Диалог культур в действии! Ооочень забавная статья! Почитайте!

Трудности перевода: герой Шукшина обожал коров и развешивал шляпы на березах
Гость из Франции предложил в Сростках свою трактовку «Калины красной»

Делегация из Франции прибыла на празднование 80-летия Василия Шукшина по приглашению губернатора Алтайского края Александра Карлина. К этой поездке вице-президент Регионального совета Франш-Конте Пьер Маньен-Фейзо готовился заранее – прочитал «Калину красную». Был очарован творчеством нашего земляка и попытался высказать свои восторги со сцены на Пикете. Но то ли перевод книги был неточным, то ли переводчица неправильно излагала мысли французского гостя, но на публику его речь произвела странное впечатление.

- Безусловно, я не могу претендовать на то, что глубоко знаю творчество Шукшина, но я успел прочитать несколько произведений того, кто собрал нас здесь все вместе, - сказал господин Маньен-Фейзо (во всяком случае, так перевели его слова на русский язык). – В произведении, которое я прочел («Калина красная» - Прим. авт.), главный персонаж, отвечая на вопрос начальника исправительного учреждения, когда выходил из тюрьмы, сказал, что очень хотел бы заниматься сельским хозяйством, потому что он обожает деревню, купит корову, потому что он обожает коров. Мне кажется, если бы действие этой книги происходило сейчас, герой купил бы корову монбельярдской породы.

Французский гость рассказал, что после прочтения Шукшина, у него изменилось отношение к природе в общем, и к березам в частности.

- Наш земляк Виктор Гюго сказал: «Очень грустно, что природа разговаривает с нами, а люди не слышат ее», - продолжил г-н Маньен-Фейзо. – Мне кажется, что своим творчеством Василий Шукшин утешил нашего писателя. Его персонаж (Егор Прокудин) чувствует природу. Мне запомнился эпизод, когда он гладит березу, обращается к ней с самыми нежными словами. Он называет березы своими подружками, красавицами. Ходит между ними, снимает галстук и украшает им березу – самую красивую, самую белую, самую стройную. Потом украшает другую своей шляпой. Уходя, он обернулся и сказал: «Какие красавицы, там вам идет больше». Этот эпизод так поразил меня! Теперь когда я вижу березу, вспоминаю Шукшина.

Несмотря на то, что творчество Шукшина было воспринято французом так своеобразно, говорил он настолько искренне, что публика отреагировала на его слова возгласами «Браво!» и «Молодец!». Правда, без сдержанных насмешек не обошлось.

Елена ПАНФИЛО — 27.07.2009 Комсомольская правда
http://www.kp.ru/daily/24332.5/524909/

Все чаще слышится с экрана звенящая нота, страстное "кредо" художников. В одинаковых обстоятельствах, в одних и тех же условиях жесточайшего испытания по-разному проявляют себя Сотников и Рыбак — персонажи фильма "Восхождение" Ларисы Шепитько по Василю Быкову. Сотников избирает смерть, оставшись верным воинской присяге и собственной совести. Рыбак продался оккупантам. Высокая смерть честного человека и позорная духовная смерть Иуды-предателя противопоставлены с резкостью и назидательностью притчи. Автора фильма интересует не столь психология причин: почему два вчерашних товарища, однополчанина оказались полярно противоположны, но сам факт возможности личного выбора даже перед лицом неминуемой гибели.

Тема сама по себе не нова и имела множество воплощений раньше. Новой является именно сосредоточенность на мотиве индивидуальной ответственности человека. Конфликтная ситуация существует не только объективно, вовне, как предварительная данность. Она заглубляется в душу героя, становится фактом его биографии, которая может сложиться так или совершенно иначе в результате выбора, а в этом выборе человек обладает большой долей свободы, какими бы трудными и неблагоприятными ни были обстоятельства. Решение конфликта, верное или ложное, трактуется с позиций духовного максимализма.

К человеку советский экран 70-х годов предъявляет повышенные требования. В несходных произведениях киноискусства, построенных на различном материале, просматривается сознательно предложенная героям альтернатива.

Выбор становится внутренней темой многих картин. Даже индивидуального творчества в целом, целой судьбы. Такова, пожалуй, вся короткая кинематографическая жизнь Ларисы Ефимовны Шепитько (1938–1979).

