сегментов причудливого полиэкрана. Но это такие мелочи по сравнению с тем, как в паузе разговора с В.Зорькиным раздается фантомный телефонный звонок, возникающий как будто для того, чтобы не позволить условности избранного пространства взять верх над реальностью. Поворот головы, редко встречающиеся взгляды и шепот прячущихся мыслей, витающих в воздухе, делают цифровую сепию тактильной прослойкой изображения, к которой можно прикоснуться. Сокуровская длань, скользящая по малахиту, становится вашей дланью, его временами скорбное дыхание — вашим, но мыслить вам предлагается самостоятельно. Авторитаризм режиссера здесь неуместен. Собеседники всегда в состоянии столкновения с собственным отражением, не оставляющим их наедине ни на секунду. В сюжете с Арсеном Каноковым зеркало вообще служит единственным инструментом репрезентации, разрезающим лица в отражающей мозаике. Во втором по счету сюжете с композитором Сергеем Слонимским скованная строгость плиточного рисунка, геометрия форм в один момент разряжается отдаленным гудком мелодии «Подмосковных вечеров» со старого «Маяка», емко обыгрывая ироническую интонацию старого музыканта, который спорит с Сокуровым о музыкальных вкусах и почти вгоняет режиссера в краску. В этих этюдах с подлинными созидателями ощутимо самое ценное — гуманистическая отдача, которой никогда не дождешься от представителей власти. За каменной статью государственного лица зачастую нет и намека на сочувствие, но, удивительно, всегда найдутся ответы, которые оппонирующие слуги искусства не возьмутся давать из-за нравственного порога, установленного, простите, самим Богом. Ведь только он знает ответы на все. И наше счастье, что он до сих пор не ответил. Но, кажется, намек на ответ есть в стихах Бродского, которые Шмидт читает с радостью первоклассника, впервые испытавшего восторг от произнесения стихотворной строфы. Такие вещи невозможно подделать.

В «Интонации» Сокуров загодя понимает, что ему ответят и председатель Конституционного суда, и президент «РЖД», и — но уже не так шаблонно — президент Кабардино-Балкарии, раскрывшийся ближе к концу встречи, когда речь вышла за рамки официального разговора в галстуке. Одновременно зрителю предложена альтернатива, по всем параметрам расходящаяся с чиновничьей формой, за которой все же блестит лучик здравого смысла и само-стоятельного, но уставшего сознания. Это точка зрения творческой элиты, крепко ушедшей в подземные течения дум, тогда как наверху любой пробившийся из недр ключ норовит уткнуться в болото. Там, внизу, Сокуров и ищет. Если не ответ, то тогда уж хоть какой-то отзвук человеческой души. И получает его. Получает, не соглашаясь почти со всем, хватаясь за голову, словно от внезапно накинувшейся боли, на самом деле вызванной страхом перед ответом, который посеял бы внутри скорбное бесчувствие. Он удивляется парадоксам русской истории, наполненной неудержимой, поистине чудесной страстью к созиданию и жизни. И утешается тем, что на его вопросы все еще кто-то отвечает.

http://kinoart.ru/2010/n9-article15.html