Лариса Шепитько, напомним, начав во ВГИКе в мастерской А. П. Довженко и закончив курс режиссуры у М. И. Ромма, вступала в кино как истинная "шестидесятница", припав к остросоциальной проблематике и прозе Чингиза Айтматова в дипломной картине "Зной". Молодую постановщицу увлекло рассмотрение характера, сложенного прошлой эпохой: социалистического супермена, захваленного и уверовавшего в свою непогрешимость ударника. Этот герой по имени Абакир в фильме был более сложным и неоднозначным, нежели у Айтматова, где он лишь олицетворенная грубость и черствость. Ларису тогда интересовали социально-психологические причины очерствения этого человека, и она нашла таковые в непомерном захваливании, возвеличивании натуры душевно незрелой, сохранившей в глубине своей комплекс байской власти над слабым и подчиненным. Все симпатии фильма были, естественно, на стороне последнего: вчерашнего школьника, юноши Кемеля, неумелого и неуклюжего, хилого, но торжествующего в итоге моральную победу над богатырем Абакиром. Эта тема, не вполне замеченная критикой в "Зное" из-за пластической яркости и оригинальности материала целины-пустыни, получит развитие в поздних фильмах Шепитько "Ты и я" и "Восхождение", а также во многих других картинах режиссуры последующего десятилетия.

И в "Крыльях" летчица из сталинских соколов, Надежда Петрухина, прямолинейная долдонка, натура грубоватая и жесткая, получила в итоге авторское прощение из-за своего бескорыстия, романтизма, преданности "небу". Финал фильма — когда Надежда, потерпевшая крах на "земле", не найдя контакта с новым временем, возвращалась на летное поле и садилась за руль крылатой машины, — читался то ли как самоубийство, то ли как видение реализованной мечты. Молодое поколение у Шепитько выглядело несколько суховатым. В фильме "Ты и я" по сценарию Г. Шпаликова (1972) возможность выбора представала уже в виде альтернативы: есть два врача, в юности восходящие светила. Один продается за место доктора в советском посольстве, расположенном в скандинавской стране (ах, эта советская мечта о тихой Швеции, об уютной Дании!), превращаясь в мещанина-приобретателя, женатого на пустой женщине. Другой отвергает конформизм и комфорт, уезжает в Сибирь, в тайгу и там оперирует людей, осознавая свою нужность. В "Восхождении", а также в начатом Ларисой фильме "Прощание с Матёрой" два типа мышления, два типа существования, а именно духовное и бездуховное, доведены до той патетической, фанатичной и почти кликушеской крайности, за которой, наверное, и должен был бы последовать надрыв, стон лопнувшей струны.

Ларису в 41 год унес из жизни несчастный случай на съемках "Прощания". Она разбилась вместе с оператором, с другими членами группы ранним утром выехав на выбор натуры…

При всей самобытности творчество Ларисы Шепитько скорее завершает некий цикл духовных исканий поколения. Художник здесь мучительно и страстно лично рассчитывается со своим временем, со вчерашним днем и говорит ему "нет".

А дальше идут фильмы свободных, точнее, освободившихся художников. Начинается новое время.

"Калине красной" суждено было стать последним фильмом Василия Шукшина. Картина еще не успела сойти с экрана, когда людей потрясла весть о смерти. Смерти в зените таланта, на гребне славы 2 октября 1974 года.

И все это не общие слова, которые с горечью можно отнести к каждому большому художнику, от нас ушедшему! Как и Лариса, Шукшин умер на съемках в сорок пять лет, не доиграв роль, только что закончив пьесу, со стопкой чистой бумаги для романа и новых рассказов…

Но если в прозе, в очерках, в выступлениях и интервью Шукшина звенит, словно готовая оборваться, тревожная струна, то "Калина красная" при всем трагизме проникнута глубинным покоем. Она как бы стягивает к себе внутренние нити всех других шукшинских произведений, постоянные мотивы его творчества. Фильм авторский в бесспорном значении этого спорного термина, который мог быть создан только Василием Шукшиным, и никем иным. Но "Калина красная" принадлежит и киноискусству своего времени. Неповторимая, она не одинока, ей присущи свойства, типические для кинорежиссуры 70-х годов.

В картине — свобода и смелость философского раздумья о жизни, ярко выраженная национальная самобытность. Это произведение глубоко русское, хотя народность его не в сарафане, и героиня, крестьянка Любовь Байкалова, одета по-городскому, а Егор Прокудин, выйдя из колонии, и вовсе в импортной кожаной куртке. "Калина красная" захватывала прежде всего редкой искренностью, задушевностью, серьезностью и простотой. Словно бы поднимаясь над массовой привычкой "легкого смотрения", стороной обходя усложненную, самодовлеющую образность "фильма для знатоков", Шукшин ведет со зрителем суровый, горький, доверительный разговор, надеясь на понимание и отклик. Это искусство, которое предлагает нам черный хлеб, а не изысканное кушанье. Искусство, для которого "что" неизмеримо важнее, чем "как", но "как" обеспечено мощной режиссерской самобытностью и свободой. С первых кадров, с "Вечернего звона" в исполнении тюремного хора, с долгой панорамы по бритым головам и пестрым плакатам на стенах, буквально ошарашивающая своею неожиданностью и непохожестью, картина движется вперед с какой-то роковой неотвратимостью, органичностью во всем — в обращении режиссера с материалом, в выборе средств, в монтаже, во внезапных замедлениях действия — приглядитесь, подождите! — и резких его сменах. Шукшин — поистине хозяин своего творения, он полностью раскован. И казалось, что в кинематографе наступает время вот такого простого рассказа — лаконичного, емкого, общедоступного.

Но при всем демократизме кинематографического языка, при всей внешней открытости, можно даже сказать распахнутости, "Калина красная" — произведение многослойное, многогранное, со своими уровнями восприятия.

Одни увидели в фильме острый социально-психологический конфликт — возвращение преступника в общество — и проблематикой фильма сочли взаимоотношения героя с социальной средой, долг его перед людьми, а людей перед ним; рассказ о том, кто искренне стремился вернуться к честной жизни, но не сумел сбросить тяжкий груз прошлого. Другие дали более обобщенную интерпретацию темы, сформулировав ее как "преступление и наказание". Одни сочли Егора Прокудина неким аналогом Степана Разина, которого мечтал сыграть Шукшин (разумеется, при всей дальности и условности подобной аналогии), чья жажда "праздника", разрядки есть искаженная, но все-таки духовная потребность "почувствовать себя не пустым местом, а хоть кем-нибудь". Другие сосредоточились на нравственном содержании картины, подчеркнули эгоизм, жестокость Егора, его злую вину перед брошенной матерью, одиночество "чужеземца на земле, пришельца, изгоя", который "потому, верно, и стал матерым, опытным и опасным рецидивистом, чтобы заполнить зияющую пустоту своей души". Совсем по-иному толковали образ те, кто утверждал, что Егор Прокудин легко "мог стать героем и совсем иной драмы, где и упоминания об уголовном мире не было бы", ибо важно не преступление и мера наказания, но потеря человеком пути, жестокие страдания, раскаяние. Критики видели в Шукшине судью и обвинителя, а в то же время другим его игра представлялась "великим мужеством откровенности и самораскрытия", ибо он "не столько "играет" Егора Прокудина, сколько высвобождает его из глубины собственной души".

И по поводу стиля картины высказаны были мнения прямо противоположные. Одни критики взволнованно сравнивали ее "с песней, пропетой задушевно и искренне", другие строго писали об "антипесенной структуре фильма". И еще много, много несходных точек зрения вызвала критика фильма.

Самое интересное, что каждое из критических суждений, будто бы взаимоисключающих, справедливо. И дело здесь не только в общеизвестной истине, что большие произведения искусства не сводятся к единственному толкованию. И не в том, что сколько голов — столько умов. Дело и в самой "Калине красной", в особенностях ее художественной структуры.

При всей видимой простоте она внутренне совсем не проста, скорее сложна. И если бы "Калину красную" исследовал структуралист, то, наверное, заключил бы, что она являет собой некий троп. Этим термином в поэтике и стилистике именуют такое двуплановое употребление слова или образа, когда одновременно реализуются сразу два его значения — и буквальное и иносказательное. Именно одновременно, слитно и нерасторжимо.

В верхнем слое, на уровне сюжета, лежит в фильме история вора, в прошлом крестьянского парня, который, отсидев положенный срок, в метаниях будто бы нашел дорогу верную, но не смог пойти по ней, настигнутый мстительной рукой бывших сообщников.

Судьба Егора Прокудина — реальная, конкретная судьба, каких немало в действительности, возможно имеющая и свой непосредственный прообраз. Противоречивый, сочетающий в себе крайности, вышвырнутый из колеи отцов и дедов, искореженный неестественной своей жизнью и вопреки всему сохранивший силу натуры, горький ум, трезвую самооценку и живую способность к добру — этим пластически безупречным экранным портретом венчается шукшинская галерея современных русских характеров.

Из истории Егора Прокудина мы узнаем многое: как растлевает, уродует душу бесчестная жизнь, как трудно дается душевное выздоровление и как человек, искренне к нему стремясь, может его не достичь — не суметь, не успеть. Такова судьба уголовника, вора-рецидивиста Егора Прокудина по кличке Горе.

Но сквозь нее видится и другая трагедия. В ней близкие, смежные, но все же чуть иные и более общие категории. Это вина измены себе и своему предназначению. Забвение самого дорогого и невозвратимого. Попрание святынь. Это и эгоистическая, пустая погоня за мнимостью, за призраком, за "праздником", которого алкал, но так и не нашел человек.

Здесь, в этой глубинной трагедии, заветные думы автора о смысле жизни и цели ее. "Праздник — что это такое?" — одно из волнующих таких раздумий. Устами одного из своих любимых героев, Алеши Бесконвойного, Шукшин дает себе ответ: "Дело в том, что этот праздник на земле — это вообще не праздник, не надо его понимать как праздник, не надо его и ждать, а надо спокойно все принимать…" Ответ подтверждает "Калина красная": не праздник, а долг и смирение.

Здесь подспудно, в глубине — щемящая ностальгия по покинутому дому родному, по русским полям, по раскаленной каменке, по весеннему разливу вод, здесь мысль об ответственности человека перед землей, которая его взрастила. "И за хорошее, и за плохое. За ложь, за бессовестность, за паразитический образ жизни, за трусость и измену — за все придется платить. Платить сполна. Еще и об этом "Калина красная"" — так говорил Шукшин. И это не только рассказ о другом человеке, но исповедь, которая звучит с экрана.

Критика начинала судить Шукшина по законам прозы, бытописания, достоверности — словом, "куска жизни". Конечно, сам он дал такие законы начиная с первых своих рассказов и фильмов, поразивших прежде всего безупречной правдой и исчерпанностью анализа этого "куска жизни". Но с годами манера Шукшина становилась более резкой, тяготела к обобщенности, и все дальше уходил режиссер от беззаботного, озорного первого фильма "Живет такой парень", от картины "Ваш сын и брат", еще действительно умещавшихся в формулу "куска жизни", к "Печкам-лавочкам" и "Калине красной", которым эта формула решительно узка.

По отдельным элементам мастерства можно проследить такую эволюцию Шукшина — писателя и кинематографиста. Например, в суховатой шукшинской прозе пейзаж поначалу лишь место действия, так сказать, ландшафт. Постепенно пейзажные образы, не теряя своей функции жизненной среды, окружающей героя, обретают самодовлеющее значение, как бы сращиваются с внутренней темой произведе- ния, поэтизируются.

Таков березовый лес — рефрен фильма. Это и привычная реальность северных мест, где развертывается действие, и образ, рожденный этой осознанной, бесконечной, захлестывающей сердце автора любовью. То, что в обращении Егора Прокудина к березкам — "подружкам", "невестам" — иные усмотрели мелодраму, олеографию, девальвацию, штамп, работало переутонченное сознание "экспертов", к автору никакого отношения не имеющее. Для Василия Шукшина — это чистый белый мир, вечное свечение…

Такова и белая церковь, без стекол, без креста, что высится прямо из воды, над весенним разливом, когда мимо нее мчит Егора к воле скоростной "Метеор". Она же — на холме в кульминационной сцене, где Егор, упав на землю, рыдает после встречи со старухой Куделихой, брошенной им родной матерью. И в отдалении, в финальной сцене смерти героя… Здесь метафора читается легко, прямо: душа героя как тот поруганный и разрушенный белый храм. Русский крестьянин Егор — дитя советской черной ночи атеизма. Христианские категории глубинно христианского творения, где речь идет о Боге, не называя Бога.

Порою же метафоричность "Калины красной" выходит на первый план, словно обособляясь, отрываясь от жизненной истории. Таково условное изображение воровской "малины". Это не реалистическое письмо (которое, кстати, сохраняется в киноповести, где блатной мир прописан гораздо подробнее), а беглый знак зла и пошлости жизни Егоровой. И сцена "бардельеро" тоже. Стертые, уродливые, нелепые физиономии нанятых "для разврата", круговая мизансцена "роскошного" пиршественного стола и Егор, появляющийся в распахнутых дверях, в нелепом барском халате, с глазами властными, тоскливыми, затравленными — вот каков, оказывается, "праздник на земле"! И финал, когда новенькая "Волга" Губошлепа появляется прямо в поле, где ведет трактор Егор, справедливо может показаться неправдоподобным, если видеть на экране только жизненную историю. Но это трагедия, где главные категории суть вина и расплата.

Трагедия была бы безнадежной, если бы не существовало в ней катарсиса, просветления. В "Калине красной" это — прозрение героя, глубина осознанной им виновности и раскаяния. Очищение — в Любе Байкаловой, в той вере и любви, которыми полна ее душа.

Зоркая Н.М.
http://www.portal-slovo.ru/art/35995.php

Некогда, по молодости лет, я довольно презрительно относился к успеху «Калины красной» и даже негодовал по поводу символичного финала — смерти от рук подельников бывшего уголовника, который из последних сил цепляется за милые сердцу берёзки. Эпизод условный, почти лубочный по исполнению. Сказка с печальным концом, мелодраматический надрыв. Но герой Шукшина — один из немногих персонажей советского кино, который хотел выжить именно в экзистенциальном смысле слова. Большинство же стремились умереть назло врагам, разорвав на теле последнюю рубашку.

Эта картина Василия Шукшина — крайне редкое жанровое исключение в советском искусстве, где все трагедии должны были являться непременно оптимистическими. Поэтому можно счесть отнюдь не парадоксальным, а даже закономерным повышенный интерес к ней склонного к постижению трагического в реальности и творчестве немецкого режиссёра Райнера Вернера Фассбиндера, который, вероятно, почувствовал в Егоре Прокудине родственную душу, обречённую на скорую смерть. Фассбиндер, который включил «Калину красную» вообще в десятку своих самых любимых (!) кинопроизведений, увидел её на кинофестивале в Западном Берлине в 1975 году, где лента, не участвуя в основном конкурсе, удостоилась особых упоминаний как ФИПРЕССИ, так и экуменического жюри, чего из наших постановщиков обычно заслуживал только Андрей Тарковский, кстати, однокурсник Шукшина по ВГИКу. По всей видимости, оставшийся атеистом Василий Шукшин всё-таки думал о человеческой душе, о том, «как не устроена она в жизни, как мается и ищет своего места».

Ибо в «Калине красной» угадан сквозной, хотя чаще всего скрытый мотив советского кинематографа — «свой среди чужих, чужой среди своих», который не в приключенческо-шпионских фильмах решался преимущественно в социальной плоскости, поскольку чуть ли не вся наша нация состояла если не из прошедших лагеря и родственников тех, кто сидел (или охранял!), то обязательно включала разнообразных «перемещённых лиц», завербовавшихся работников, мигрантов и «лимитчиков». Почти все переезжали вынужденно или же по зову сердца с места на места по большой, необъятной стране, оказываясь в положении своего рода перекати-поле, пытающихся как-то приспособиться, прижиться в чужой среде.

До «Калины красной» творчество Шукшина в литературе и кино нередко понимали с точки зрения навязчивого противопоставления города и села, урбанистической безликости, бездуховности, оторванности от корней — и деревенской естественности, человеческой индивидуальности, глубинной связи с родной землёй. И только в этой картине данный конфликт понят на трагическом общенациональном, именно «всесоюзном уровне» — дело отнюдь не в том, что несостоявшийся крестьянин стал вором-рецидивистом, покинув свой дом, предав мать, существуя без семьи, один-одинёшенек, гол как сокол. Словно вся страна, являвшаяся тогда шестой частью Земли, попала в ситуацию «вечного неприкаянного странника», не зная, где прибиться, с кем породниться, как найти успокоение для своей мятущейся души, которая вряд ли хочет только лишь загула, «забега в ширину», но в большей степени страждет припасть к утраченным основам бытия, пусть ими станут почти банально и олеографически выглядящие русские берёзки.

«Калина красная», которая была поставлена режиссёром в возрасте срока четырёх лет, настолько же исповедальна и художнически автобиографична, как и снятое 42-летним Тарковским год спустя «Зеркало» или же его более поздняя заграничная «Ностальгия». В противопоставлении Василия Шукшина и Андрея Тарковского тоже есть немалая надуманность, как и в неизменном столкновении народа и интеллигенции. Вот, например, самый некассовый шукшинский фильм «Странные люди» содержал новеллу «Думы», где пожилой председатель колхоза, пообщавшись с творческими людьми, начал сомневаться в том, как он прожил свою жизнь. Поистине, во всякой мудрости много печали… А наиболее зрелищная лента «Калина красная» неслучайно начинается именно со сцены выступления тюремной самодеятельности — хор заключённых задумчиво и сосредоточенно выводит песню о том, как «много дум наводит» вечерний звон.

Легче всего посчитать, что бывший уголовник Егор Прокудин, выйдя из тюрьмы, хочет замолить прежние грехи и начать новую жизнь в «краю родном», прикипев душой к хорошей женщине Любе Байкаловой, с которой познакомился по переписке, а прежние дружки упорно не отпускают его и назло устраивают бандитскую поножовщину. Но ведь это не криминальная драма и даже не мелодрама, сдобренная неожиданно комическими сценами, как в ряде других строго не комедийных картин, которые попали в число суперрекордсменов советского кинопроката, то есть собрали аудиторию более 50 миллионов зрителей.

Кстати, любопытно, что «Калина красная» занимает в этом списке место между эксцентрической тюремной комедией «Джентльмены удачи» и не лишённой грусти иной комедией «Афоня» об остающемся на свободе, но иногда попадающем за решётку на 15 суток пьянице и дебошире, тоже бывшем сельском жителе. А Егора по прозвищу Горе преследует, словно в греческой трагедии, сам Рок, неизбежный и неистребимый. Возможно, что на строгий эстетический вкус подобный трагизм отдаёт цыганщиной, как и в чуть опередившем по популярности у зрителей фильме «Табор уходит в небо». Но тон трагической мелодрамы чувствуется и в более успешной по прокату ленте «А зори здесь тихие…», где гибнут на войне среди карельских берёз пятеро девушек, а простой русский мужик из Сибири, старшина Васков, клянёт себя, что не смог их уберечь.

Однако реальная жизнь ещё безжалостнее и точнее в своём финальном итоге — предощущаемая смерть, можно сказать, закономерно настигла алтайского мужика Василия Шукшина (а не его героя) как раз во время съёмок военной картины со знаменательным названием «Они сражались за родину». По логике творчества он достойно умер — будто на поле боя.

Сергей Кудрявцев
http://www.kinopoisk.ru/level/3/review/831427/

Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию.
Евангелие от Луки

ПОКАЯНИЕ

Однажды, когда они снимали фильм «Странные люди», Василий Шукшин с оператором Валерием Гинзбургом гуляли по Владимиру, зашли в магазин грампластинок и купили большой комплект с записями Шаляпина. Раздобыли проигрыватель, Василий Макарович пошел в номер и вскоре звонит: «Очень торопливым, взволнованным голосом, - пишет Гинзбург, - попросил спуститься к нему. Я никогда не видел такого Шукшина. Чем-то взбудораженный, он резко расхаживал по комнате, покрасневшие глаза и постоянно вздрагивающие скулы выдавали его волнение. Совершенно изменившимся голосом сказал: «Послушай!»

Зазвучала песня «Жили двенадцать разбойников, жил атаман Кудеяр, много разбойники пролили крови честных христиан... Днем с полюбовницей тешился, ночью набеги творил, вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил...»

Шукшин сидел совершенно потрясенный, весь во власти песни. Когда пластинка кончилась, он снова нервно заходил по комнате, буквально выкрикивал: «Вот, это настоящее искусство! А мы занимаемся черте чем! Хоть бы раз приблизиться к подобному!»

Ночью снова раздался звонок – Шукшин попросил разрешения прийти и поговорить. Сначала он долго и сбивчиво убеждал меня, что мы делаем не то и не так. Потом, достав из кармана очередную ученическую тетрадь, начал читать заново написанную вторую часть заключительной новеллы. Я сидел потрясенный. Вот они, «Думы!» Дают себя знать.
Валерий Гинзбург

Под влиянием некрасовской песни в фильме появился колокольный звон, крест, храм – небольшой рассказ «Думы», где, правда, и на бумаге уже ходили рядом любовь и смерть, и были размышления о смысле жизни, превратился в Большую духовную притчу о преображении души.

Фрагмент из кинофильма «Странные люди»: А не верю я вам, вот что. Выдумываете вы все! Любовь разную. – О, куда тебя. – Туда, туда. Притворяетесь! Мода такая пошла – надо про любовь трезвонить, ну, давай про любовь... А дело все в том, что срок подошел, вот и вся любовь... И всегда так было.

Председателю колхоза взялся мешать спать влюбленный гармонист. Вот и пошел Матвей Иванович думать: сперва вспомнил смерть маленького брата, потом представил свою. И худо ему стало. «Не воровал, не мошенничал, а душа растревожилась как у конокрада...»

Фрагмент из кинофильма «Странные люди»: Не вижу я, дорогие товарищи, чтоб вы меня так уж сильно любили. 30 лет я был у вас председателем, и вот, дождался. Это ни в какие ворота не лезет. Ведь, это что же – щас вы отнесете, зароете, и всё? Спрашивается: для чего же я жил-то?!

Услышав Шаляпина, Матвей становится другим, светлым. И финал – светлым; но пока открытым: «Качает, качает, качает, - поет он на прощанье, - и всё качает, и качает...»

В семидесятом году Василий Макарович пишет рассказ, который он считал одним из лучших, под названием «Верую!» Он собирал материал для «Разина», беседовал со священниками, даже с одним митрополитом, и, видимо, из их встреч родилась эта печальная повесть.

«По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать. Жена, Люда, неласковая, рабочая женщина, не знала, что такое тоска, и издевалась: С чего тоска-то? – Вот у тебя все есть – руки, ноги... и другие органы. Заболела нога – ты чувствуешь, захотела есть – налаживаешь обед... Так? - Ну. - Но у человека есть также душа! Вот она, здесь, болит! Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит. Не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, а я злюсь поэтому. Нервничаю».

В одно такое мучительное воскресенье Максиму совсем стало тошно, и он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник, а родственник тот – поп. Самый натуральный поп – с волосьями. Приехал лечить легкие барсучьим салом. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт. Максим пошел к Лапшиным...

- Душа болит? – Болит – Так. Начнем подъезжать издалека: «Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло – есть добро, нет зла – нет добра; понимаешь меня?»

Максим не силён в богословии, но мгновенно понимает, что поп, бедный, сам ничего не знает и в Бога не верует – таких, увы, было много в те времена. И происходит трагедия: вместо хлеба, проснувшаяся душа Максима получает камень, философский диалог кончается пьянкой.

Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами. - Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил: В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию! В космос и невесомость! Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую! В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!.. Громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди: - Эх, верую, верую!
Василий Шукшин, "Верую!"

Шукшин говорил, что «в строгом смысле слова, это все же выдуманная вещь». Но всё же от горькой этой правды, а не правду Василий Макарович никогда не писал – он ее ненавидел, его «качает; качает...»

Фрагмент из кинофильма «Калина красная»: «Я бы хотел не врать. Но я всю жизнь вру. Я должен быть злым и жестоким. Но мне жалко бывает людей. Так жить нельзя. Так тоже не могу. Не знаю, что мне с этой жизнью делать... Может, мне добить её вдребезги? Веселей бы как-нибудь только... Вот, щас я скажу тебе правду. Не знаю, вернусь я или нет. Сделаем так – я останусь один и спрошу свою душу: Как мне быть?

Устраивает дикий кутеж, швыряется деньгами направо и налево, бегает за каждой юбкой. Что это? Прожигание жизни? Разврат? Погоня за утехами измаявшегося в заключении мужика? Да нет. Меньше всего это. Не женщин ищет Егор, не сладкой жизни и не забвения вовсе. А праздник для души. Ищет, не находит и мается. Душа его не на месте. Он тоскует и мечется.
Василий Шукшин

Далеко ли эти переживания от того, что испытывал блудный сын в стране далече пока не пришел в себя? Шукшин рассказывал Белову, как он бросил пить – «побожился». Дал обет Богу. «Давай, как встретимся, - пишет он, - поклянемся на иконе из твоего дома: я брошу курить, а ты пить». Значит, хоть и «наскипидарена была душа» у Егора, но он уже готов к воле.

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Фильм: Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад...

В 72-ом, приехав в Бийск, к маме, Шукшин договорился с местной «малолеткой» и отправился на встречу с несовершеннолетними преступниками. Вернулся из колонии огорченный и взволнованный: «Если бы ты знала, мама, как жаль этих ребят! Ведь среди них хороших куда больше, чем плохих. Рассказываешь им что-нибудь смешное – хохочут. Весело, от души. О грустном заговорил – смотрю, у парнишки слезы на глазах. Думаешь: «Отчего мальчишка стал таким?»

В это время Василий Макарович ставил «Печки-лавочки» – тоже своего рода исповедь; впервые в своем фильме он сыграл сам, снял жену, дочерей, односельчан, маму. И сразу по окончании работы слёг в больницу. «Я догадывалась, - рассказывала Лидия Федосеева, - что он пишет там какую-то новую большую вещь, но что это будет, ещё не знала. Только замечала, что он день ото дня становится все печальнее и печальнее. А однажды вышел, в глазах прямо слёзы стоят. И осунулся весь, побледнел. Думала, что это болезнь обострилась, а оказывается, это он только закончил повесть, и когда писал конец, сам вот так страшно разволновался. Отдал мне рукопись. Сказал: «Это для кино. Если разрешат снимать, то тут и для тебя кое-что найдётся...» Пришла домой. Прочитала. Заревела... Это была «Калина красная».

Фрагмент из кинофильма «Калина красная»: «Знаешь, я из моего детства только мать помню и корову. Райкой звали корову. Мы ее раз весной выпустили из ограды, чтобы она сама покормилась… Мы выпустили, а ей кто-то брюхо вилами проколол. К чужому стожку пристроилась где-нибудь. Кишки домой приволокла».

Положим, сорок седьмые годы, послевоенные, голодные годы. Большие семьи. Я не знаю, как у вас это было. У нас в Сибири, это было страшно. Люди расходились из деревень, попадали на большие дороги. Мне шёл семнадцатый год, когда я ранним утром, по весне уходил из дома. Мать проводила меня за село, села на землю и заплакала. Я понимал, ей больно и тоже страшно, но еще больней, видно, смотреть на голодных детей. Еще там оставалась сестра, она маленькая. А я мог уйти. И ушел.

В одном интервью о «Калине красной» он сказал: "Человек ушел от корней, ушел от истоков, ушел от матери... и, таким образом, уйдя – предал. Предал! Вольно или невольно, но случилось предательство, за которое он должен был поплатиться..." У Шукшина есть потрясающая вещь: «Сны матери», где Мария Сергеевна рассказывает ему, как видела во сне Небесный Иерусалим, а он думает, что она телевизор насмотрелась. Он чувствовал, что тоже предал – ее веру.

Роль матери Егора, Куделихи, должна была исполнить Вера Марецкая, но она заболела, и тогда Шукшин нашел под Белозерском настоящую старушку, Ефимию Ефимовну Быстрову, ждущую своего несчастного сына, и она согласилась раскрыть перед камерой своё горе.

Фрагмент из кинофильма «Калина красная»: «Бабушка, я ещё хотела спросить про сынов-то. – А у меня один сын. Трое погибли. – Ты его давно видела? – Давно. Восемнадцатый год уж одна. – И не знаешь, где он? – Не знаю...

По сценарию, сильный, обожженный жизнью Егор, уезжая от матери, не мог пролить не слезинки. И не вылезал из машины. А в фильме всё иначе. Встреча с подлинной «Куделихой», язва ли, которая медленно, но верно убивала Шукшина на съёмках, но только изменилось в нём что-то. У тех, кто видел, как рождалась сцена покаяния, мурашки шли по коже от искренности, от глубины и подлинности страданий этого огромного Человека.

Фрагмент из кинофильма «Калина красная»: «Не могу больше, Люба! Тварь я. Не могу так жить больше! Господи! Прости меня, Господи, если можешь! Не могу больше муку эту держать, да как же у меня сердце-то выдержало?! Что же там – камень что ли?»

«Калину красную» посмотрело немыслимое количество людей. Большинство рыдало. А кто-то рычал: «Безобразие, рецидивиста воспели!» Не зная, к чему придраться, критика обрушилась на «берёзки». И, задетый за живое, Василий Макарович даже встал на их защиту в открытой журнальной полемике: «Если герой гладит березки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу. Такая уж привычка, но привычка человека изначально доброго, чья душа не хочет войны с окружающим миром, а когда не так, то душа скорбит. Я и думал, что зритель поймёт, что берёзки – это так, к слову, увидит же он, как важно решить Егору, куда теперь ступить, где приклонить голову, ведь это непросто, это мучительно».

Но ещё мощнее выступила по этому поводу главная газета страны: «Шукшин, – писал Георгий Капралов в «Правде», – художник тонкий, чуткий на правдивое слово. Трижды, как припев в песне, заставил он Егора обратиться к берёзам, потому что они – и реальные, и символические вехи на мучительном пути возвращения блудного сына».

Эту статью он читал в больнице, в апреле 74-го, когда картина ещё была на «широком экране». Давний, близкий друг, Ренита Григорьева, пришла навестить Шукшина и оставила ему Евангелие. Он сначала держал его под подушкой, потом не выдержал, стал читать, и вскоре написал письмо, которое Григорьева получила уже после смерти Василия Макаровича: «Куда же России без Христа? Верую! Верую, как мать в детстве учила: в Отца и Сына и Святаго Духа».

http://www.neofit.ru/modules....s=-1474